Лидия ТЕРЁХИНА

В знаменитых японских садах камней
камни расположены так,
что их невозможно увидеть одновременно.
В какой точке ни расположись,
всё равно, хоть один камень
да ускользает от взора.
Это создаёт чувство, что сад бесконечен,
что нет у него границ.
Так же, как нет границ у мироздания.
И только просветлённая и как бы
воспарившая душа может
увидеть все камни сразу.
В сад камней приходят,
чтобы очиститься от суеты
и приобщиться к незамутнённым
бытом космическим энергиям.
Собственно, камню поклонялись всюду:
многочисленными дольменами,
менгирами и иными священными
камнями выстлан путь человечества.
(Лидия Ивановна Терехина-Дорошина)


СКАЗЫ БЕЛОГО ФИЛИНА
* * *
В ноябре 2013 года
 в сквере им. В. Г. Белинского
 в Пензе целую недель
  обитала стая полярных сов.
В ноябре приполярных сов
гонит к югу мятежный снег.
В нашем дворике на ночлег
опустились подобьем снов
в кроны старых двух тополей  – 
сами, как тополя, седы,
лунной выкормыши среды,
заболотившихся полей.
Обо всём судить не берусь,
что сокрыли от нас века,
но не так уж и далека
та, заветная АрктоРусь.
Подо льдами укрыла стынь
прежней жизни и ярь, и цвет.
Код печати сокрытых Вед
проклекочет залётный лунь.


БЕЛЫЙ ФИЛИН
2015 год по русскому годослову –
год Белого Филина (Белой Совы),
олицетворения Мудрости
Колесит позёмка по двору –
то ползёт, а то взовьётся змеем.
Белый Филин за селом в бору
ухает…  Аж сердце каменеет.
Не хватает для молитвы слов –
откреститься от нечистой силы,
и смущает древний годослов:
– Русь под сердцем Филина носила.
Белый Филин, Белая Сова –
Приполярной родины намёки:
дескать, если Русь ещё жива,
впрок пошли пробоидов уроки!
Кто отвергнуть в силах ворожбу
снежной бесконечности простора?
Даже если скроешься в избу,
не уйти от странного укора:
Вроде бы и нет твоей вины
В том, что память замело веками,
в коих в праисторию страны
ни отцы, ни деды не вникали.
Кто же чертит за чертой черту?
Этот мир не знает постоянства.
Кличет Белый Филин пустоту
нежилого белого пространства.


СКАЗКИ
Начну-ка придумывать сказки.
Когда напридумаю много,
с разбегу нырну без опаски
в густое молозиво Бога.
Рекою божественной речи
в иную отправлюсь Россию – 
дорогой Гусиной и Млечной – 
где звёздную пыль он рассеял.
Нездешних земель сообчане
мной будут опознаны снова
по древней манере звучанья
извечного божьего слова.


СКАЗКА ПРО МОЧАЛО
Меня носило по земле немало
с тех пор, как пронизала до нутра
убийственная сказка про мочало,
что на колу средь царского двора
то, в непогоду, жалобно моталось,
то обвисало, высохнув насквозь.
И все сначала…
и оно молчало,
отчаянно надеясь на "авось".
Авось накатит этакое чудо,
что царь, зачем-то покидая двор,
всё напоследок правильно рассудит
и новый свой объявит приговор:
мочалом тем заткнут дыру в карете –
так новый долг определят ему.
…………………………………
И я понять сумею ль, почему
над новой сказкой
горько плачут дети?


КОТ БАЮН
В биологическом ремейке
под выбрызгом незрелых лун
на баобабовой скамейке
вещает ночью Кот Баюн,
что ветер не колышет травы,
не разгоняет облаков,
где Некто, далеко не правый,
быть Богом для людей готов.
А где, когда – неважно это.
Сам человек поверил в путь
полуночного полусвета.
Баюн не виноват ничуть.


БЛАГОДАРЕНИЕ
Благодарю.
Познанья острый нож
вспорол моей фантазии фурункул.
Я облегчённо выдохнула муку
Остатней боли в тягостную ночь.
И душу мне не жжёт сомнений боль,
не страшной стала пустота пространства,
где суетная не бытует быль
и лишь полёта лёгкость – постоянство.
Когда архангел верный Гавриил
из тьмы явился, светлый и крылатый,
ни медный шлем, ни рыцарские латы
не напрягли ничуть воздушных крыл.
Он ни о чём со мной не говорил.
Одно «Благодари» в мозгу застряло.
И, выбиваясь из последних сил,
я на земную грудь опять упала.


* * *
о. Сергию (Смолянцу)

Многорукие русские боги, 
здесь в языческие времена 
вдоль глухой непролазной 
дороги уронили вы в грязь семена,
чтобы роща взметнулась высоко 
с гамом птичьим и рыком зверей.
Но вонзил здесь апостольский посох 
рыболов первозванный Андрей.
Из стволов ваших гулко-смолистых 
многоглавый вознёсся собор. 
А весенние выстлали листья 
куполов золочёный узор.
Здесь туман расползается сизый 
по дорогам, полям и кустам...
В златотканых епископских ризах 
вы пришествия ждёте Христа.


ОСТРОВ
                      Наталии Новиковой

1
Может быть, этот остров – рай:
пальмы, белый песок и море –
мне неведомый, чудный край
в необъятном парит просторе.
Не слышна жаворонка трель,
как у нас на Руси в апреле,
так ведь, что такое апрель,
мы и сами забыть успели.
Пальмы, белый песок, волна
мягко стелется вам под ноги…
Веришь, сбросив вериги сна:
это здесь обитают боги.

2
– Не обольщайся, там идёт война, –
прервал мои восторги Белоснежный. –
Друг друга истребляют племена,
а почему, зачем – уже не важно.
Зима в России стала нам судьбой.
Грозя бедой, ветра её взвывают,
пока обманно шелестит прибой,
в несчётный раз песок перемывая,
и кровь смывает прошлые грехи.
Ведь каждый Авель сам себе же Каин.
Плачь, боль души выплёскивай в стихи,–
ничью беду не разведёшь руками.


ИНОСКАЗАТЕЛЬНОЕ
Лишь молитва перед сном
успокоит пляску мыслей,
как они в привычном русле
над заилившимся дном
потекут, шурша осокой,
и далёко, и высоко.
Плавно катится волна.
В ней купается луна.
Где стоячая вода –
моет волосы звезда,
шевелят сомы усами –
дескать, всё мы знаем сами,
потому из-под коряг
нос не высунем зазря.
Это глупая плотвица
на поверхности резвится.
Радость выйдет ей бедой –
станет, мелкая, едой.
Глянь, вдоль берега реки
дыбят люльки рыбаки.
И с рассветом стаи птиц
налетят клевать плотвиц.
Берегут себя сомы
от сумы и от тюрьмы.
Ну, а самый главный сом
скажет сказку – станет сном.


О СЧАСТЬЕ
Я в домишке от бабушки Насти
побывала сегодня во сне.
Беззаботное детское счастье,
как бутон, распустилось во мне.
На пригорке – апрельская нега,
к солнцу тянутся споро цветы,
останцы залежалого снега
в понизовье забились в кусты.
В закутке под ветлой баба Настя
у огня ворожит с чугунком.
Тянет терпким кизячным дымком,
светлым завтра, тревожным отчасти.
И теперь за грудиной ношу
затаённую радость оттуда:
было в жизни моей это чудо,
потому и дышу, и пишу.


* * *
Погляди, месяц в небе мается,
одиноко бродя меж туч.
Нынче лунный год начинается,
молод месяц, зол и колюч.
Мечет сверху стальные лучики,
метит в сердце моё попасть,
стал скорее луной он лучше бы –
легче лунную снесть напасть.
Пусть напустит она бессонницу –
я вместила бы ночь в стихи
и в них спрятала всё, что стонется,
все ошибки и все грехи…
В опустевшем под утро городе
набродившись, ушла б домой,
будто снова бессонная молодость
побеседовала со мной.
А тому рогатому страннику
до стихов моих дела нет.
Как безжалостно ранит и ранит он
да беззвучно хохочет вслед.


ВОЛЧЬЯ НОЧЬ
Если дикая древность примстится,
память крови в груди застучит,
взвоет в поле на ветер волчица,
в полнолунной тоскуя ночи.
Этот вой полон боли и жути.
Он страшнее кнута и ножа.
И сбиваются овцы в закуте
в угол, где молчаливо дрожат.
И, хвосты поджимая, собаки
еле слышно скулят в конурах,
и мочала белеют во мраке
на колах на пустынных дворах.
Клонит конь мой гривастую выю,
а дорога пронзает поля,
равнодушные к волчьему вою,
да натружено дышит земля.


БАБУШКЕ
По нашему семейному преданью
мой прадед похоронен на Кубани
в холерный год
с прабабкой и детьми.
Он из своей избы по доброй воле
ушёл искать иной крестьянской доли –
клочок ещё не паханного поля
нашёл,
чтоб навек лечь в него костьми.
Осталась дома стены сторожить
совсем ещё девчонка – Серафима,
галчонок, сиротинка Серафима,
одна осталась,
чтобы дальше жить.
Тогда, между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам –
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой...
В семнадцать лет –
военная Россия,
а в двадцать лет –
голодная Россия,
а в двадцать пять –
по мужу голосила,
трёх сыновей растила Серафима.
Всю жизнь между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,–
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепешки с лебедой...


ОДА ДОМУ
Дом, где живут родители мои,
торжественной заслуживает оды,
но ода вышла навсегда из моды,
и не вошли в неё стихи мои.
И может ли вместить высокий слог
тот пятистенок, я росла в котором,
осевший на суглинке косогора
среди репейных склок?
Там моего взросления следы.
И, радуясь возможности возврата,
я верю, что грядущие утраты
меня минуют.
И пока среди
житейских передряг необъяснимых
есть отчужденья злая полоса,
спокоен двор,
как будто старый снимок,
где есть предметы, лица, голоса...
От дровяного дряхлого сарая
и от ступенек шаткого крыльца
ползет неслышно тишина сырая
и зябко нависает у лица.
Я в дом вхожу тихонечко, без стука,
за ремешок щеколду приподняв,
и чувствую: беспомощности мука
как будто бы покинула меня.


ПОД БЕЛОЙ СКАТЕРТЬЮ
Под белой скатертью бескрайний стол степи.
Как сахар снег: и сладок, и скрипит.
Здесь, на задворках дома моего
Мороз и солнце. Больше ничего.
Слежался наст. Едва заметен след.
Одна гуляю. Мне уже пять лет.
Пока что вдаль не манят миражи.
Как жаворонок, чьё гнездо во ржи,
Душа кружит над маленьким мирком:
Вон сад, сарай, соломой крытый дом.
Бабаня там у печки ворожит.
На валенке под лавкой кот лежит.
Его дурманят запахи еды.
Он, как и я, не ведает беды…
----------------------------------------
Незнамо кем подведена черта:
Ни дома нет, ни сада, ни кота.
Пустой под белой скатертью стоит
Огромный стол степи.
                                     И снег летит.


БЕЛЫЙ ГОРОД
Михаилу Звереву

Белый город в белой мгле
снегопада и тумана –
всё в нём зыбко и обманно,
как и всюду на земле.
Наяву или  во сне
я люблю его повадки?
Сопок утренние складки
будят музыку во мне.
Ну а ночью – издали –
над уснувшими дворами
перебранку с катерами
затевают корабли.
И не кажется уже
ни красивой, ни счастливой
жизнь у Кольского залива
на четвёртом этаже.


* * * 
В многодневном стоянии вод
меж земной и небесною твердью
отгулял листвяной хоровод
в сарафанной цветной круговерти.
Неторопкая чёрная мгла
неуютством наполнила душу,
под ногами тропа поплыла,
став совсем не похожей на сушу.
Леший в чаще бормочет: «Гляди,
заплывёшь в мой осинник, как в тоню,
а тогда уж ходи-не- ходи –
всё равно в бездорожье утонешь.


К РАЗГОВОРУ
Виктору Сазыкину

В сизых тенях росных утр
скрыты тексты древних сутр.
Суть божественных учений
не приемлет разночтений.
Сыплет огнь из чёрной тучи
страшный Индра – бог могучий.
По кошме небесных рун
в колеснице мчит Перун.
В мрачных чащах, дик и грозен,
серым волком рыщет Один.
Сходит в грешный мир с креста
дух распятого Христа.
Было так и есть, и будет.
Неизменны даже люди:
человечьей жизни суть –
от греха до веры путь.
Животворный льётся луч
с голубых небесных круч.


ДЕРЕВЕНСКИЕ СТИХИ 
Галки греются в полёте,
дом – на солнце, на бугре,
воробьи грустят о лете
под застрехой во дворе.
Занесло похолоданье
к нам с далёких северов.
Слыша вьюги завыванья,
запасла для печки дров,
наносила из криницы
в десятиведёрный бак
до краёв живой водицы –
нас учила бабка так.
Завьюжит, мол, на неделю,
а запасы все в избе.
знай, пряди себе куделю,
слушай лешего в трубе…
Не решалась с ней я спорить,
но пошла иная жизнь:
коноплю свели под корень,
смотрим телемиражи.
Замело дорогу в поле.
Бес ли путника занёс?!
Заморозит поневоле
недотыкомку мороз.
Там зима права качает.
Уши, путник, береги!
Напою горячим чаем,
поскорей к жилью беги.
Здесь у нас обычай старый:
к ночи всякий странник – гость,
да о жизни тары-бары –
все с надеждой на Авось.


ПРО КИСЛОВКУ
А у меня в деревне
ни лошади, ни коровы,
ни кошки нет, ни собаки,
ни курицы, ни шиша…
Сожрали даже полову
в полях вездесущие мыши.
Как галки, кружатся враки,
мол, жизнь там так хороша!
В деревне моей – как жаль мне! –
ни замка нет, ни избушки,
хотя б под соломенной крышей,
хотя бы из самана.
И лишь остаётся слушать –
поскольку хочу услышать –
что где-то за дальней далью
цветёт и пахнет она.
Взрывая глушь городскую,
ворвался в ночь мою древний
неугомонный ветер –
принёс печальную весть,
что я напрасно тоскую,
что ехать мне больше не-ку-да!
Ведь нет у меня деревни.
Не будет уже никогда!


АЛЛЕГОРИЯ
                        Галине Мордовиной

Наш автобус ехал в лужу
на Проспекте Красных Нар,
антрацитовую жижу
заплеснув на тротуар.
Пассажиры сразу охать,
мол, не тот избрали путь:
– Что б нам лужу не объехать?
– Что б чуток не отвернуть?
– Распротак, засели крепко! –
матерком пустил шофёр.
На затылок сдвинул кепку,
жмёт усердно на стартёр.
Несмотря на то, что вечер
и густой ползёт туман,
собралось у лужи вече
любопытных горожан.
Как за дело надо браться,
чтоб спасти нас, – спор горяч!
– Хар-ра-шо сидите, братцы! –
каркнул с вербы старый грач, –
кто, за что, и как умеет, –
всем вам не на что пенять!
Впрочем, лужа обмелеет,
и покатимся опять…


16 НОЯБРЯ
Только вчера народившийся месяц беспечно
в чёрные воды небесного моря ныряет.
Липы, промокшие, в сквере ссутулили плечи,
мелкую морось, как люрексный плат, примеряя.
Мимо снуют торопливые тихие тени –
под капюшонами бледные лица сокрыты.
А неприютство их делает схожими с теми
душами, что, по грехам своим, здесь позабыты.
Смутное чувство, что я, как и эти виденья,
лишь колебанье вселенской живительной влаги
в мире, где всё мимолётно, где всё – наважденье.
Разве что струи реальны – небесные наги.


