Сенатор вольнодумный
Любому пензяку известен каменный двухэтажный дом в начале улицы Лекарской, последние 95 лет почему-то именуемой Володарского. Последние три года в нем располагается бизнес-инкубатор. В нем, согласно мемориальной табличке, бесследно исчезнувшей в ходе последней реставрации здания, во младенчестве бывал русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов.
Нынешняя табличка сообщает, что дом сей принадлежал семье Столыпиных. А конкретно во время пребывания в нем Лермонтова – его двоюродному деду, Аркадию Алексеевичу, брату знаменитой бабушки поэта, Елизаветы Алексеевны, в замужестве Арсеньевой.
Аркадий Алексеевич Столыпин (1778–1825) – один из ближайших друзей реформатора Сперанского, обер-прокурор Сената, затем сенатор. Находясь на государственной службе при довольно высоких чинах и должностях, обнаруживал независимый нрав, и не боялся публичных вольнодумных суждений и, даже, как будет видно впоследствии, действий.
По словам знаменитого мемуариста, друга Пушкина, сына первого гражданского губернатора Пензы Ф. Ф. Вигеля, в нем находилась «странная наклонность не искать власти, но сколько возможно противиться ей, в чьих бы руках она ни находилась». Такая «разносторонность» создала ему большой авторитет среди младшего поколения российских либертенов, более известных как «декабристы».
Известно, что он планировался ими в члены «революционного» правительства, известна его близость со многими видными членами тайных обществ. Более серьезную степень вовлеченности в заговор можно только предполагать.
7 мая 1825 года Аркадия Столыпина не стало, и в судебных документах он не фигурирует. Один из руководителей декабрьского восстания Рылеев откликнулся на смерть стихотворным посланием к вдове с призывом воспитать достойных отца преемников «на ужас гордых».
«И смело скажем: знайте им отец Столыпин, дед Мордвинов», – завершается стихотворение Рылеева. Но прежде известного своими либеральными взглядами сенатора Мордвинова, у Столыпиных-младших, был другой дед – Алексей Емельянович Столыпин, собственно и выведший из безвестности род Столыпиных и открывший ему путь в высший свет. Своей мошной, которую он набил на винных откупах.
Да, так получилось, что спаивать пензяков начинал человек по фамилии Столыпин. В интересах государства, конечно, – это был скрытый военный налог.
«Что ни кабак, то батальон» – ехидничали тогда. Дети и внуки промысла главы семейства стыдились, но деньгами пользовались. Как, впрочем, и нелюбовью многих сограждан, в том числе и упомянутого прежде Вигеля.
«В Пензенской губернии было тогда семейство безобразных гигантов, величающихся, высящихся, яко кедры ливанские; и прошел век мой, и увы! не мог я сказать: се не бе! И кто взыщет место их, тот обретет еще нечестивое их высокомерие в Симбирске и Саратове. Там живут еще старшие члены семейства Столыпиных», – пишет он в своих мемуарах.
Особенно ненавистен Вигелю был именно Аркадий.
«Аркадий служил при Павле в генерал-прокурорской канцелярии; там сошелся, сблизился он с человеком самого необыкновенного ума, о коем преждевременно говорить здесь не хочу [Сперанский]. От него заимствовал он фразы, мысли, правила, кои к представляющимся случаям прилагал потом вкривь и вкось. Известно, как быстро при Павле везде шло производство: в двадцать два года был он уже надворный советник и назначен губернским прокурором в Пензу. Природа, делая лишние усилия, часто истощает себя и, чрез меру вытягивая великанов, отнимает у них телесные силы. Так то было с этим Столыпиным. Глядя на его рост, на его плеча, внимая его грубому и охриплому голосу, можно было принять его за богатыря; но согнутый хребет обличал его хилость, и в двадцать лет не с большим одолевающие его хирагра и подагра заставляли его часто носить плисовые сапоги и перчатки. Бессилие его ума также подавляемо было тяжестию идей, кои почерпнул он в разговорах с знаменитым другом своим и кои составляли все его знание. Свойства, всегда и везде полезные, бесстыдство и хладнокровие, коими одарен он был в высшей степени, ручались ему за величайшие успехи в жизни».
