Н. КОМИССАРОВА
— Маркиза не ждите, — кинул я с порога тоном, как спросонья обычно произносят «доброе утро» — тихо и неразборчиво.
— Как так? — мать вышла в коридор. — Ой, что с лицом-то?
— Очнулся — гипс, — я улыбнулся, но острить сил не было.
— Ну у тебя ж зрение, Са-ша! — сказала она с ударением. — Дык вот он только што вроде молока попил и-и...
— И где он? Когда только что? — упирал я, отводя тему подбитых глаз. — Только что я оттащил его от подъезда. Добегался, прямо на дорожке кто-то и переехал его.
— Где всю ночь был?
— Где-где, нормально всё.
Прикрыв за собой дверь в комнату, я вынул из кармана мобильник и сел. Череп трещал. Всё, что я помнил, — как шёл по ночной улице, уже свернув к дому, а дальше что-то сзади быстро навалилось, прижало, грохнуло — и темнота. После сдачи номера в типографию приняли с ребятами немного, но не по сто пятьдесят, конечно, — и по домам. В честь зарплаты. Выдают её соразмерно появлению какой-то неведомой звезды на небосклоне.
Очнулся в камере. Утром отдали мобилу. Зарплаты и паспорта, сказали, не было.
Эх, Маркиз, старая ты ушастая дрянь. Как тебя угораздило прямо у двери, а?
— Отец, лопата где?
Оттащив к деревьям мохнатый ком с раздавленной головой и ещё окончательно не запёкшейся кровью, я молча и сосредоточенно выдолбил в земле последнее пристанище Маркизу, столкнул туда тело и зарыл.
— Где? — коротко буркнул отец, принимая лопату.
— Да вон, за той посадкой, — кивнул я в сторону окна, как будто эти кусты там были видны.
Мать поставила на стол сковороду, села рядом, рассеянно сгребла крошки с клеёнки на пол, придвинула солонку, затем отодвинула, открыла ящик, погремела столовыми приборами и, видимо, не найдя какого-то внутреннего равновесия, вышла с покрасневшими глазами.
Отец, проведя её тяжёлым смурным взглядом и будто приняв какое-то ему известное горестное решение, вынул из шкафчика с незапамятных времён хравнившуюся там поллитру:
— Ну, слава Богу, живой, и ладно, — глаз его растерянно зацепил ещё не унесённую на балкон лопату.
— Не, батя, мне идти надо, паспорт нашли.
— Где?
— На тротуаре. Позвонили, денег хотят, пять тысяч. Надо выкупить, восстанавливать долго и так же выйдет.
Случайный прохожий позвонил мне на сотовый спустя пять минут, как утром мне его выдал совсем юный дежурный. Я об этом не думал, мне было всё равно, кому принадлежал голос. Может, его обладатель смотрел мне в спину из окна.
Сквозь щёлки заплывших век я видел жёлтый шар, просвечивающий через занавески. Спрессованные танковой тряской позвонки ныли, скрежетали, выли несправедливостью бытия. Несколько таблеток, укол — боль не думала расставаться с моим телом.
Она въелась в каждый сустав, в каждую клетку. Я привык к ней, к этой вечной боли в спине. Она словно стала продолжением той, беспомощной и бессмысленной — царапающей под кадыком, вызывающей непроизвольное сглатывание и поташнивание.
Тихая незнакомая женщина смотрела на цинковый ящик. Все эти годы она на него смотрела! И я не помню её лица. Но я помню её руки. Она коснулась пальцами краешка гроба. Я знал, что он горячий. Груз 200 я сопровождал из Грозного в Москву, оттуда самолётом сюда. Женщина не верила, что там её сын. Ей надо было убедиться, и она всё время просила вскрыть цинк. Погрузка, документы, беготня. Всё это время стояла жара. Изнуряющее душное пекло, подчеркнутое окружающей обыденностью.
— А может?
— Нет, это точно. Нельзя.
После я пил. Я пропил лейтенантское довольствие, что скопилось на счёте за всё время моей службы. И столько же остался должен.
Пил со случайными людьми, пел песни, добирался на полусогнутых, выплевывая кровавых птиц, которые в своей ненависти тут же заклёвывали меня за плохие вести.
Дома меня ждал годовалый сын. Я хотел к нему. Я думал: увижу ли я его? Но всё, абсолютно всё и всегда прерывалось тем кратким прикосновением пальцев к горячему цинку и её фразой:
— Он играл на виолончели. Скажите, он сможет играть?
— Конечно, сможет, — мне хотелось её успокоить.
Огненного шара за занавеской уже не было. Только чёрное небо.
Утром я вышел, тихо притворив дверь. Толкнув подъездную ногой, прикурил. Слева слышались кошачьи разборки.
Вот так и наш столько лет орал под этими окнами. Прям как я — ни одна шальная не цепнула, а у подъезда свои же... Я глянул на драное ухо, мелькнувшее в клумбе:
— Марки-и-из?!
Морда высунулась вся:
— Ма-а-у!
— Ах ты!
— Мау!
— Ах ты сука! Ах ты сука! Ты где всю ночь был?
Кот выскочил из травы и потрусил навстречу.
— А кого же я?.. вчера...
Судорожно набрал домашний номер:
— Отец, траур отменяется!..