МУРАВЬИНЫЕ БЕГА
Победители муравьиных бегов
важно смотрят с других берегов,
а над гладью реки наше утро
разливается перламутром.
                       Анатолий Дорошин

Разливается перламутром
по речному туману заря.
Не считается майское утро
с диктатурой календаря.
На простые мои вопросы
у него ответ не простой:
обронило обильные росы
на прибрежный густой травостой.
Догадайся, что могут значить
божьи слёзы по тем годам,
где прожить не смогли мы иначе
и не сможем уже никогда.
Стало небо твоей обителью –
дом и праотцев и богов…
На земле же мы только зрители
муравьиных бегов.


КСНЯТИН
В долине Суры под Пензой, где испокон веков проходила конная ярмарка,
была найдена печать чиновника по налогам и сборам разрушенного
татаро-монголами или мордовским князем
Пургасом города Кснятина (Константинграда).
Археологи до сих пор спорят, где –
в пределах от Рязани до Пензы – находилась столица
княжества Константинова, эта среднерусская Троя.


***
Вечерний свет сыграл отбой,
и мчится что есть мочи
твой месяц, выгнутый дугой
над чёрной гривой ночи.
И застят орды диких туч
поля небес пустые.
Как меч – серебряный твой луч –
над конницей Батыя.
Гудящим сонмом стрел в меня
ночные страхи метят.
Полощет сполохи огня
степной разбойный ветер.
На перекрестии межей
в просторе бездорожном
я семь веков стою уже,
и меч мой вложен в ножны.
Я принял твой и гнев, и грех.
Распутье мне – распятье.
Врагу подставив грудь за всех,
в безвестность канул Кснятин.


ПАСХАЛЬНОЕ
Я спала без видений и снов,
может быть, в первый раз за полвека.
А проснулась – стал молод и нов
подне6есный предел человека.
Не случалось такого допрежь.
Цвёл мой донник и тренькала лира,
вдруг открылось: коль ты не умрёшь –
не воскреснешь для бренного мира.
Мимо наших невидящих глаз,
мимо вымытых стёкол оконных
ходит Пасха по тропам окольным,
ищет там заблудившихся нас.


РАЗЛУКА
Посидели, помолчали,
ублажая чаем плоть.
Что о лыке да мочале
языками зря молоть!
У тебя – свои проблемы,
у меня – свои дела.
Полосой сплошных пробелов
жизнь к разлуке подошла.
Вроде, рядом, да не вместе.
Мысли врозь – и вкривь, и вкось.
И вопрос мой неуместен:
«Почему и что стряслось?»
Незаметно поседели,
пряча мысли ни о ком.
Молча рядом посидели,
Мирно балуясь чайком.


* * *
От тебя в моём маленьком доме
ничего не останется, кроме
этой чёрной японской тетради.
Время боль постепенно изгладит
и саднящую рану залечит.
Глубоко за глазами упрячет
осаднившую мозг мой тоску.
Привыкать не впервой на веку
к человечьей корысти, обману.
А в стихах своих больше не стану
ворошить на кострище золу,
И, откинув, как плащ, равнодушье, –
злобой тешится пусть Агасфер. –
Буду вечную музыку слушать
из холодных космических сфер.


* * *
Глубока старинная насечка…
Александр  Кушнер
Чьи-то пальцы лепили из глины
для хозяйства обычный горшок,
а дактилоскопических линий
даже пламень костра не пожёг.
Приставали здесь к берегу греки,
скифы жгли кочевые огни,
но о том гончаре, человеке,
ничего не расскажут они.
Ну а этот невзрачный осколок,
что ладонь остужает слегка,
помнит всё. Только очень уж долог
путь его был сюда – сквозь века.
То ль волной его вынесло море,
то ли осыпь стареющих гор…
Пусть о том археологи спорят.
У меня с ним иной разговор.
Я касаюсь руки незнакомца
через тысячи выжженных лет,
и восторгом в груди отдаётся
этот в вечность впечатанный след.


*  *  *
Ни звёзд на небе, ни луны,
А ночи тёмные длины!
Хоть песни пой, хоть волком вой,
Лишь потолок над головой.
Да – прорубью – квадрат окна –
Тьма без движения и дна. 
Но злые искушенья дня, 
Соблазны бессловесной ночи,
Там безымянные* хранят,
Чтобы сознанье нам морочить.
Авось, поможет «Отче наш…»,
Хоть к вере я на первом шаге,
Или поддержит карандаш
Пробегом строчек по бумаге –
Я в утреннем забудусь сне –
Беспечное дитя Господне.
А солнце скатится ко мне –
Так буду счастлива сегодня.
*безымянные – духи природы.


В НОЧИ
В ночи
исхода не найти
обиде и тоске,
и боль, что токает в виске,
не хочет изойти,
скользит, как эфа на песке.
В ночи
итожатся года,
былое заполняет сны.
Дела и помыслы ясны,
как никогда
в расцвете страсти и весны…
В ночи
Проухала сова.
Примстилась тень в окне.
И вновь, в застывшей тишине
заблудшие слова,
приют нашли во мне.


* * *
Непонятная тревога
ни о чём и ни с чего…
Словно ждёт меня дорога
прочь из дома моего.
Но куда в такую заметь,
и неведомо, зачем?
Не подсказывает память
для тревоги важных тем.
Либо все мои потери
не остались позади,
либо мало в Бога верить,
мало сад свой посадить,
жить по совести иль фетве,
как издревле на Руси?
Ведь, когда разгонят ветви
свору  туч на небеси,
в гуще снежного покрова
сгинет боль былых порух.
В мир сойдёт живое Слово,
усмирит мятежный дух.


НАТАЛЬЯ ОВСЯННИЦА
Распрощалась с Натальей Овсянницей*,
за селом расседлала коня
и бредущей в незнамое странницей
чисто поле запомнит меня.
День и ночь – неусыпное бдение,
ковыли под ногами шуршат,
заполняется ветра гудением,
от забот отрешившись, душа.
Знать, влечёт её тяга небесная,
манит солнце в закатную даль.
И сестрица ему, и невеста я…
А Наталью Овсянницу жаль.
Все овсы ей в округе покошены.
На жердях рдеют кисти рябин.
Будто солнце, в мой «сидор» поношенный
на прощание сунула блин.
Чтобы, значит, зима не морозила,
на дорогу снега не мела,
чтоб весенних туманов молозиво
вдалеке я, как в детстве, пила.


*8 сентября – день Натальи Овсянницы.
Должны быть убраны овсы, варят
овсяный кисель, пекут блины.
Развешивают на жердях на чердаках кисти рябин.


ПРОВОДЫ ОСЕНИ
Затеваются проводы осени.
В перелесках, лесах и садах
Ветви листья иззябшие сбросили,
На лету замерзает вода,
А в разбитых дорожных колдобинах
Ледешки под ногами звенят.
Это осень зиме уподобилась
В тусклом свете ноябрьского дня.
Вышла в поле, нагая и сирая,
Кисея наших взглядов ей вслед
Вязко тянется, грустная, серая –
В расставаниях радости нет.
Ведь природы окрест обнищание
Так болезненно чувствуем мы,
Хоть и греет ТВ обещанием
Безмятежной и мягкой зимы.


ОСЕННИЙ СТИШОК МАЛЬВИНЫ
Мне сказал мой ангел белоснежный:
– Жди весны. Как зацветут цветы,
о любви теперешней мятежной
даже вспоминать забудешь ты.
Вот и жду. А затяжная осень
за окошком трандычит в тоске,
дескать, ждать-то нечего мне вовсе.
Все надежды – замки на песке.
Только надо ль тосковать о прежнем,
о прожитом, о пережитом,
если верный друг мой белоснежный
обещает светлое «потом»
не в своём потустороннем мире,
а в реальном мире, скоро, тут.
Только роль Пьеро я доиграю –
ветреницы в роще расцветут.
Зеленью покроются куртины,
небеса очистятся от туч,
и тогда весёлый Буратино
мне подарит свой заветный ключ.


14 ОКТЯБРЯ
Тлеют вести октября
за окошком истово.
Наплывает в дом заря,
бледная, мучнистая.
Разыгрался листобой,
оголяет ветви
и метёт по мостовой
Листья с пеплом вместе.
Страх глубинных, вещих снов
пригибает плечи.
Сор невысказанных слов
время гонит в вечность.
А покинув свой шесток,
где они тоскуют?
В пустоте
              души росток
новых слов взыскует.
Алым на окне моём
светятся герани,
озаряя окоём
серым утром ранним.


НАТАЛЬЕ ИЛЬИНОЙ
Во дворе уже захолодало –
на траву налип гусиный пух.
Поутру смутил компьютер дух –
от Натальи Ильиной мандала.
Далеко таинственный Тибет –
сплошь монастыри там да ашрамы,
здесь же сердца ссадины и шрамы
лечит наших пустынь тихий свет.
Ну а весть из рериховских гор
привнесла в мои раздумья смуту:
вдруг Микула что-то перепутал,
и напрасно сгинул Святогор?
Может, проще было б им на пару
зябь поднять и горы охранить?
Новое тогда взросло б на старом,
и не порвалась познанья нить.
Но от знанья не сойти б с ума!
Мало толку от внезапной смуты.
Первый снег упал на землю утром.
Значит, через сорок дней – зима.


УЧУСЬ МОЛЧАНИЮ
Сергею Жидкову

С тем, чтобы не сойти с ума,
не впасть в отчаянье,
пытаюсь справиться сама –
учусь молчанию.
Зима. И на сердце зима.
Похолодание.
Над домом – снега кутерьма,
пурги рыдания.
В астрале – маска Кайкен Ко
взамен обличья,
бездомной Ио молоко
и шалость бычья.
Не мной так сложены слова
и рифм созвучия.
Я слушать их учусь сперва,
раз вышло к случаю.
Бумага. Ио. Свет. Зима.
Всё – воля Божия.
Мной лишь чернильная тесьма
на лист положена.


СИНЯЯ РОЗА
Мариам
Твоя синяя роза
сказалась мне сказочной птицей
и от жизненной прозы
увела меня в дальнюю даль,
где я снова сумела
в рассветную зорю влюбиться,
где вчерашней закатной зари
позабыла печаль.
Стоит в птицу поверить,
и путь твой начнётся сначала
от пустого причала
у самого края земли.
Обронив над прибоем
зарёй обагрённые перья,
поплывут за тобою
над землёй облака-корабли.


В ОЖИДАНИИ ЗИМЫ
Увёл Семён Летопроводец
тоску зелёную из сквера,
а радость – утренний морозец
слегка присыпал пеплом серым.
Теперь здесь пусто, одиноко,
почти что холодно и чисто,
и взгляды всех окрестных окон
скрестились на остатних листьях.
Набухшая созревшим снегом,
цепляется за ветви туча.
Я жду, когда просыплет небо
тишайшее из всех созвучий,
чтобы тоска моя и радость
исчезли за завесой белой
спасительного снегопада,
но чтоб опять душа пропела
иное, кабы знать, откуда
в неё свалившееся слово
о новом счастье в мире новом
и – вновь – об ожиданье чуда.


В ВАРВАРИНУ НОЧЬ
Стукнул веткой в окно
Растревоженный вяз.
Незаметно, давно
Годы сблизили нас.
И теперь мы друзья.
Заоконный сосед
Мой – такой же, как я,
И немолод, и сед.
Нас обычно с утра
Пробуждала заря.
Помело по дворам
Помело декабря.
Разметало легко
Снежный пух по углам.
Снова наземь легло
Небо, рваное в хлам.
И встревожился вяз –
Он в снегу молодом
По колена увяз –
Стал стучаться в мой дом.
Чтоб соседу помочь,
Мне не хватит ума,
Раз в Варварину ночь
Разыгралась зима.


ОБРУЧНИЦЕ
«я…обручена с Музой».
Л. Т.
В лесах Дианы стала лучницей,
дань древней отдаю привычке…
Ведь иногда моя обручница
в ином является обличье.
Не тянет плеч колчан со стрелами,
а бег оленя круторогого
подлунными ночами белыми
читается как слово Богово –
веленье подчиниться участи
охотницы за этим словом,
чтоб впредь непониманьем мучиться
тщеты величия былого.
От молнии стрелы звучащей,
Дианой выпущенной мимо,
скрывается олень мой в чаще –
спокойно, гордо, невредимо.


УТРО ВЕСНЫ              
На цыпочках хмурое утро
Прокралось за нашим окном,
Осыпано снежной пудрой,
Опутано вязким сном.
А следом – звеня капелью –
Брелком на подснежных ключах –
Рванул Сивка-Бурка к апрелю
Во весь свой каурочий мах.
От солнышка – полые воды,
И чувства взахлёб, и слова,
И верб по Руси хороводы,
И брага кипит в ендовах.
И брызжет лазурная радость
С небес на дворы и сады,
И нас призывает, что надо
Оттаять от зимней беды.


ИНОГДА
А иногда я становлюсь пером,
Карандашом иль паркеровской ручкой.
Акт написанья слов вначале не озвучен –
В груди вскипает, как весенний гром.
Когда же строчки дождичком прольёт
Иль ливнем выплеснет душа моя наружу,
Вновь форму бытования нарушу –
Скажусь ракушкой, что в руке поёт,
Или сорокой, что скрипит на ели,
высиживая бойких сорочат…
В гортани послесловия горчат,
Пока ещё остынуть не успели.


ТРИ РАДУГИ
Три радуги цвели на водопаде,
а после – по долине тёк поток,
пологий берег осторожно гладя,
над ним – туман, как газовый платок,
накинутый на грозовую тучу,
меня утешил радостью летучей:
– Пускай проходит всё,
                                  но ты не верь
в пустую окончательность потерь.
Три радуги – тройной на сердце след,
хоть их давно на водопаде нет,
от грохота воды весь мир оглох,
твою молитву всё ж услышит Бог.
Вслед за тобой пришедший к водопаду,
увидит триединство новых радуг. 


СТАРИЦА
НА УСТЬ-УЗЕ
Здесь всё прекрасно:
небо и река.
Под травным пластом
прошлые века
как артефакты скрыты в толще глин.
Вот ящерка, прогревшая бока,
ныряет в темноту земных глубин,
щеки коснулась бабочка слегка,
кувычет журавлей пролётный клин…
У заводи – фигурка рыбака
застыла в созерцанье водной ряби,
баюкающей шарик поплавка
не окунишки иль плотвички ради,
а потому, что небо и река –
прекрасны.
Вдруг становится мне ясно:
мгновенья здесь слагаются в века.


ЛОДКА
Рассыхаясь на плёсе,
твоя плоскодонка смешит рыбаков,
у которых моторки
и мелкоячеиста снасть.
У тебя же –
ловца человеков врождённая страсть.
Ты ушёл с побережья.
Песком твою лодку заносит.
И – приливная –
след твой давно зализала волна.
А блюститель костра –
отставной бедолага-рыбак
рыбью мелочь бросает
в разинутый зев казана.
Он пьянеет от ветра
сильней, чем алкаш от вина.
Он о лодке мечтает,
купить же не может никак.
Костровой… Рыбаки…
Лунный трепет на стрежне реки…
Плоскодонка темнеет
на белом прибрежном песке…
Выше – сосны маячат –
на древнем наречье скрипят,
Звёзд падучие блёсны
в бездонную прорву летят –
Знать бы, кто там рыбачит,
в загадочном их далеке!


СТАРИЦА
Ты всё старишься, старица,
зарастаешь кугой.
Мне бы птицей удариться
оземь в жизни другой,
чтобы вновь человеком
на твоих берегах
слушать волн переплески,
что Земля сберегла.
Вдруг, да людям на радость,
спину выгнув дугой,
перекинется радуга
по-над степью нагой.
Волны днесь не колышутся,
не спешат облака,
только шорохи слышатся
золотого песка.
Так ссыпаются дни мои
по крупинкам во тьму.
Здесь Россия, родимая,
тонет в сизом дыму –
за любовью, за памятью,
за намёками вед
Неизбывного тянется
неизведанный след.
Тихо волны листаючи,
на песчаной косе
ты приют и пристанище
подарила Исе.
Вот и кличешься Иссою
с незапамятных лет,
душу чистую выстудив,
присмирев, обмелев…
Волны – в воздухе марятся.
Зной от злости скрипит.
Ты всё старишься, старица –
стонут ветры в степи.