Ненависть, надо сказать, имела под собой веские основания. Ибо свободомыслие Аркадия Столыпина принимало подчас формы совершенно дикие.
«Одно происшествие подало ему повод себя обнаружить. Шатающийся в Пензе отставной офицер, по имени Чудаковский, пьяный, дерзкий и развратный, сделал одно из тех преступлений, которые в России были тогда почти неслыханны: насильственно был он причиною смерти одной несовершеннолетней девочки. По принесенной о том жалобе отец мой велел его засадить и предать уголовному суду. Столыпин немедленно вошел с протестом, в коем, самым неприличным образом порицая злоупотребление власти, старается оправдывать виновного, увлеченного якобы силою любви. Это было в начале Страстной недели; все, что было порядочных людей, пришло в ужас, а в других сначала сие возбудило одно только любопытство. Бумагу сию можно почитать манифестом зла против добра. Безнаказанность такой наглости, несколько времени спустя, ободрила всех врагов порядка: знамя было поднято, они спешили к нему. Скоро все пороки, даже злодеяния, стали группироваться вокруг колоссального трибуна. Наконец, малейшее неудовольствие на губернатора за всякую безделицу, за невнимание, за рассеянность (чего бы прежде не смели и заметить) бросало в составившуюся оппозицию многих помещиков, впрочем, не весьма дурных людей, но необразованных и щекотливых.
Не скоро отец мой [губернатор] мог все это понять; служивши долго при Екатерине, когда власть уважали и любили, и несколько времени при Павле, когда трепетали перед нею, ему не верилось, чтобы было возможно столь несправедливо, безрассудно и нахально восставать против нее. Он не скрывал своего негодования и жаловался старому другу своему генерал-прокурору Беклешову, а тот, с одной стороны, успокаивал его конфиденциальными, совершенно приязненными письмами, а с другой, грозил официально Столыпину, что выкинет его из службы, если он не уймется. Но сей последний умел скрывать получаемые им бумаги, коих содержание сделалось известно только по оставлении им должности: казался весел, покоен и каждый день затевал новые протесты. Отец мой был в отчаянии, не зная, что подумать о генерал-прокуроре, а Столыпин ничего не страшился: он знал, что происходит в Петербурге, и ничего так не желал, как, наделав шуму, явиться туда жертвою двух староверов. Наконец, действительно ведено ему подать в отставку, и он послал просьбу; но она пришла уже к преемнику Беклешова, который, с честью его уволив, причислил к себе».
«Я не знаю ничего позорнее этой краткой борьбы между умным, пылким и благородным старцем и бессмысленным, бесстрастным и безнравственным юношей», – заключает Вигель.
Что подумать об этой истории? Мог ли Вигель просто оболгать Столыпина в виду вражды последнего с его отцом? В принципе мог, но вряд ли само происшествие им выдумано. Скорее всего, Вигель, пусть и сгущая краски, передает дело верно.
Что в таком случае думать о самом Столыпине? Либертенский вывих мозга относительно свободы «любви» во всех проявлениях, проявил ярче всего во Франции в писаниях маркиза де Сада. И в глазах либертена Столыпина насильник-педофил, в самом деле, мог быть частично оправдан «силой чувств», как ни дико это для нас сейчас звучит.
При этом сам он себе ничего такого позволять вовсе не собирался. И при всем том был искренним другом свободы гражданской, ради служения которой он, собственно, и использовал такой недостойный повод.
Впрочем, менее ли противоречивы мы, теперешние?
Максим ДЕНИСОВ
«Новая социальная газета», №1, 10 января 2014 г.
Публикация размещена с разрешения редакции «НСГ».
Адрес редакции «Новой социальной газеты»:
г. Пенза, ул. К. Маркса, 16. Тел./факс.: 56-24-91, 56-42-02, 56-42-04.