В АНТОНОВ ДЕНЬ
                                       Н. Ш.

Cгорает лето в августовском зное.
Мы на пороге осени сырой,
приметы дедов пробуя усвоить,
в Антонов день гуляем над Сурой.
Цветёт трилистник в зелени прибрежной,
и стриж стрелой пронзает небосвод,
и вестью из забытой жизни прежней
мерцает рябь проточных чистых вод.
Я попусту теперь гадать не стану,
какую осень прочит нам Антон,
а весть пошлю с пролётной птичьей стаей
от нас – в такой же день иных времён.


В БРОШЕННОЙ ДЕРЕВНЕ
Разрушено саманное жилище,
и родовое брошено кладбище,
и каркает столетняя ворона
на полуразвалившемся кресте...
В степи уже темнеет понемногу,
но этот холм глядит светло и строго,– 
из белой глины – золотые глыбы
молчат о смене мимолетных лет.
– Какие ветры здесь носили гибель?
Здесь люди долго жить еще могли бы!
Седая степь хранит свои секреты.
Вопрос мой празден. И ответа нет.


УХМА
Речка Ухма берег пилит,
рыжим илом днище илит,
убегает по протоке
в островерхую осоку,
чтоб уже
не возвратиться,
чтобы вновь
не возродиться
из прожилок родника.
Ухма – бывшая река.
А когда-то
здесь же
бабы
в глубину
бросались храбро,
ткнув серпы
среди жнивья:
– Ух, ма...
Матушка моя!..


ОБЛАКА
Не мне предназначались облака,
но искони известной им дорогой
они ушли из-под опеки Бога,
и ловит их в реке моя рука.
Их теплый ветер гонит по волнам,
как белых рыб загадочную стаю,
которую я пальцами листаю.
И мне их сущность лёгкая видна.
А ты сидишь на голом берегу,
где подорожник выщипан гусями,
и говоришь: "Не кто-нибудь, мы сами
должны”.
Я отвечаю; "Не могу..."
Так облаков губительная власть
сейчас влияет на моё решенье,
когда в поток их вольного движенья
душой свободной пробую попасть.


У КОСТРА
А. Д.

Мы развели костёр
на берегу реки,
чтоб пламени в воде
плясали языки,
чтоб за рекою бор
проснулся, дик и зыбок,
и чтоб приплыли к нам
большие рыбы
продолжить
наш безмолвный разговор.
И вот,
покуда молча мы глядим,
охапку сушняка
в огонь подбросив,
как, извиваясь, уползает дым,
округу
тихо оплетает осень:
большие рыбы завернулись в ил,
уроки ранних холодов усвоив,
и поржавела молодая хвоя,
и на молчанье не хватает сил.


* * *
Деревянный старый дом,
никудышное строенье,
как в кино – ещё немом –
снят в моём воображенье.
Кто-то в нём ещё живёт,
сушатся пелёнки.
На завалинке – кот,
как на кинопленке.
За вагоном – вагон,
и другой – следом...
Это мне снится сон,
что домой еду.
Поезд пригородный – жёлт!
Тянется над Волгой...
И на кой мне было чёрт
уезжать надолго.


17 АВГУСТА У СУРЫ
Берёзы сорят наземь семена –
природное предвестье непогоды.
А я стрижей толкую письмена,
их клинопись на тихой глади водной.
Когда молниеносные крыла
касаются поверхности зеркальной,
читаю: всё же наша жизнь была
прекрасной. И пускай не идеальной.
Что идеал? Страстей в нём ни на грош,
а я им отслужила в разном виде.
И потому сегодня день хорош,
что нет уже в нём боли и обиды,
что я учусь главнейшей из наук –
любви без оговорок, без боязни.
А что ещё придёт стрижам на ум –
они потом напишут в небе вязью.


НА СУРЕ
Свинцово-серый поток Суры
Страшит безвестьем глубин холодных.
И чайкам, мечущимся, голодным,
Под грузом неба – не до игры.
Из стылой ряби вспорхнёт плотвица,
Блеснёт на фоне белёсых крыл,
Но в птицу не перевоплотиться
Тому, чьё царствие – донный ил.
Ей подождать бы с игрой немножко
И не выпрыгивать из воды –
У стаи чаек – пора кормёжки,
А у плотвицы – момент беды.


СЕНОКОС
В. Е. Малязёву

Душно.
Соком скошенной травы
ендова наполнена долинная.
И земная силушка былинная
облаков качает корабли.
Налетает ветер издали –
отголоском родового зова
слышится единственное слово:
дескать, соль земли и совесть – вы –
в подвыванье, вое ли, напеве –
в вековечной ветреной игре.
А всего-то начат на заре
сенокос в селе у Малязёва.


ИЗ ОКНА
В зеркала отстоявшихся луж
сорит ветер пыльцу и экзувии.
Редко солнца проклюнется луч –
малосильный, непредсказуемый.
Подрожит в середине двора
и рассыплется в луже испуганно.
Будет золото вод детвора
завтра черпать бумажными стругами.
Там по дну золотое руно
Трисмегист расстелил, ставя опыты.
Ведь досель оно не прочтено.
Знать, заветное действо потопа то.
Воды схлынули. Мне из окна
Видно: лужи блестящая чаша,
и ещё, в небесах народившись, весна,
как и жизнь повторяется наша.


РЕМЕЙК
Течёт нашей юности давней река,
а на берегах её два дурака
всё ждут ледостава, что станет Сура,
ведь их разлучила такая мура!
Казалось, чем старше, тем будут мудрей,
друг к другу внимательней, дружбе верней,
они ж умудрились её потерять…
Их время – увы! – не воротится вспять.


ЖАВОРОНКИ
И в природе, и в мыслях сумбур.
Наши чувства давно поостыли.
Видно, в разнице температур
их итоги заложены были.
Лезет в голову всякая чушь:
Семилуки рифмуются  «в луке»,
хоть известно мне, что Семилуки
утопают в цветении груш.
А сюда, сколько снегу не рушь, –
пусть с лихвой станет на три апреля! –
из тепла в нашу стылую глушь
жаворонки на днях прилетели.
Знать, зима не покатится вспять –
гимн весне эти птахи пропели.
Переждут снегопад, и опять
зазвенят их небесные трели.


ГОЛУБИ
Голубого голубей
небо тучи распахнуло.
И над пригородом снулым
взмыла стая голубей.
Видно, стаю голубей
небо манит. Небо пенит
белокрылостью своей
стая белых голубей.
Им вдогон над голубятней
свист в два пальца: 
«Эге-гей!».
И, послушная, обратно
в свой дворец из горбылей
оседает белой пеной
стая вольных голубей.


Я ВЕРНУСЬ
Слежу за птичьей кутерьмой,
затеянной на тополе.
А воздух полнится зимой,
что копит силы во поле.
Там ранней зазими разгар –
с небес крупа ядрёная
летит на чернозёмный пар
и озими зелёные.
Окрестный выбелив простор,
зима займётся городом!
И прекратится птичий ор
из-за отлёта скорого.
Когда же станет всё бело
и снег повалит хлопьями,
я тоже встану на крыло –
подамся в страны тёплые
и буду там венки плести
и как венцы их нашивать.
Таким цветам не расцвести
под холодами нашими.
Но только знаю, что и там,
покуда будем розно мы,
вовек не расцвести цветам –
узорочью морозному.
И пусть житейский мой покой
метель развеет по полю.
По ним я изведусь тоской.
Вернусь обратно к тополю.


* * *
Будет просто зима.
              Дж. Кадиров
Снова осень лето сменила –
Под ногами шуршит листва.
Журавлей на юг поманила
Затуманившись, синева.
Может быть, в ней снега вызревают?
Роща ждёт их, нага и нема.
Ведь она-то, конечно, знает:
Будет просто зима.


ДЕНЬ СИНИЦЫ

В декабре воробьи да вороны
обживают заснеженный двор.
Демонстрируя номер коронный,
кот соседский взмахнул на забор –
по дощатому узкому гребню
он ступает, как истый гимнаст.
Сорят веток берёзовых бредни
на ещё не облёгшийся наст
сонмы «звёздочек», тихо надеясь,
что зачнётся берёзовый лес,
а до Нового года – неделя
ожиданья нежданных чудес.
Неспроста залетела синица
человечье проведать жильё.
Любопытствуя, глазом косится
сквозь окно на застолье моё.
Брошу ей через форточку зёрен –
отпорхнёт – и вернётся опять.
Этот птичий народец проворен!
Будем мы вместе с ней наблюдать
как за лёгкой вечерней порошей
вызревает полоска зари.
День синицы – простой и хороший.
А потом – налетят снегири.


* * *
Кто-то с неба сорит снегом.
Город тонет в полудрёме.
Стало странно тихо в доме.
В ранних сумерках «один
зимний день в сквозном проёме
не задёрнутых гардин» 1
Хвоя пахнет расставаньем.
Новогодье пахнет хвоей.
Опыт прежних лет усвоив,
мы от празднества устали.
В месте силы лап еловых
вместо елей встанет поросль.
Свыше снов тягучих снова
пало бремя. Время – порознь.
Оседает снежный порох.
Белый наст скрывает мысли.
Позабудем очень скоро
прописных желаний мюсли.
Не для нас легчайшим снегом
наземь будет падать небо,
новый день прильнёт к окну
жадно слушать тишину.
1 Б. Л. Пастернак. Никого не будет в доме…


СВИДАНИЕ
Вслед заряду шлёт заряд
тьма небес кромешная.
Цепи мечутся гирлянд,
меж столбов развешанных.
Ночь январская люта,
час крадёт предутренний.
Поглощает пустота
загулявших путников.
Из гостей домой спеша,
на маршрутку первую,
вдруг застыла, не дыша,
и глазам не верю я.
Тот, кого люблю давно,
всплыл из снежной замяти.
Так бывает лишь в кино
про любовь без памяти.
Ветер треплет триколор
на высотном здании,
нас друг к другу приколол
с первого свидания.


НА КОНТРАСТЕ
Говорят, что город мой
скучен, сер и пуст зимой –
мало транспорта и люда,
лишь сугробы здесь повсюду:
ни проехать, ни пройти –
перемёты на пути.
Говорят, во время оно
освещали лампионы
переулки и дворы.
Только с давней той поры
утекло воды немало,
много с неба звёзд упало,
поменялись власть и строй…
Но безвременья порой
скромный свет в твоём окне
согревает сердце мне.


7524 ГОД (2 января 2016 г.)
Дышит хвоей еловая лапа,
самостийно шумит мишура,
разыгралась настольная лампа –
разноцветьем искрится в шарах.
Чтоб ни я, ни Россия большая
не пугались, что время бежит,
за стеной, тишину нарушая,
телешоу в ТВ дребезжит.
Третий вечер в окне фейерверки
беспросветное небо дробят.
Паутина спускается сверху,
оплетает с макушки до пят.
И ползучей паучьей тревоги
за грудиной свивается нить.
Заколдобило наши дороги –
впредь по ним нам уже не ходить.
Не зовут земляничные дали,
под снегами уснув глубоко.
ветры времени там отрыдали –
в царстве зимних ведических ков.
Выйду в старой дублёной шубейке
пополуночи в выстывший двор,
но с собой, как в бездарном ремейке,
бесполезен и пуст разговор.


ПТИЧЬЯ РАДОСТЬ
Птиц кормлю. Они за это
меж берёзовых ветвей
вытворяют пируэты,
несмотря на вьюговей.
Воробьи мои, синицы
узнают меня в лицо.
Начинают рядом виться,
стоит выйти на крыльцо.
С ними мне не одиноко.
Почирикав о весне,
улетят они высоко,
и весна придёт, во сне.
Там запреты и преграды
рушит сказочный Сезам,
потому что птичья радость
льётся в сердце, как бальзам.


МАРТОВСКОЕ
Зачем отчаиваться, мой дорогой,
Март начинается великодушный
.
                                 Булат Окуджава
Запредельный свет небесный.
Распрощальный снеговей.
Важный грач – весенний вестник –
из заснеженных ветвей
с хрипотцой (видать, простужен)
прогорланил, впав в азарт:
«Эй, не бойся зимней стужи,
здесь царит отныне март!»
Может, мне всего-то нужно
нараспашку выйти в сад…
Ведь не зря великодушным
месяц март назвал Булат.
Снег обмякнет, лёд растает
и в аллеях, и в груди.
Вновь поманит жизнь простая
к счастью где-то впереди –
то ль за садом, то ль за полем,
где не меркнет вешний свет,
где ни горестей, ни боли,
ни меня, ни марта нет. 


СОРОКИ
Ремонтируют сороки
прошлогодний ветхий дом.
Зимней стужи гонят сроки
бойким строельным трудом.
Шорох хвои и чешуек,
и дневной капели звень
ель разбуженная чует.
Сна стряхнуть остатки лень – 
снега сонную мороку
с распушённых лап в сугроб.
Вот и шмыгают сороки
В снежно-хвойный терем, чтоб
 ствола, в развилке сучьев,
свой создать сорочий кут –
безопасный, самый лучший,
как бы ни был ветер крут.


КАМЫШОВКА
Хочешь, расскажу тебе о птицах?
Ты – из них. Хоть я немного знаю
Про летучий ваш и певчий нрав.
Птичья жизнь – она совсем иная –
Ведь наполовину неземная…
Нынче угораздило присниться,
Что камыш прибрежный колосится
Над грядой зелёных волн и трав.
Камышовка – маленькая птичка –
Солнечные пёрышки на фоне
Побуревших промелькнуло стрел.
Знала я: коль солнышко утонет –
На ночь обретёт покой в затоне –
Сердце будет греть его крупичка –
Камышовка – жёлтенькая птичка,
Шмыгающий в зарослях пострел.


ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Я говорю взволнованно: «Смотри,
в полоске догорающей зари
бесследно канул чей-то алый парус!
Ты  говоришь: «Такого не бывает,
чтоб сгинул парус. У кого в судьбе,
когда и где ты видела такое?
Я говорю: «Так свет вечерний зыбок…
От парусов на сердце только боль.
О нём не знает бедная Ассоль –
пусть потрошит наловленную рыбу.
«Закат и парус скроются в ночи.
Давай пока немного помолчим…
Что говорить, когда слова всё те же!»
«Вон тот цветок цикория сорви
И положи на этот холмик свежий».
«О чём мы говорили?» 
О любви».
……………………………….


ЦЫГАНСКАЯ ПЛЯСКА
Цыганка-осинка
монистом трясёт на опушке –
то ль пляшет,
то ль плачет,
сгорая в закатных лучах.
Цветастая шаль
на ознобленных ветром плечах,
коса под косынкой…
Не скажешь: душа нараспашку,
но в танце, что начат,
всю вывернет жизнь наизнанку –
цыганка!
А жизнь у неё
у меня и у вас такова:
не хочет огласки.
Не хочет вмещаться в слова.
Цыганская пляска
и леса осеннего сказка
так сходны, как капля дождя
и росинка.
Осинка.


* * *
Напрасно почерневший краснотал
серебряную библию листал.
Сквозь тленные и хмурые кусты
просыпались истлевшие листы.
И – грешником – распластан (иль распят?
У чьих же пят?) вчерашний листопад.
Мне кажется: не оттого ли вот
так тучами захламлен небосвод,
так нервно прорезается заря
в последнюю декаду ноября.


СВИРИСТЕЛИ
Видимо-невидимо в парке свиристелей,
и откуда только в город налетели?
Заблудилась, видимо, по свету летая,
шумная, скрипучая воробьиных стая.
Здесь нашли пристанище и прокорм рябиновый,
дерева украсили грудками рубиновыми.
Как-то стало радостно на сердце, лучисто.
день помчался праздником по сугробам чистым.


РУСЬ КОЛДОВСКАЯ 
Александру Смольянинову

Колдовская Русь, морочная,
чистоструйная река –
облаков несёт узорочье
из высока-далека:
в берегах крутых, обрывистых,
мимо отмелей, болот –
в травах – цапли, в кронах – аисты,
в рукаве – бобров заплот.
Три избёнки спят на взгорочке,
на причале – плотовщик –
им плевать, что в стольном городе
из России месят пшик.
Было ж: в годы стародавние
на печи дремал Илья…
Русь рождалась православная,
будто Волга – из ручья.


ВЕШНИЙ ДОЖДЬ
Вылит вешний дождь до донышка,
напилась землица впрок.
Разыгралось ясно солнышко,
расшалился ветерок.
Видишь, шёлковыми всходами
отуманились поля –
накопившимися водами
зеленя поит земля.
По спирали – вечно новая –
свой очередной виток
начинает жизнь бедовая.
Крут весенний завиток.
В нём таится откровение:
годы – тоже как вода.
В то же самое мгновение
мы не ступим никогда.
Будет так, как нам завещано:
на земле всему свой срок.
В небе радуга повешена
как расшитый рушничок.


ВО СНЕ
Во сне мы куда-то идём и идём
вдоль речки степной тихоструйной.
Восток лиловеет, и пахнет дождём,
и щиплют кузнечики струны.
Такая кругом несусветная звень!
Далёким напугана громом,
Метнулась в низину сторожкая тень –
там спрятала тропку до дома.
А он, как живой, на другой стороне
бликует окошками, дышит…
Вьюнки граммофончики лепят к стене,
татарник поднялся до крыши…
Зачем и куда мы идём? Ты – молчишь.
В закатном просторе без края
такая стоит несусветная тишь,
что я всё без слов понимаю.


КОСТЫЛЯЙКА
Её мы звали просто речкой.
… Рогоза выпушки дымятся,
Резвятся в ряске лягушата,
Из сердца просится: «Ребята,
Айда купаться!
В запруде бабы посконь мочат,
бежимте-ка на омутки!»
И мчимся наперегонки…
……………………………
Но вот стоим и смотрим молча:
Под лентой мытника, куги
Не видно проблесков водицы.
Знать, в прошлое не воротиться.
Здесь конопле нельзя водиться,
И негде – огольцам, плотвице…
Лишь пивик делает круги,
Низину оглашая плачем, –
О Костыляйке, не иначе.


НОСТАЛЬГИЯ
Где-то та давнишняя весна:
облака, плывущие высоко,
Костыляйки светлая блесна –
перекаты, омутки, осока…
Накатило: майская жара,
выбрызг мать-и-мачехи цветочный,
и щурёнок, пойманный под кочкой,
и моё счастливое «ура!»
В складках ивнякового плаща
медоносных выпушек – с избытком,
вдоль оврага – пестики хвоща –
наша минеральная подпитка.
А во взрослой жизни всё не так:
дождь с асфальта зимний мусор гонит.
Наше царство – Гурьевский овраг
пересох, в густом бурьяне тонет.


ИЮЛЬСКИЙ ОТДЫХ
Июльский отдых на затоне
Покоем скрасил жизнь мою.
Развесив на дубовой кроне
Тончайшей дымки кисею,
Костёр мерцает в полумгле
Послезакатного простора,
И пламени – легко и споро –
Танцуют змейки на золе.
Здесь дух легко перевести,
Забыть о тягостных заботах,
В беспечной роли травести
Побыть хотя б одну субботу.
Чтоб в город вплыть по темноте
И в новый день – в привычной роли
Хранителя вселенской боли
В житейской вечной маяте.


* * * 
Пусть река течёт
в царство неземное,
Все – наперечёт –
камушки омоет.
Майский воздух густ.
Небо – пахнет Русью.
За пределом чувств
нет речного русла.
Месят сусло тьмы
молнии сгораний.
Здесь же бредим мы
счастьем – за горами.
В поисках богов,
как пророки, босы,
бродим по откосам
волглых берегов.
Пойма, отмель, осыпь,
но не сыщешь брода…
В волнах светоносных
тонут наши годы.


РАЗМЫШЛЕНИЯ
ВРЕМЯ  ИСТИНЫ
Проросло изуверское семя –
поднялось перевёртышей племя.
О резне позабыли поляки –
мир зелёные застят дензнаки.
И сгоревшие избы Хатыни
не страшат белорусов отныне.
На Руси знает бойкая молодь
по кино про бомбёжки и голод,
рассуждают легко и беспечно,
как о «бабках», об истинах вечных.
В мире всё ирреально, нелепо…
Вот сейчас зачищают Алеппо –
изгоняют нечистую силу,
что несчётно людей покосила.
Время истины. Сброшены маски.
Исламисты палят по Дамаску
наобум из тяжёлых орудий.
Стало ясно, где бесы, где люди.
И с Востока струится на Запад
крови, тлена и пороха запах.


О РОССИИ
Без хозяина дом – сирота.
Боже, сколько в России сирот!
Вкривь заборы да вкось ворота,
и зарос будыльём огород.
Ну, а если увидишь дворец
за высокой кирпичной стеной,
знай, что это залётный птенец,
чей хозяин из страты иной.
Хваток молодец этот, удал,
да в дела беззаконные влип.
А всего на подворье – мангал
да гараж, где паркуется джип.
Этот замок владельцу не дом.
На Россию ему наплевать.
Он богатство нажил не трудом
и боится – придут отнимать.
С капиталом ему «за бугром»
уготован пожизненный рай,
а судьбу необжитых хором
пусть решит им покинутый край.
Были мыши – труху не труси.
Вряд ли много навеешь зерна.
Жаль, хозяина нет на Руси.
А такая большая страна!


* * *
Мне на плечи кидается век-волкодав...
О. Мандельштам
Напрасно мы о счастье пишем строки;
короткий путь наш тернием увенчан.
И слишком мало выделила вечность
на осмысленье жизненного срока.
Не потому ль так мало мы успели,
что только порывались встать с коленей?
Усеет пеплом, розами ль устелет
грядущее путь новых поколений?
Век-волкодав... - и все сутулим плечи.
Он стар и немощен...– трусливый взгляд назад,
и вновь звучат карающие речи..,
опять зовут нас жить на новый лад.


К  РАЗМЫШЛЕНИЮ
В своей докторской диссертации
профессор Али Усманович Мавлиев пишет,
что в некоторых аулах Дагестана
до сих пор говорят что-то вроде:
«А наши предки из Рязани…»
1
Наш мир безжалостен и груб.
И рёв иерихонских труб
разрушить не сумеет стены,
что сложены из слёз и стонов.
Запретный предок мой тюрк рус
восславлен был и был унижен,
и вольницы кочевной груз
давно в моей крови разжижен.
В Коран упрятанный нарок
взрывается и рушит веру.
И снова ищет правду в Ведах
мой оболваненный народ.
2
Вовеки не поделим мы
права небес своею властью.
Из света сотканы и тьмы,
они не делятся на части.
Из глубины небесных сфер
сквозь колокольни, минареты –
до древних капищ и пещер
бьёт луч божественного света.
А в наших спорах – малый прок.
Пора б усвоить: мир – контрастен.
И жизнь – единственный урок
о свойствах знания и страсти.


К ЧИТАТЕЛЮ
Дни быстротечны, суетно-пусты.
Вне рамок временных и расстояний,
читатель мой непостоянный, ты,
как и всегда, в любви непостоянен.
Но мне от старых не уйти привычек.
В который раз к тебе пишу, едва
в ночной тиши на чистую страницу
вдруг явятся, как таинство, слова.
Мои вопросы так неосторожны!
Возможно, ты ответишь, как всегда,
что знанье всех ответов невозможно,
а, может быть, не стоит и труда...
И в поисках доверчивого взгляда
я вновь нырну в снующую толпу...–
так через поле в гуще снегопада
прокладывают зыбкую тропу.
Из лабиринта спутавшихся дней
один есть выход - в солнечные двери.
Но по твоей вине или моей
был нами этот путь давно утерян.
Поэтому-то впредь я буду жить
с надеждой,  что когда-нибудь сумею
стать Ариадной,  дарящей Тесею
неровных строк спасительную нить.


ПОЧТИ ШУТОЧНЫЕ
Вот такое вот кино:
Что-то стало враз темно.
               Аня Киреева
Я пишу стихи в тетради,
на обоях на стене.
Ты не смейся, бога ради,
не сидится им во мне.
Так и рвутся вон, наружу,
так и плещут из души.
Вдруг их ночью обнаружу –
хоть на простыне пиши.
Из-за них не ем, не сплю я –
по башке им кирпичом!
Ну и что же, что люблю я,
А они-то тут причём?
И тебе от них  докука –
слушать их, впадая в сон…
Вот, дружок, какая штука,
этот мой душевный стон.


О ЖИЗНИ
Жизнь, как лестница, проста.
Наша суетность пуста.
Со ступеньки на ступень
скачем все, кому не лень.
Со ступеньки на ступень – 
кто-то вверх, а кто-то вниз,
То нужда, а то каприз…
Этот – в поисках гроша,
этот – в жажде миллиона,
там – пропащая душа,
а за ней – дурак влюблённый.
Благородство и корысть
вверх карабкаются споро.
Не спасёт житейский опыт,
ни азарт, ни ложь, ни лесть.
Ты едва успел залезть –
перекладин треск  и – грохот…


ПО ПЕРВОСНЕЖЬЮ
Как-то удивительно и странно:
Выпал снег, листва же зелена…
Яблоня у моего окна
Безутешно голову склонила,
Ведь пока листву не обронила.
Не готова к холодам она.
Сорок дней – и станет постоянно,
Завьюжит, заохает зима,
Нынче же тиха она сама –
Ждёт: растопит к полудню светило
Белизну холодную и силу
Неминуче будущего сна.


ПРЕДРАССВЕТНОЕ
Всю ночь играли в прятки тени
во дворике, в кустах сирени.
Молниеносны и легки
к стеклу лепились мотыльки.
Фонарь недвижен был и нем.
Уже тревожилось о нём
на скрип настроенное ухо –
всю ночь скрипел он зло и сухо.
Лепились. Прятались. Скрипел.
Лишь я слонялась не у дел
от тёмного окна к столу.
Из сердца тонкую иглу
старалась вытолкнуть наружу.
Ведь прежних чувств я не разрушу,
отшпилив сладостную боль
кровоточащего разрыва.
Пусть убывает исподволь.
Иссякнет, может быть, к утру,
совсем источится с рассветом.
И от любви я не умру
своей. Пусть даже безответной. 


РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ДОРОГЕ В НАСКАФТЫМ
Из эрзянского я помню «Кши арась».
А из сартского запомнилось «Соат йок».
С   кем-то делит чёрный хлеб бабка Настя?
С кем Рано-апа зелёный чай пьёт?
Начудила ты. Великая Русь:
в нас намешано столько кровей!
Льётся наших глаз славянская грусть
под разлётом азиатских бровей.
Вот я еду в то село, где жила,
где над церковкой блестят купола.
У разломанных ворот постою.
Бабку Настю в церкви той отпою.
А потом помолюсь заодно
о здоровье нашей славной Рано,
чтоб по свету ей не мыкать беду.
К ней дороги я уже не найду…
……………………………………
Ведь для Бога всё едино,
что молитва, что сура.
А для нас страна большая - отчий край,
где под снежной шубой дремлет Сура,
по порогам скачет с гор Кассан-сай.
* Кши арась – (эрз.)- Хлеба нет.
** Соат йок - (узб.)- Спичек нет.
*** Кассан-сай - река в Узбекистане.


ВЕСТИ
Вести голубого экрана 
не похожи на вести небес,
где течёт благодатная прана.
Голый льётся с ТВ интерес.
Перепутав победы и беды,
верь им на слово или же плюнь
и ищи свою истину в Ведах,
что извечно клекочут, как лунь,
как жерло молодого вулкана,
что надумал заснуть на часок,
как пустыни зыбучая рана,
что сосёт и глотает песок.
Им подобна душа человечья.
Вдруг иссохнет, рассыплется в прах...
Бог обрёк эту странницу вечно
воскресать на Рифейских горах,
чтоб, гонима опять непокоем,
воплощалась в грядущих людей,
что придумают царство такое,
где любовь будет выше идей.


УВЫ!
Сквозь нави кромешную тьму,
пожравшую пращуров сонмы,
сюда принесли мы законы
и с ними суму и тюрьму.
И сгинут несчётные тыщи,
а те, что останутся жить,
ещё народят ребятишек,
и скани серебряной нить
совьёт наши судьбы. А лики
зальёт голубая финифть.
Потомкам покажется диким
себя даже в малом винить.
Сочтут себя чище, достойней
любви. Ну, а в наших годах,
погрязших в угрозах и войнах,
им смысл не найти никогда.
О жизни сегодняшней повесть
они будут втайне хранить.
Возможно, дремучая совесть,
Ночами их станет будить,
Как нас: о пробоидах Слова
не знаем, не помним, не чтим
победной и горестной славы
на их многотрудном пути.
Наш мозг осадив, упыри
жить «здесь и сейчас» призывают,
и в синем кострище горит
родов пуповина живая.


ВАЛЕРИЮ ЯШИНУ
Будет музыка вместо нас.
                        Сергей Жидков
«Голоса приближаются – Скрябин»*.
Пианиста летучие руки
по-над клавишной мартовской рябью
сеют горя и радости звуки.
Света с Тьмой вековое сраженье,
белых мух роевое круженье,
над проталиной гарпий порханье –
на одном прозвучало дыханье.
Будто в зал на серебряном блюде
солнце внёс нам, не видящим, Яшин.
Разве есть дар страшнее и слаще,
если сами мы музыкой будем?!
* «Голоса приближаются. Скрябин.
О, куда мне бежать от шагов моего божества?!».
                             Борис Пастернак


АПОКАЛИПТИЧЕСКОЕ
Апокалипсис, катарсис, 
рухнул в прах железный век. 
Что с того, что жизнь на Марсе 
будет? Бедный человек! 
Сам он плёл и кнут, и путы, 
как в капкан, впадал в обман, 
рыл расстрельный ров, зиндан* , 
сеял ненависть и смуту. 
Восставал на брата брат, 
предавал отца и друга, 
поносил и мать, и Бога, 
потупляя в землю взгляд. 
Знал, что надо по-другому, 
но посеял зёрна зла. 
Сквозь политый кровью гумус 
смерть на свет произросла. 
Сделал шаг – и жди расплаты: 
клевета, острог иль кнут, 
расстреляют иль распнут –
жив, а значит, виноват ты. 
Наши сумерки тревожны –
в них сквозит немая весть: 
канет в бездну мир безбожный –
жертв святых не перечесть. 
Катит волны всё быстрее 
своевольная река. 
Солнце жёлтой орхидеей 
проросло сквозь облака. 
Над заснеженною далью 
вечный ветер гонит мгу**, 
по гольцам ползёт печалью 
тьма на диком берегу.
*Зиндан (тюрк.) – тюрьма 
**Мга (устар.) – мгла


* * *
Упаду я на полпути. 
Поле боли не перейти. 
 Валерий Сухов 
Плакал запад в рубашку лесов 
вчера.
Ночью дунул холодом север, 
затянулись седым и серым 
все небесные колера.
Голы поле моё и лес.
Что любовь, если можно без?! –
Кровоточит живой надрез –
поле боли.
Может, мне отойти пора
от насущных земных тревог,
чтоб с надеждой глядеть на восток
с утра, –
там являются Солнце и Бог.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПРЕДДВЕРИИ ОСЕНИ
       
Протодиакону о. Александру (Горшенёву)

Не слышно пенья птичьего впервой
в древесной кроне, и густой, и тёмной.
К сырой земле бестрепетно и томно
свисает хвост павлиний золотой – 
пока ещё единственную ветвь
зажгла звезда Полярная на вязе – 
букет для древней византийской вазы?
Привет зимы? Иль увяданья весть?
Ещё чуток – и полыхнёт листва,
под робким солнцем буйно возгорится.
Так осень – своенравная царица – 
по всей Руси войдёт в свои права. 
Но царствию её недолог век:
сгустятся облака подобно дыму,
разбойный ветер голову подымет,
студёно дунет – и посыплет снег.
Листву обрушив в стынущую грязь,
вдоль всех путей – свидетелей разлуки – 
деревья станут. К небу вздымут руки,
звезде полночной истово молясь.


КРУГ
Мне горький опыт показал воочью:
семь раз отмерив, начинай от печки.
И небосвод не тяготил мне плечи,
и горизонт был ясен даже ночью,
насквозь понятен вещный мир вокруг,
где всё так соразмерно и полезно.
Давно сама я очертила круг
дорог своих и дел, друзей, подруг…
Но круг судьбы  стал обручем железным.
А что за ним? – знать захотелось вдруг.
Мою попытку вырваться из круга
обыденных, скучнейших самых дел,
сочла за цирк любимая подруга,
вчерашний друг с насмешкой поглядел,
мол, и к чему подобная потуга?!
А те, кто любопытство тешат с лоджий,
смертельных трюков страх считают ложным.
Но над ареной я лечу без лонжий.
Сорвусь в опилки, а не на батут.
И снова – круг. Не вырваться из круга. 


* * *
Доколе их не одолели бесы, 
древнейшие, что были бестелесны, 
а потому безгрешны и нетленны,
как наши души – боговдохновенны,
над водными просторами играя, 
не ведали ни ада и ни рая. 
Вселенная была их отчим краем. 
Но поднялась из вод земля сырая.
Но посягнул один на волю Отчу 
и был на эту землю сброшен тотчас, 
и на три ипостаси был поделен. 
Здесь мир ему был создан за неделю.
Мы – результат шестого дня творенья –
досель найти не можем примиренья 
в беснующемся мире оголтелом 
между Душой и Разумом, и Телом.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В НАЧАЛЕ ЗИМЫ
Выпал снег. На равнодушном белом 
нарисуй цепочкою следов 
жизнь прошедших до тебя родов, 
горький опыт свой заледенелый... 
О, как зависит точный счёт шагов, 
дорог, друзей, селений и врагов 
от длительности этих холодов!
А если бы вдруг сразу потеплело?
Нет, мы публично рук своих не мыли. 
Но только лишь над нами свистнул кнут, 
взмолились: пусть сейчас не нас распнут! 
И весь свой век немы и глухи были... 
Ведь, может быть, когда снега сойдут, 
зелёный пламень возгорится тут, 
и выяснится, что напрасный труд –
надежды наши, страхи и усилья.
Всё, что могло, уже случилось с нами –
распались связи. Ближние миры, 
совсем как биллиардные шары, 
столкнувшись, хлёстко щёлкнули боками. 
Пал занавес? Настал конец игры? 
Всё – мимолётно, до своей поры... 
Горят рябин горчайшие костры. 
Солнц стынущих медовый льётся пламень.


О ЧЕЛОВЕКЕ
1
Нет аналога. Нет дубликата.
Ты такое явленье природы –
Солнце, вставшее в пору заката,
белый ангел бесовской породы.
Разум сердца в бессилье тупеет:
ты такое, чего не бывает.
Видя тварных страстей эпопею,
божий дух на тебе отдыхает.
2
Пришёл неведомо откуда,
Уйдёт неведомо куда –
Будто цветок или звезда –
Вселенское простое чудо.


* * *
Подтаивает.
Вдоль дорог
стремятся чёрные потоки –
то зимних городских тревог
все вышли сроки.
То зимних городских забот
предел последний.
Он народился, он живёт,
поток подлёдный.
Сперва подлёдный, а потом,
ломая льдины,
сорвется грязевой поток
к реке, в низину,
И кажется, очистит он
все улицы и скверы,
весь наш большой микрорайон
от залежалой скверны.
Закрутит малый ручеек
трамвайные билеты,
обёртку от конфеты,
засохший липовый листок
и рваный детский башмачок,
и уголок газеты
с разорванным портретом,
ненадобность защитных мер
и страховитость всех химер,
и шелуху любовных игр,
и просто наш безумный мир,
так жаждущий свободы! –
всё, всё вберёт в себя река,
несущая издалека
мятущиеся воды...


КТО ПРАВ
Мы, кажется, сошли с ума,
когда за чаем ли,
в трамвае
иль в очереди – начинаем
качать постылые права.
С налёту затевая драку,
попутно извергая брань,
добра переступаешь грань
и вот – ты враг
сестре иль брату.
А тот, кто прав,
сопит.
в окно
курносым носиком уткнувшись.
В его распахнутые уши
влетает мат, и рёв, и.., но
он любит кошек и собак.
Вот ради них подраться –может.
Ребёнок. Гений, И дурак.
Из века в век – одно и то же!


Я НЕ О ТОМ
Я не о том, что мы умрём,
а что живём, пока живём,
и как живём, пока живём:
жуём, не жалуясь, живём!
Ведь жаловаться не резон,
пожалуйся – съедят живьём!
Из полубреда – в полусон:
кому – завещан миллион,
кому – услуг невпроворот,
а также всевозможных льгот.
А кто деньгами укрощён,
кто в нашу веру обращён
иль сладкой лестью улещён, –  
не хочет жаловаться он!
И жаловаться – не резон,
когда в ушах хвалебный звон!
Я так скажу: проблема в том,
как мы живём, пока живём
с тем, что жуём,
с жильём,
с бельём,
со всевозможнейшим жульём.
Со сворой гос. и соц. господ
давно измаялся народ.
А ведь тогда, когда умрём,
проблемы порастут быльём! 


СКАЗАЛ ПРИЯТЕЛЬ
                                          Евгению     
                      
Сказал приятель, что из-за морозов
Русь разлюбил.
                 Тогда в вечерней мгле
увидела я роспуск туберозы –
не на стекле, а на его челе –
таком высоком, многоумном лбу.
Лёг амариллис смертною печатью.
Хотел приятель обойти судьбу.
Она же вслед ему глядит с печалью.
Его судьба печальна. Вне Руси
тоска заела в считанные лета.
Он  – сын Зимы. И боже упаси
и вас
         от солнца Юга ждать привета…
Лишь растопился на сердце ледок –
он невозвратно превратился в слёзы
и отпечатки смыл его следов…
А здесь, в снегу,
                  их сторожат морозы.
Сума здесь наготове и тюрьма,
совсем не диво голод и разруха –
пока колдобит и вьюжит Зима…
Жизнь испытует нашу крепость духа.


* * *
Л. Г.

Вам нравятся «шестёрки» и «нули».
Мне – не дано душевного полёта.
Мы обе высотой пренебрегли.
Взамен полёта – будняя работа.
Нет, нас не надо приучать к труду!
За Вами вслед в контору я иду.
Для нас зима плетёт в окне тенёта – 
мы делаем бумажную работу.
Вот никому не нужные труды – 
пуды распоряжений и цифири.
Служебного горения следы
оставить мы хотим в прекрасном мире.
Но после нас – хоть радуйся, хоть плачь –
сгребут в мешки пожухлые бумаги.
На свалке их сожжёт в Глухом овраге
безжалостный вершитель и палач.


* * *
От вселенского взрыва иль с Божьей ладони
россыпь звёзд над моей головой?
Мы в потоке космической вечной агонии
или жизни попали на шарик земной?
Здесь на эти вопросы не сыщешь ответов.
Может быть, и не стоит, зачем их искать?
Вот опять наплывает блаженное лето.
Вот ложатся заветные строчки в тетрадь.
Вот весёлая встреча прощаньем печальным
завершается в русле житейской нужды.
Вот, как груз, ощущаешь года за плечами,
а на сердце – потерь безвозвратных следы.
Ну а в августе снова посыплются звёзды.
Верно, Бог всколыхнёт над землёй небосклон,
словно скажет: о вышнем раздумывать поздно
Вам, захваченным жизнью в полон.


* * *
Меж слов блуждаю я в полубреду –
от злых и льстивых стыну и немею.
Руками эту развести беду
от рода не могла, и не умею.
Чего бы проще, руки растворя,
со всеми согласиться: «Я – такая!».
Пусть, что угодно, то и говорят –
браня, печалясь или потакая.
Но можно ли не думать ни о чём
таком,
         что снова душу растревожит,
и память с болью ловко перемножит,
и рассмеётся за твоим плечом?
Задумаешься: так ли жизнь идёт,
как замышлял Создатель изначально?
В ответ приснится: странный чёрный кот
глядит в твои глаза. Молчит печально.


АВГУСТ
Август. Рано грачиные стаи
к югу начал и дружный отлёт.
Впрочем, то, что пернатые знают,
не постиг человеческий род.
Небо траурным выбрызгом чёрным
окропила горластая рать.
Холода наступают, и скоро
будет поздно пути выбирать.


О СЕБЕ
                                
Я – странница. Я странствую во снах
В неведомых просторах и мирах.
Я – странная. Я – чистый лист, страница,
Что новым словом жаждет обрядиться.


* * *
Лучницей промчаться по степи,
или с Одиссеем плыть к Итаке,
на Синтагме отплясать сиртаки,
или бабу снежную лепить
в снегопад на пензенском дворе,
или обгорать на сенокосе,
в Ангулеме вспыхнуть на костре,
иль в него охапку прутьев бросить…
Осознав не сразу, где живу,
на заре тревожной и болезной
думать: прошлых жизней бесполезный
опыт иль фантазий де жа вю.
Знать, что нет реальности иной,
погружаясь в ирреальность буден,
кроме этой – с тлеющей войной
над сплетеньем человечьих судеб.
Время – бездна. По-над ней летят
сонмы душ бессмертных, словно тени…
……………………………………………..
Где-то спит грядущее дитя –
оправданье нынешних видений.


НА ИСХОДЕ МАЯ
Захолодало на исходе мая.
У дачников помёрзли помидоры.
А на меня вдруг ссыпала Пандора
свои дары. Но я не понимаю
значенья их, и ценности, и проку…
Всё, кажется, не вовремя, не к сроку.
Спешат мои года и дни шальные,
и в ночь глядят глаза, тоской больные.
Принявши радость в простоте сердечной,
вдруг людям дурой покажусь беспечной?
Опаска, осторожность, недоверье…
Мне прежний опыт показал воочью:
не отыскать пути кромешной ночью.
Сбежать бы, напоследок хлопнув дверью,
туда, где море охраняют горы,
где степь да небо – вечные просторы,
что были предкам домом, колыбелью,
а мне достались только сном и былью.
Соседи вновь сажают помидоры…


ОСЕННЕЕ
Стронций лимонный выплеснул на остролист
странный художник – никто его с кистью не видел.
Может быть, он высоко в поднебесье завис,
как на холсте у Шагала парящие люди?
Дивная осень. В бордовый её пеньюар
люрекс дождинок вплетён, а ещё – золочёная нить…
Клён за окном пожирает бездымный пожар.
Ветру бездомному голову где приклонить?
Столько вопросов! Упавшая в лужу звезда
ни на один в небесах не сыскала ответа.
Может, их знало недавнее знойное лето,
да и само запропало незнамо куда.


* * *
Александру Чистякову,
Руководителю проекта
 «Потенциал нации»

Убегая от собственных мыслей,
мы влипаем в одну из сетей,
что над нами так плотно нависли –
разномастных плетенье чертей.
Отбивная из человечины,
любовные мюсли,
приправленные пульсацией новостей,
подаются там щедро для всех гостей.
Растолковывают там, как жить,
убеждают, что жизнь становится веселей,
а на лысины и чубы кормильцев
золотой изливается елей.
Гвоздят по мозгам, что счёт в банке –
пайцза на право называться людьми.
Мол, толпы, поверив этим обманкам,
за власть богатых лягут костьми.
Чертей тревожит: не спешит что-то
Народ. Безмолвствует который век.
То ли у массы нет в банке счёта,
то ли каждый помнит, что ещё человек.


ГРУСТНЫЕ РАЗДУМЬЯ
Земляк, всеобщий лохотрон
надеждой не питай.
В России правит не закон,
не янки, не Китай,
не временщик, взойдя на трон,
права нам учредит…
Как в доме после похорон,
здесь самый дух смердит.
Разлад всеобщий и раздрай,
кровь аки воду льют.
Одних не устрашает ад – 
кого попало бъют.
Тому – дай сорок дев в раю –
и жизнь не дорога!
Ему у бездны на краю
укажут как врага –
будь дальний кто, сосед иль брат –
готов начать джихад.
Подумал бы, что за модель –
тот сладостный фантом,
чем занимается ПОТОМ
космический бордель…
Тот скажет: «Бел- иль Чернобог
прозренье мне и путь».
Но в прошлом мир найти он смог
Иль радость в мир вернуть?
Не скажут ни Аллах, ни Бог,
ни даже Божья Мать,
кого возьмут в святую рать.
Здесь – всем один итог. 


О ЛЮБВИ
О любви всего две строчки:
Есть. От точки и до точки.


* * *
В своём программном стихотворении
 поэт Андрей Дементьев призывает нас
 ни о чём не жалеть. 
«Никогда, никогда ни о чём не жалейте!» –
призывает заезжий поэт.
Оттого ли минувших столетий
В нашей русской истории нет.
Но жалели мы, иль не жалели
о великих потерях своих,
о рубцах на душе и на теле
позабыть нам велит его стих.
Так радели вожди о народе,
что в угоду временщикам
выжгли  древние знанья о Роде.
Не иссякла страданий река.
Не жалейте развалин Отчизны,
безотцовщины горестных глаз,
пусть ни жалобы, ни укоризны
упыри не услышат от вас.
Вам велят «замечательно слушать»
и ведут, как баранов, под нож.
По пути в ваши чуткие уши
сверху льют лицемерную ложь.


* * *
Нине Стёпочкиной
 
Накатит счёт потерям.
В неисповедный миг,
как мартовской тетере
до фени дробовик,
так и тебе нет дела
до вязкой суеты.
Считаешь оробело
кресты,
        кресты,
                   кресты…
На перекрестье рамы
Распят буян февраль.
Бубнит: «Пока что рано
Тебе в иную даль.
До собственной голгофы
Тори усердно путь –
В безжизненные строфы
Старайся жизнь вдохнуть.
В покоях зимней стыни
Усвой простой урок:
Остуда в сердце хлынет,
Когда наступит срок. 


О ВЕТРЕ
1
Что браниться на ветер,
             срывающий листья с дерев,
засоряющий пылью глаза,
нагоняющий на небо тучи?
Он к работе такой
             изначально природой приучен,
в одночасье не стихнет,
             от ваших словес оробев.
Резкий посвист и вой,
лай дворовой собаки брехучей,
скрип расхристанных ставен
ворот,
      куполов,
              эхо ваших же слов
в верном сердце своём
               сохранить он навеки готов.
И готов подарить
               первой встречной
                                 рыдающей туче.
2
Налетает ветер с востока,
выстужает дворы и дома.
Так неистов и одинок он!
Знать, тоска его сводит с ума.
Но о чём он? Свободный и вечный,
как свободна и вечна душа…
Ведь печаль её – век человечий,
краткий миг, чтоб любить и дышать.
А у ветра ни вида, ни тела,
только буйный, мятущийся дух.
то не он, а листва полетела,
следом снежный взвихряется пух.
Всё в движенье. Не зная покоя,
он, вселенского хаоса сын,
на земле вытворяет такое!
И – куда? – улетает, один.


КАЛАНЦЫ
НАВРУЗ
От фонаря – порознь идти.
Может, и зря он так долго светил?
Там, впереди, – морось и тьма!
Нас развенчала зима.
В брызгах дробится мутная тень.
Рваная поступь плачущих стен.
И – наш фонарь занавешен дождём.
Завтра куда мы порознь придём
прочь из сумятицы мартовских ид,
мимо обетов своих и обид?
Но для чего эта странная речь?
Скатится камнем с натруженных плеч
тяжкий, ненужный и горестный груз.
Новую жизнь обещает Навруз.
Утро на небе засветит звезду,
что мне подскажет, куда я иду.


* * *
Я три порога жизни перешла,
перед четвёртым встав в недоуменье:
стал горьким мёд и сладкими коренья,
слабее слух, и зренье, и колени,
и скрыла тень сияние чела.
А ты, так скромно став невдалеке,
мне говоришь, что это – результат,
его вовек не перевесит опыт,
не взятый суеверно напрокат
у более успешного кого-то,
что весь он умещается в руке…
В моей руке – остывший уголёк,
добытый из костра самосожженья.
А за порогом – облаков скольженье,
шагами не измерить и саженью
небесный путь – незрим он и далёк.
Там, ангелом ведома и хранима,
по тверди удаляясь голубой,
я начертать твоё успею имя
на облаке, плывущем мирно мимо, –
последнее, что заберу с собой.


ЯЗЫЧЕСКОЕ=ПАТРИОТИЧЕСКОЕ
Лето дни свои итожит.
Ворох дел и мыслей рой.
На Руси творится что же? 
Как случилось? Кто – герой? –
Знать Европа не поможет – 
увлеклась иной игрой:
карты шулерски тасует.
Только что ни ход – облом.
Потому, знать, и тоскует
о величии былом.
Тужась, пыжится с экранов,
хвост павлиний распустив…
Пластырь из-за океана
не снимает боль с души.
А порой вздохнёт устало
у петровского окна
и промолвит: «Я ведь знала,
будет русская весна.
Русь, как спящая девица,
отряхнёт остатки сна.
От истоков возродится,
древней мудрости полна».
Дунул ветер… И порхнула
стайка жёлтая листвы.
Лето жалостно вздохнуло:
в небо, блеклой синевы
налегке умчался, споро,
жёлтый шелест.
                        В тишину,
В жёлтый омут, в жёлтый морок
лоб горячий окуну.
Пусть увидеть не придётся
новорожденной Руси,
нить судьбы её прядётся
Макошью на небеси.


* * *
Вожди плетут красивые слова 
и примеряют к нашим головам 
венцы терновые
или венки из трав –
полыни, череды, чертополоха... 
Такая вот досталась нам эпоха. 
Исчерпано доверие к словам. 
Не верят ни себе, ни небесам, 
ни храмам рухнувшим, 
ни голым деревам 
ни пастырь,
ни последний выпивоха –
вдруг полыхнут
грядущею весной 
не зеленью, а знаменем Аллаха. 
Стерпели всё, что стало со страной, 
с тобой, со мной...
Уже не имеем страха. 
Ведь ни петля, ни пуля и ни плаха 
не губят нас,
а пустословья гон –
со всех сторон.
А вслед – народный стон –
под колокольный звон.
Под сладкий власти сон. 
Но светел ликом скорбный Иисус: 
всё стерпит рус –
и глад, и мор, и трус –
на каждый день
ему б лишь хлеба кус. 
И в час последний – чистая рубаха.


МОЙ ХРАМ
Демоны протеста и тревоги
заглушили музыку любви.
Строю на обочине дороги
храм свой на крови.
Рядом бел-горюч тяжёлый камень
предрекает странникам судьбу.
Мне их бед не развести руками.
Не вернуть в отцовскую избу
тех, кто правый выбрал, или левый
искони непроходимый путь.
А пошедших сразу прямо в небо
только в воле Господа вернуть.
Полнясь одиночеством и болью,
ловит храм любви небесный звук,
чтоб продолжить медью колокольной
оглашать пространствие вокруг.
Может, этот звук развеет ветер,
разнесёт по выжженным полям,
где доселе только пыль и пепел
он с разбойной удалью гонял.
И воспрянет в Истине и Боге
внове поросль молоди густой…
А пока развилку на дороге
полонил примятый сухостой.


* * *
Для любви – любое время.
Для тоски – такие дни:
ветер, вдевши ногу в стремя,
гикнул с посвистом: – Гони!
Табунами – там, над нами
тучи ходят табунами,
перепуганы громами,
в вышней мечутся дали.
Столь желанный и счастливый
в этих тучах бьётся ливень,
ливень, жаждущий пролиться
в лоно жаркое земли.
И вздымаясь над полями
крыш багровыми горбами,
город стонет вместе с нами
в клубах дыма и в пыли.
Неисчерпанности бремя,
неизвестности тиски.
Для любви – такое время.
Для лютой её тоски!


* * *
Тот, кто оказался поблизости 
в нужное время, в нужный момент, 
поднял знамя из рук погибшего –
тому возводится монумент.
В честь него слагаются оды и здравицы, 
вешают на лацканы ему ордена. 
Он – герой.
Он почти всем девушкам нравится. 
Гибель первого, в общем-то, не его вина.
Если первых считать – дойдёшь до Авеля, –
точка зрения эта, возможно, крайняя,
но засеяли землю колена Каина,
а по ним, всё, что делают люди, – правильно.
В тёмных их не участвуя делах ночных, 
объясняя это опасеньем, ленью ли, 
клятвам на крови не учась у них, 
параллельно существуют сифовы поколения.
Рассудить, кто прав из них, кто нет – не берусь, 
ибо труб архангельских на то гуд гудит, 
что доподлинно знаю: на земной груди 
есть моя страна – золотая Русь
и что есть у народа русского нашего 
никогда и никем не оспоренный аргумент: 
право знамя подхватить из рук упавшего, 
оказавшись рядом в нужный момент.


ПТИЧЬЕ
Начиталась стихов от Семичева.
Закружили беркуты, соколы, кречеты,
красный петух народного гнева
воспарил победно на сломе «вечного».
Ах, какие птицы парили в небе,
раздувая крыльями огни пожарищ!
Только где они нынче, дорогой товарищ,
даже коршуны скрылись в «нетях».
Не сыскать цыплят на подворьях сельских,
ни самих подворий, на цыплят богатых.
Всё смолола нещадной жизни мельница.
Стонут ветры, на её лопастях распяты.
Всё иначе: снуют меж громадин зданий
каплуны в своих железных затворах.
Жертвы времени? Счастья воры?
Или зря на них наговоры?
Разлетаются с мелким гомоном
воробьишки, взъерошив пёрышки,
и, стесняясь почтового прошлого,
на помойках воркуют голуби.
Ни острастки от них, ни радости,
серость скуки, закисшей, илистой…
Вдруг уродец двуглавый с крыльями
соколиное племя вырастит?! 


* * * 
Мир держится на кончике иглы
швеи, что шьёт и штопает ответы
по полотну необоримой мглы,
на шпиле замка, ядерной ракеты,
на острие перуновой стрелы…
Но не пришить им рваный полог туч
к заброшенному сеятелем полю.
Шов расползается. Простор свободой болен.
А ветра шёлк прозрачен и сыпуч.
И мне на этом поле рожь не жать.
Я – странница, искательница Слова,
мне не впервой от горизонта ждать
благую весть в её значенье новом.
Ну а пока не рухнул небосвод
на выморочно-пепельную землю
потоками животворящих вод,
бесплодность ожидания приемлю.


* * *
Посвящается Вере Мытько,
белорусской партизанке времён
Великой Отечественной

Снова с запада грозные катят валы –
под небесною твердью – хаос воды.
И качаются мерно каштанов плоды,
как рогатые мины войны.
Ведь война отгремела не так уж давно.
Это мы о ней судим по старым кино.
Снова время пришло холода поджидать
и опавшие листья в саду поджигать.
Хоть ничуть не похожи дымы от костров
на пожарища тихих хатынских дворов...
Набери сушняка. Мелом выбели печь.
Сочини для застолья весёлую речь.
Ввечеру собери близких сердцу людей
в побелённой, натопленной хате своей.
Пусть хмельное и горькое льётся вино
тёмной полночи в светлое это окно,
за которым старинный светильник горит,
за которым мне плакать и петь до зари.
Снова с запада грозные катят валы.
Над Россией полощется посвист беды.
По округе поля и пусты и голы...
Лишь каштаны на землю роняют плоды.


О КУДЫКИНОЙ ГОРЕ
По пути на Кудыкину гору
набрала и камней, и костей.
Тяжелеет заплечная торба –
много пройдено было путей.
Осень. Солнышко светит всё реже.
Знаю: здесь не надолго я гость.
Чернозёма на пахоте свежей
зачерпну-ка для памяти горсть.
Поднимусь на Кудыкину гору –
будет там моей ноше приют.
Ну, а дальше – дороженькой скорой,
по которой незримо снуют
в Отчий дом и обратно оттуда
те, кто здесь не усвоил урок.
Горсть землицы – заветное чудо
возвращенья на будущий срок.
Я вернусь на Кудыкину гору
и опять побреду по Руси.
Может, это случится не скоро,
но сподобит же иже еси. 


ИЗ РОССИИ – С ЛЮБОВЬЮ
                                 Э. К. Анашкину

Мы вымираем. Мы выбираем –
на щелбаны в подкидного играем.
Выигрыш сходу утешит убогих.
Проигрыш – не доловчили немного.
Проигрыш горем гнетёт твою душу?
Если не слышишь – стоит ли слушать
телеэкранные странные слухи,
что расцветает поле разрухи?
Праздно-пустое гремит славословье.
Праздно-пустое льётся злословье.
Только Балда на Попе оторвётся,
только над чёртом Балда посмеётся.
Мутит он море, крутит верёвку,
карты тасует проворно и ловко.


БРАТ
Тяжело навалилось сиротство.
Умер брат.
На земле не открыли средства,
чтоб хоть кто-то пришёл назад.
Но парит над просторным полем
колосистого ячменя
дом-мираж. Пуповинной болью
ощущаю: там ждут меня.
Дом отцовский под нержавейкой,
со скамейкой обочь крыльца…
Ветер дует в свою жалейку.
Свет от матушкина лица.
Там родня моя снова вместе,
только я пока ещё тут.
В сером небе грозные вести,
словно гроздья гнева растут.
Тут опасности и тревоги.
Там всегда благодать, покой,
и не думается о Боге
под его всесильной рукой.
Канул век наш сумбурный в Лету.
Мерно в берег бьётся Сура,
и в воде, провожая лето,
с визгом плещется детвора.
Предстоят им свои науки,
и потери, и миражи…
Может статься, и нашим внукам
дом примстится над полем ржи
или просто над пашней чёрной…
Завихрятся дни в суете.
А мой брат единственный помер.
Фотокарточкой стал на кресте.


Я УТВЕРЖДАЮ
Я утверждаю: нет пророка
в своем Отечестве. А там,
где слава с кровью пополам
вас окропит по воде рока,
не выстроен ни дом, ни храм,
из терний я камней дорога...
По ней – от отчего порога.
По ней – к родительским гробам.


КЕДР
Из дыма соткан,
из тумана
мой стройный кедр –
дамасский дар,
столь неожиданный и странный,
как грома средь зимы удар.
Его взъерошенная крона –
пристанище для облаков
в палящем пепле небосклона
над знойным маревом песков;
приют
залётных певчих пташек,
тягучих запахов смолы,
и пристань
древней дружбе нашей,
которой тыщи лет малы.
Не вечны мы в ущербном теле
в просторах, где гуляет смерть,
где застят все пути метели
и бурь песчаных коловерть,
но вольных душ пронзают токи
любых земных препятствий толщь.
Мой кедр, возросший на Востоке,
хранит таёжных предков мощь.


ОБ ИСПОЛНИТЕЛЬНОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Мы всунуты в огромный механизм.
Распределят зубчатые колеса:
кому налево – жизнь, кому направо – жизнь,
а этому – вперёд, где ни с кого нет спроса.
А ну-ка, побыстрей, товарищ, торопись! –
Пока скрипит железные колеса, –
кому налево – жизнь, кому направо – жизнь,
а этому – вперёд, где ни за что кет спроса.
И если б вдруг сломался механизм, –
аварии или проделки чёрта! –
Все сами бы пошли нале-направо – в  жизнь.
А этот бы – вперёд, где сбилось всё со счёта.


РАДОНИЦА
«Когда б вы знали, из какого сора…»  –
напомнил друг.
Но к нам спешит зима.
Она не только сор – укроет город
и выстудит высотные дома.
Всё будет белым в гуще снегопада –
в природе, как и в жизни, без прикрас.
Ну а пока что алым шёлком Радость
заткала глубь небесную для нас.
О, Радоница, празднество, подарок
на память животворного тепла –
октябрьский день, совсем как летний, ярок,
Вот только охра в зелень натекла.
За листобоем и за листопадом
не станет дело с завтрашнего дня.
Но и в ненастье Радоницы радость
сор выметет из сердца у меня.


* * *
Постучал ко мне в окошко
белый стих – не жёлтый лист.
На асфальтовой дорожке
дождь отплясывает твист.
Льёт настырный дождь-бродяжка
всю неделю напролёт.
Как подросток-оторвяшка
слов ничьих не признаёт.
Говорю ему: «Остынь-ка,
гонор по ветру развей.
На застиранной простынке
неба – видишь – чернь ветвей?
Среди них листок кленовый
будто орден на груди
иль завещанное слово,
запретившее дожди…
Рябь гоняя по дорожке,
дунул ветер. Дождик стих.
И стучит теперь в окошко
белый снег – не белый стих.


* * *
Не ДО…
прошёлся мелким бесом –
зачин ноябрьской свистопляски –
и кисеёй завис над лесом,
где всё блуждают наши сказки.
Не ДЛЯ…
белейших хризантем
роскошный куст, дождём умытый,
стал вестником грядущих тем
опричь любовных бредней быта.
Не ВЫ…
мой принц блуждает в чаще чащ,
Иван-дурак к Яге явился,
и рыцарских заздравных чаш
под небом поздний гром разлился.
Не ЗА…
слова, что ловит слух,
навряд ли растревожат душу.
Холодный лебединый пух
их смысл уже в зачатке глушит.


ПОПУТЧИКИ
От твоей куртки пахнет щами,
Домовитой женой и кошкой.
Ты смешно шевелишь ушами,
Всю дорогу глядишь в окошко.
Я не знаю твоих мыслей,
Твои чувства мне – лист белый.
Мы – попутчики: вошли- вышли.
Друг до друга нам нет дела.
Только если копнуть глубже
Да подумать совсем немножко:
Ты бы мог быть моим мужем
Или даже моей кошкой…
Я могла бы быть… Что за бредни!
На соседнем сиденье пусто.
……………………………………
А с женой его мы намедни
Покупали в рядах капусту.


РАЗЛУКА
Посидели, помолчали,
ублажая чаем плоть.
Что о лыке да мочале
языками зря молоть!
У тебя – свои проблемы,
у меня – свои дела.
Полосой сплошных пробелов
жизнь к разлуке подошла.
Вроде, рядом, да не вместе.
Мысли врозь – и вкривь, и вкось.
И вопрос мой неуместен:
«Почему и что стряслось?»
Незаметно поседели,
пряча мысли ни о ком.
Молча рядом посидели,
Мирно балуясь чайком.


* * *
                  В. Т. 
Мы выплыли на разных полюсах,
а много лет шли курсом параллельно,
умело рифы обходя и мели
на северных и южных поясах.
Хватало сил, сноровки и ума
меж айсбергов лавировать и встречных
судов. Тогда казалось, вечность
нам проложила этот курс сама.
Кромешный опустился вдруг туман.
Мы сквозь него пробиться не сумели.
Тебе сирены о блаженстве пели,
мне в этих песнях слышался обман.
И не хотелось верить, что одной
на север плыть, пока плывёшь ты к югу.
Ни слова не сказали мы друг другу
в момент, когда накрыла нас волна.
А время потянулось к декабрю.
Ловлю летучих струй его прохладу.
И хоть не знаю, надо иль не надо,
но мысленно с тобою говорю.


МОЕМУ СОВРЕМЕННИКУ 
«Скрым-тым-ным – это пляшут омичи?
Скрип темниц или крик о помощи?
Или у судьбы есть псевдоним?
Тёмная ухмылочка: скрым-тым-ным».
                               Олжас Сулейменов
В сегодняшнем величии гламура,
в великолепье жизни голубой,
как нищенка, бредёт литература
по переулку об руку с тобой –
от буйств люминесцентного неона
со мздой, брезгливо сунутой в ладонь,
и вспоминает, что во время оно
в сердцах людей она зажгла огонь.
но, маловер, пристрастный к запятым,
кавычкам, умолчанья многоточьям,
сегодня ты в строках и между строчек
не душу, дух беды сосредоточил.
И потому-то: скрым-тым-ным-тым-ным...


НЕ НАДО
Нас не надо куда-то
интегрировать.
Их цивилизация –
всеобщая стрижка скота.
Попытка выстричь, что свято.
Кастрировать.
Если нет никаких доводов,
разговор смят.
Спор – не чистый.
Перемётные представители –
как настырные оводы.
Вместо поиска истины –
хамят.
Циничные реплики.
Ухмылки
на фоне забугорных
банков и вилл.
А у русских есть
аргумент крепкий:
– Судью – на мыло!
И об этих не стоит
пачкать вил.


ГОЛИАФ
Кто не продал России
Ради собственной славы,
Знает: трудно быть сильным,
Знает: просто быть слабым.
               Николай Панченко
Кто не хитёр – в миру не прав –
так судим мы – всего лишь люди.
Бесхитростный мой Голиаф
встречал напасть любую грудью.
Кто только не спешил напасть,
изгнать с земель его исконных,
Их ненасытна, алчна пасть,
пусть и прикрытая иконой.
Давидом вложенный в пращу,
летит булыжник. Близок к цели.
– Ты не грусти! – Я не грущу.
Мы пели. Боже, как мы пели!
Летели камни – Бог судья! –
Те прикрывались верой истой.
Вновь песнь Руси слагаю я –
той, золотой, святой и чистой.


СТРЕЛЯЮТ В ФЕРГАНЕ
Стреляют в белой Фергане,
а больно мне.
Когда железные шмели
жужжат над площадью Советов,
где стал радетелем запретов
дом из бетона и стекла,
где алой капелькой стекла
чужая жизнь. В пыли погасла.
И облик юноши прекрасный
прорезался в провале зла.
Асфальт. И пепел. И печать
печали на губах остылых.
Права ли, праведна ли мать,
с зарей рождающая сына,
чтобы потом на смерть noслать?..
По-русски плачу и пою,
хотя считают за свою
меня киргизы,
И татары
со мной заводят тары-бары.
Люблю восточные базары,
где я кумыс холодный пью
и покупаю помидоры,
веду по-русски разговоры –
и – понимают речь мою!
Лишь старый немощный ходжа
у врат мечети в Намангане
в меня пытался бросить камень:
мол, где, узбечка, паранджа?!
Смеялся молодой узбек,
переводя его обиду.
Как будто празднуя победу,
со мною преломил чурек.
Меня судьба не обошла, – 
любовью щедро одарила,
восточной кровью озарила
крутые струи русских жил.
И месяц надо мной кружил,
и ворожил арык холодный
моей прародине свободной...
Но вот стреляют в Фергане.
Как больно мне!


О ГЕРДЕ
Была у меня собака
породы таксель, или спитак – 
великолепный бастард
от русского спаниэля и таксы.
Со мной разговаривала она просто так.
На разные «фас»ы не была натаскана.
Мы с ней гуляли с поводком и без,
знали до мелочей друг друга повадки.
Собака была богата, как Крез
Золотом, – шёрсткой золотой и гладкой.
А я, даже если был пуст карман,
приносила ей… хоть бы косточку от обеда.
Ещё меж нами немыслим был обман,
а в любви к ближнему – за ней была победа.
Моя собака любила людей так,
словно они были высшей пёсьей породы,
и со слов моих не желала понять никак,
что среди нас нередко встречаются уроды.
И вот моей собаки больше нет здесь.
У меня не стало самого верного друга.
Но как я счастлива, когда прилетает весть
из собачьего рая. Он есть – вне земного круга


* * *
Наши души берутся измором.
В жеребячьем восторге газет
наши горечи кажутся вздором, –
там, где Бога и совести нет.
Наши мысли пасут за забором,
непокорных стреляя влёт.
А в луга выпускают – которым
всё равно. Иль – кому повезёт.
У дверей ожидают поборы.
Разговоры и мусор – в избе.
Стало с совестью можно поспорить,
ибо совесть – сама по себе.
То как чёрная кошка кружится
по ночам на пустой мостовой,
то как ангел, как белая птица,
над смятенной парит годовой,
над страной многословных и лживых
деклараций, проектов и снов, –
где беснуется идол наживы
и царит произвол подлецов.


КЛАВА
Балаклава не рифмуется с бакалеей.
Клава родом из Балаклавы,
а работает в бакалее
на улице Куприна.
И сыта она, и пьяна,
и деньжат у неё до хрена –
жизнь всё лучше и веселее.
Клаве нравится наш город.
В Балаклаве осталось горе:
бывший муж породнился с морем
и ушёл в него навсегда –
оженила его вода.
Здесь у Клавы своя обитель –
полторашка  –  полная чаша.
До недавнего был сожитель –
мусульманской веры таджик.
От него не знала хорошего,
кроме, что «как-никак, мужик».
За одно клянёт себя Клава:
без детишек жизнь её прожита,
а могла бы родить дитя…
Но на людях твердит, шутя:
«Не хватало такой мороки!
Поумнее нас, баб, сороки»
Ночью часто ей снится море,
на песке нерождённой дочки
волны мерно лижут следочки…
Век не выплакать Клаве горя.


МАРЬЯНА
Мы по грибы ходили в декабре
в соседский сад1.        
              Там выросли  опята.
Так сельские сопливые ребята
толпились у Марьяны во дворе.
Марьяна – одинокая вдова –
жила в гнилой избёнке
                            с клубом рядом.
 Под вечер деревенская «плотва»
на горбыли стекалась за ограду
из дряблого кривого плетешка:
смех, страшных баек переборы
и, как бы невзначай, исподтишка
подслушивали взрослых разговоры.
В ночи у клуба девок и парней
гуляли и во тьме скрывались пары.
А что Марьяна? Да никто о ней
не вспоминал – сутуленькой и старой.
Трухлявели с годами горбыли –
с намерением починить избушку
давно их из совхоза привезли.
Плетень свалился, сам собой порушен.
Знать, для ремонта не хватило рук
Иль времени, иная ли препона…
Но было это не во время оно,
Недавно. Только пусто всё вокруг.
А что грибы? Набрали кузовок.
И вызвали они воспоминанья:
Марьяна… Клуб… Деревня… Жизнь иная…
Сквозная боль на сердце и меж строк.
1 В 2015 году в декабре стояла плюсовая погода, начали распускаться почки, расти опята.


РАКИТА
Воспоминанья всё острей и горше,
ну а надежда – холодней и глуше.
Гадать не буду на кофейной гуще,
зачем воздушный замок мой разрушен.
Шумит листвой ракита за окошком.
Я тщетно разобрать пытаюсь, что же:
пророчит, ворожит или итожит,
или жалеет обо дне, что прожит,
иль к ночи убаюкивает крышу,
а колыбельной не дано мне слышать?
Осталось верить, что смотрящий свыше
в мою судьбу, как в пропись, слово впишет.


ПОСЛАНЬЕ
Наталье Каресли

Наш русский бог – Авось.
С ним жизнь и вкривь, и вкось,
но певчему птенцу
унынье не к лицу.
Твой звонкий щебеток
расцвечивал Восток,
где фалес и салаф  –
живой воды исток –
давно ушёл в песок.
На улице чужой,
помеченной войной,
мой перелётный стриж,
ты – мирной жизни страж.
Крыл невелик размах,
но вновь  – вираж, кураж…
Храни тебя Аллах!


ПОСЛЕПРАЗДНИЧНОЕ
Метель в послепраздничный вечер
в пустотах гоняет шары,
да ёлок потухшие свечи
шуршат шелухой мишуры.
Ушёл в незабвенное Старый,
а может быть, впал в забытьё,
где вместе татары, пожары,
советской общины житьё
запутались в поисках истин
и в прописях вечных невежд,
а Новый – наивный и чистый,
несбыточных полон надежд.
По городу бродит пустому…
Он здесь не знаком никому,
но неба беззвёздного омут
уже не обитель ему.


АЛЕКСАНДРУ МИЛОВАНОВУ
Заедает жизненная проза –
Череды забот однообразье.
Праздность зомбоящика –
не праздник.
Дух взыскует русского мороза,
Дружеского зимнего костра,
Где «за жизнь» зачнутся разговоры
И замолкнут, оборвутся сразу,
Лишь возьмётся пробного аккорда
К музыке зовущая волна.
Зал «Сансары» поглощает звуки,
В мир забытый погружают стены,
Как на белых птиц похожи руки,
Что гитары будоражат струны!
Облаком чистейшего озона
Музыкант окутывает зал.
Заплачу за музыку –
Заплачу.
Слёзы закипают за грудиной…
Жизнь земная хоть и много значит –
Растворится в музыке единой.


КАЛАНЦЫ
В чём заключалось таинство игры
в каланцы?
Снег оплывал, освобождал бугры,
переполнялись влагою колодцы.
Манила даль – спешили мы уйти
подальше от деревни сирой нашей –
до насыпи железного пути,
где набирали камушков покраше.
Навскидку, километров, эдак, пять
по тягуну степному до казармы…
Переполняясь счастьем и азартом,
вприпрыжку возвращались к ночи вспять.
В пути сосали пестики хвоща –
немыслимое нынче наслажденье!
И жаворонки, нам крылоплеща,
природы прославляли возрожденье.
Мы утверждали значимость свою,
слегка зазнавшись, перед малышами –
одним, двумя, тремя и аж пятью! –
Жонглировали ловко голышами,
обкатанными некогда водой.
Эпох столпотвореньем факты скрыты.
Но по оврагам россыпь белемнитов –
живая весть о древности седой.
Что мы живём на самом дне морском,
нам на уроке говорил учитель:
– Вы на земле не первые, учтите,
и всем она со дня творенья – дом.


ТЕАТРАЛЬНОЕ
Ты в соответствии с сюжетом
отыгранной забытой пьесы
остался навсегда повесой
за бархатной завесой лета.
Она в предчувствии разлуки,
отринув прочные перила,
во тьме галёрки воспарила
да и застыла, вскинув руки.
Людские головы и спины
препоной встали между вами.
Пьеро печальными глазами
смотрел на бледную Мальвину.
Неудержимо, тихо, тупо
в сиденья публика врастала.
При полном безразличье зала
со сцены уходила труппа.
Лишь в громком лае Артемона
живое пробивалось чувство –
без лицедейства, без искусства…
Всё было так во время оно.


НЕ ТОЛЬКО О ФИАЛКАХ
Ты сказал, что любишь фиалки,
только если они в цвету.
Отчего-то мне стало жалко
проведённых с тобой минут.
Нерасцветших ещё фиалок,
тех, кто думает, что твой друг.
Стало воздуха в доме мало,
как-то сумеречно вокруг.
Говори теперь, что захочешь.
Я пойду поливать цветы.
И совсем не затем, чтоб ночью
мне вернули они мечты.
Я не верю, что на рассвете
повторишь, как ты любишь их.
Ведь фиалки, они как дети
или как не рождённый стих.
Надо вынянчить их сначала,
надо их сберечь от зимы,
надо помнить, что их печали
порождаем небрежно мы.
пусть они расцветут весною.
Я готова их подождать.
Ну, прощайся скорей со мною.
Я пойду цветы поливать.


О МОТЫЛЬКЕ
У Александры Одриной книжка стихотворений
           называется «Полёт мотылька».

Считали. Дружно пальцы гнули:
один, два, три… – и на мели.
Нас так коварно обманули –
как вокруг пальца обвели.
И вновь надеждами питают –
считайте, мол: четыре, пять…
Что, если б здесь, да как в Китае?! –
Считать бы не пришлось опять.
Что, если бы у нас, как в Штатах,
где всё просчитано на ять?!
Но только не могу я что-то
их арифметику понять…
Тут Саши Одриной стихи
в моё «про-странствие» впорхнули.
Под шелест крылышек сухих,
при лёгкой мотыльковой сути
легко про жизненный содом
не думать.
Так овца в закуте
довольна, что живёт в уюте:
тепло, хотя и тёмен дом…
Но знает мотылёк: не вечно
всё. День ему, иль век – лишь миг.
Он на костёр летит из ночи,
как в жизнь из смерти – напрямик. 


ПАМЯТЬ И КАМЕНЬ
РУССКАЯ ПРАВДА
Наше прошлое – камни седые, сказанья,  былины
неудобные для утверждённой вождями науки…
У Троянова вала сварожичьи гордые внуки
римским войском теснимые, все полегли до едина.
То сарматы, то готы, а то змееногие скифы
иль славян племена назывались неведомой русью.
Так река человечья меняла широкое русло,
за собой оставляя песком занесённые мифы.
Мы меняли религию, азбуку, облик и клички.
Нет мерила такого, чтоб русскую душу измерить.
В нас бунтуют пробоидов вещих привычки,
тяга к воле, что выше богатства, и власти, и смерти.
О делах Святогора, Микулы, Ильи  и Никиты
сохранились доныне отнюдь не научные знанья.
Знать, до судных времён богатырские силы сокрыты.
Если русскую правду несут в себе эти преданья.


* * * 
Своим умом мы пробовали жить,
на камне укрепляя камень,
сумели стены прочные сложить,
поставили стропила тоже сами –
и оставалось крышу лишь прокрыть…
Но тут разверзлись небеса над нами.
Строенье наше поглотил поток
вселенских вод. Он назван был потом
потопом. Нам осталась только память.


ЮБИЛЕЙНОЕ
М. Ю. Лермонтову

Замешан век ваш яростней и круче:
из прошлых мук намолота мука...
Встаёт передо мной застреленный поручик
над выскобленной шкурой Машука.
Покуда я над строчками корпела,
увеча лист царапаньем пера,
земля от напряжения вспотела.
Ещё идёт смертельная игра.
Кому-то в той игре не повезло.
И, может быть, не повезло России:
её поля нас добрыми растили,
а миром очень часто правит зло.
Когда добра зачеркнуты обеты, –
оно, на правду наложив запрет,
"опасных мыслей" ищет тёмный след
в старинном вольномыслии поэтов.
Но властью зла мы тешиться не вправе.
Нам вольность веком выдана в кредит.
Мы ставим совесть выше догм и правил
И пусть она наш путь определит.


АЗИЯ
Вольге Комлеву

Долина Ферганы роскошной шалью
постелена к подножью древних гор
таинственного, грозного Тянь-Шаня.
Знаком мне этот шелковый узор.
И  как забудешь?  - Азия в цвету
роскошных роз. Холодные арыки
её объемлют: словно многорукий
какой-то бог несёт свою мечту.
С блистающих заоблачных вершин
студёный ветер вниз рванётся скоро.
Он выстудит наш муравейник-город.
И ничего мы в спорах не решим.
Но мы ещё прольём чужую кровь.
Но мы ещё чужой разрушим кров.
Всего лишь брат убить захочет брата.
Не будет правых здесь и виноватых.
Лишённые надежды и любви,
навечно станут отболевшей былью,
покроются пустынной жёлтой пылью
воспоминанья: Азия в крови.
………………………………………
Лицо закрыв почти наполовину
каймой краплачно-красного платка,
ты уходящим молча смотришь в спину
иль лёгкой поступью сама проходишь мимо.


КОНЕЦ ВЕКА
В лжи и беспробудной лени
Можно жить.
А кто осудит,
если вдруг мороз сомнений
совесть жаркую остудит?


* * *
Россия в угаре:
стоим на базаре.
Врачи, музыканты...
Рвачи, дилетанты.
Торгуем заморским тряпьём
и собою,
отцовской Звездой
и огромной страною.


* * *
Позабыли,  что ходим под Богом –
вышло наше неверие    боком:
возроптали  и справа и  слева,
кто-то пробует вырулить  вспять...
О горбушке насущного хлеба
научились молиться опять.


* * *
Окрест тревожно озираюсь я:
за жёлтой жёсткой щёточкой жнивья
последствием монгольского набега
чернеют позаброшено, убого
останки деревенского жилья.
Туда бурьяном заросла дорога.
Там отчий край и родина моя.


РОССИЯНАМ
Вас рассеяли, россияне.
Вы в чужих краях просияли,
но, покинув отчие нивы,
до сих пор не поймёте, чьи вы.
Там, на их авеню и стритах 
вам болеть о Руси не надо. 
Там живёте легко и сытно, 
только лёгкость эта не в радость.
Вас разносит по белу свету, 
как охапку опавших листьев. 
На чужбине – нет горше истин –
никому до вас дела нету.
А в какой-нибудь тихой Пензе
иль в медвежьем углу на Каме 
всё поют ваши прежние песни, 
всё считают вас земляками.


ВОСПОМИНАНИЕ О 50-Х
В неперспективной Гурьевке
двадцать семь подворий.
На двадцати подворьях
вдовы мыкает горе.
Избы их кривобоки.
Крыши скормлены козам.
В мохом заткнутых окнах
стекла редки, как слёзы.
Бабы здесь землю пашут,
сеют и косят – цугом.
И – до упаду пляшут
в праздники друг перед другом.
Каждая в сердце прячет
горькое своё горе.
Вам не услышать плача
в том развесёлом хоре.
Их утро застанет хмурое
на заготовке дров.
…В послевоенной Гурьевке
только семь мужиков.


ПАМЯТИ В. ВЫСОЦКОГО
Думали всезнайки и невежды:
– Он ещё не потерял надежды,
он кричит: – Всё это маски, маски! –
ну а сам выдумывает сказки!
Шалости талантливого барда,
навсегда потерянного нами,
навсегда потерянного брата
вместе с его странными стихами,
вместе с его страшными стихами
с оголённой болью человечьей!
Пошлость дурня, и ухмылку хама,
и людские многие увечья
он увидел на ступеньках храма
новой жизни, радостной и вечной, –
со своими страстными стихами
с оголённой болью человечьей.
А когда от ярости и боли
алой кровью захлебнулось сердце, –
понял, что уже в себе не волен, –
никуда от этого не деться!..
А, скорее, не успел, не понял,
что навеки остаётся с нами,
навсегда расставшись со стихами,
с оголённой болью человечьей.


* * *
Татьяне Пастуховой

Есть комнат незаконченный уют,
и я живу в таком полуюте,
но входят в жизнь спокойную мою
какие-то совсем другие люди.
Овладевают – каждому своё! –
в моей душе углом определённым.
Своей тревогой – вроде отдалённой –
они моё ломают бытиё.
И в тишине знакомых переулков,
взволнована безудержной тоской,
я начинаю вслушиваться в гулкий
и горький опыт совести людской.
Людская совесть – красное на чёрном.
Кровь Пушкина в затоптанном снегу.
Но прорастают брошенные зёрна –
пусть на другом, жестоком берегу.
И много раз – убитая в начале
великого и трудного пути –
расширенными, чуткими зрачками
нас совесть просит добрыми расти.
А дни проходят чередой тревожной,
уходят с ними прежние друзья,  –
и жить спокойно больше невозможно!
И жить без доброты – уже нельзя.


* * *
Мгла рассветная. Пороша.
Распрощальный свет в окне.
Свежий санный след проложен
по заснеженной стерне
прямиком  от дома – полем – 
на вокзальный огонёк.
Доля ждёт вдали иль воля – 
было вовсе невдомёк.
Меркнул свет в окошке отчем – 
путь пролёг на много лет.
Кто его мне напророчил,
застя снегом белый свет,
соблазнил и обнадёжил
лёгкой поступью, без пут –
мой ли ангел Белоснежный
иль беспутный зимний плут?
Всё сбылось – не как мечталось.
Лишь умерив труд и прок,
чую, что зовёт усталость
На родной присесть порог,
чтобы опыт свой обдумать
или просто отдохнуть.
…ни порога нет, ни дома – 
белый свет да снежный путь.


ИСИДОРУ
Послан он для испытанья вер.
Мозг малоподвижен мой и сер,
в сердце – страсти неутешной всхлип,
душу – страха высосал полип,
а в глазницах – слёз горючих всклень.
В плен соблазнов увлекает лень.
Хаос слов запутал все пути.
В яви снов возможно ль обрести
выход из пределов темноты,
где в смятенье мечутся мечты?
Но вопросов тьма передо мной –
Вот ступени лествицы земной.
Ты прости мне несусветный вздор,
Белоснежный ангел Исидор.


* * *
Был камень преткновения –
стал камнепад.
Ни шагу, ни мгновения
нельзя назад
вернуть. Сметает начисто
всё на пути
лавина слов. А начат был
спор с глупости.
Нам надо бы опомниться,
не множить вздор,
да камень камнем ломится –
так до сих пор.


О ТОВАРИЩАХ
В. Щербину

Брали этот путь с налёту – 
шли галопом, шли в намёт,
где-то вплавь, а где-то вброд,
юных, нас стреляли влёт,
а сегодня – целят в спину – 
меж лопаток – холодок,
но достигли середины.
Мы достигли середины,
а в пути – товарищ лёг
на скрещенье двух дорог.
Не дописана картина:
в тёмном поле – огонёк
на скрещенье двух дорог…
И неведомый и длинный
путь пролёг от той картины
тёмной, тонкого письма, – 
вечный – нынешний,  старинный.
Впереди – простор и тьма.


В ТО ВРЕМЯ
Тимашевским моим ученикам
В поселковой школе-восьмилетке
ставила я первые отметки
и на первом школьном педсовете
о «своих» рассказывала детях.
Было мне тогда семнадцать лет, –
чёрный свитер, брюки и берет,
сшитый из искусственного меха…
Убеждённость: бедность – не помеха, 
если ты учитель и поэт. 
А в посёлке – двери на засов!
Тот – об стенку бился головою,
тот – затих, прислушиваясь к вою
разных полуночных голосов,
те – глушили водку из стаканов…
Шустрый пятиклассник Тараканов
акварели рисовал, как бог!
Акварели не было в сельмаге –
он работал – глиной на бумаге –
Тараканов рисовал, как мог.
В домике при сахарном  заводе
мы с хозяйкой коротали ночи.
Спать старухе не давали ноги –
по ночам ломило к непогоде.
В закутке – за шторкою из ситца –
я марала чистые страницы…
Новый день нёс новые уроки.
Переменам наступали сроки –
сроки пораженьям и победам.
Тараканов спит, а я уеду.
Краски подарю ему на память.
Отчего-то хочется заплакать…
Позже это время непростое
назовут эпохою застоя.


ХОЛОДА
Той зимою февраль заворачивал круто –
холодало в домах.
И вдыхали снегов искромётные груды
запах яблок в пустынных садах.
Холода для России – привычное дело.
Кабы только не голод и страх,
от которого тихо душа холодела
и ледок у людей пробивался в глазах.
Горожане понурые шли на работу, 
где, авось, да заплатят какие гроши.
Мёрзли беженцы – нами и Богом забыты.
Торопились палатки разбить торгаши.
Шелестели клочки на столбах и заборах:
продаю, покупаю, меняю, сдаю… 
Как костры, разгорались в толпе разговоры
об иудах, народе, за шкуру свою.
И пока по проспектам катились машины
чередой равномерных железных валов,
в близлежащих проулках и улицах иней
оседал на окошках и стенах домов.
Во дворах – безраздельно царили собаки.
А на редкие игры и гомон детей
удивлённо глядели дворовые бабки
из разбитых и грязных подъездных дверей.
Вьюговей завывал – заводил круговую.
По рабочим кварталам кружила нужда
и швыряла в окошки тоску вековую:
холода наступают. Опять холода…


ОСЕННИЙ МОНОЛОГ ГЛУХОЙ КРАПИВЫ
– Подснежник...
подорожник...
репейник...
полынок… –
порою полуночной в прихожей звонок.
Весенний или летний,
осенний ли гость?
Сухой клочок сена,
а может, снега горсть?
– Ступай скорей, двери открой, сынок, – 
Подснежник – подорожник – репейник – полынок...
Если там подснежник бледно-голубой,
пусть проходит в комнату следом за тобой.
Ведь подснежник нежный – мой меньшой брат.
Он теплу, конечно, будет очень рад.
Он пройдет тихонечко следом за тобой,
сон тебе подарит бледно-голубой.
Если подорожник позвонил нам в дверь,
ты во всем ему, сынок, на слово поверь.
Помоги ему стащить пыльные одежды,
пожелай, чтобы сбылись все его надежды.
Он – правдоискатель, и пришёл порожний,
каторжник, острожник, брат мой подорожник.
Если на пороге, буйный и ничейный,
третий брат мой вырастет – молодой репейник,
то за то, что ты ему дашь воды напиться,
он тебя уколет золотою спицей.
Приобщит к свободе звёзд на небосводе,
и уйдет, чтоб чахнуть в чьём-то огороде.
Есть ещё последний брат мой, полынок.
Полынок – отшельник, хмур и одинок.
А совсем недавно – молодой, зелёный,
был в красу-крапиву по уши влюблённый...
А может, там все вместе пришли они, сынок? –
подснежник, подорожник, репейник, полынок...


НА РАЗЛУКУ
Плесни в бокал вина
сомнений и печали.
Ведь не твоя вина,
что всё не как вначале.
Плесни ещё чуть-чуть –
горчит вино немного.
Совместный пройден путь.
ждёт каждого дорога.
Согрей бокал в руке,
глянь сквозь него на солнце.
Я вспомню вдалеке,
как в нём вино смеётся.
Ведь не моя вина
в предсказанной разлуке.
Виновница – весна –
разъединила руки.
Плесни вина на дно
хрустального бокала.
Жаль, что горчит оно,
и что любви в нас мало.


В ЗОЛОТАРЁВКЕ
Дубовых крон фисташковый окрас
да в небесах клубящаяся влага,
а вдоль дороги выстлана для нас
зелёная вощёная бумага…
Не спорь, что это мокрая трава –
природной жизни буйная щетина.
Я знаю, что на этот раз права:
ведь лес, дорога, небо – лишь картина.
Дорога истончается вдали,
сливается в просвете с небесами…
А это мы. По ней когда-то шли.
Куда – теперь уже не вспомним сами.


ПЕСЧАНЫЕ РОМАШКИ
                            Владимиру Юракову
На песчаных ромашках
никто о любви не гадает.
Об ушедшем, вчерашнем
они головами кивают.
На обрывах крутых
и на голых овражных откосах
век коротенький их
августовское солнышко скосит.
И развеются ветром
семена их и жёлтые гены…
Нам останется вера,
что осветят они непременно
тропку строчкам по осени,
чтоб пришли и легли на бумагу,
скучно-серые осыпи,
вешних канав и овраги.
Ну, а сумерки наши
Пусть будут межстрочным пробелом
Меж цветеньем ромашек
И нашим немыслимым делом.


ПОПУТНЫЙ ДИАЛОГ
– Помнишь, как наш белокаменный город
был уничтожен в битве богов?
– Выше тумана здесь сосны и горы,
выше снегов.
– Дом наш спалён был молнией острой.
Камни и сосны память хранят –
наши исконные братья и сёстры,
вышедшие из огня.
– Тонут в тумане стен очертанья –
тех, крепостных.
Снег засыпает остовы зданий,
наши рыданья и сны.
– Может, присядем на эту вершину?
Труден и долог был путь.
Пусть сквозь туман, но увидим долину,
пусть сквозь метельную муть…
– Всё там накрыто снежной лавиной.
Прошлого нет и следа.
Мы одолели пути половину.
видишь, вон наша звезда! 


БУКЕТ
Тобой подаренный букет
Засох на кухонном столе.
Зачем бутонами алел,
Любви рассеивая свет?
Луч солнца не был тетивой,
Что выгнула Амура лук,
И дар раскаяния твой
Не стоил пережитых мук.
Несчастен вид сухих стеблей…
Был путь их – в мусоропровод.
Но до сих пор ещё живёт
Их запах в комнате моей.


* * * 
Фиолетовые, как крокусы,
Что приносят радость на миг,
СМСок короткие опусы –
Нашей странной любви дневник


ДОМ
Всё меньше камней в основании дома,
в котором живу.
Фундамент, таинственной силой влекомый,
врастает в траву.
Вот-вот, и в охвате кореньев древесных
 изыдет на нет.
Останется ветра напев бессловесный,
блуждающий свет,
просеянный сквозь тишину неземную
незнамых высот.
Судьба мегалитов мой дом не минует –
он в глину врастёт.
А кто-то коснётся обтёсанной грани –
сквозь тысячи лет –
и будет извечным сомнением ранен:
был дом или нет?


ПАМЯТЬ
Я выросла на русской печке
и с материнским молоком
всосала тайну русской речи – 
владею русским языком!
Болею – русским языком,
немею – русским языком...
Но это стало так потом,
а что осталось там, в начале,
когда под страхом и хлыстом
по-русски женщины молчали?
Лишь солнце таяло в пыли,
лишь стлалась конница вдали...
Степное солнце выжгло город,
но степь, сожженная дотла,
мне стала болью и укором
за то, что я не так жила,
за то, что я не так смела,
чтоб жизнь схватить за удила.
Ни пораженья, ни победы.
Моя работа – мой полон.
Страшней монгольского набега
во мне монгольской крови стон.
Во мне монгольской стали звон,
во мне монгольской песни сон...
Степь неоглядная – во мне,
та степь – в пыли,
та степь – в огне
костров.
И всадник – на коне...
Но утро бледное в окне.
...У запредельной той черты
не разглядеть его черты.


* * *
…нас тьмы, и тьмы, и тьмы…
            Александр  Блок

Позабыли, как велено, наши кочевья.
И кострища стоянок развеяны ветром.
И порублен спасительный лес, раскорчёван.
И в золу и труху превратились деревья.
На живот и достаток разменяна вера,
Что спасала от всех нечистот и напастей.
Мы соломку, чтоб мягче упасть, себе стелем,
Шьём новьё и латаем истлевшее платье.
Жадным ртом ловим времени сладкое сусло.
А в него льётся жизни прогорклая брага.
И уже не спасёт мимикрии искусство –
Во врага превращаться из друга и брата.
Нам бы выбиться только из грязи да в князи
Или выжить смиренно в монашеском ските,
Или с торбой на морде, как у коновязи,
Хрумкать прелый овёс свежих телесобытий.
Из навязчивых уз столь уютного быта
Так не хочется в бездну сомнения падать!
Вдруг и не было вовсе всего, что забыто?
……………………………………………..
Богом избранным дело даётся и память.


ПАМЯТЬ И КАМЕНЬ
Камень, обвитый ласковым хмелем,
спит у развилки забытых дорог.
Память на цыпочках входит в мирок
отблесков, шорохов, слышимых еле.
Значит, кто бури сумел заточить
в бело-горючую камня твердыню,
только на время, только доныне
ей на хранение отдал ключи.
Память тихонечко, мало-помалу
сны превращает в реальную суть,
и умудряется как-то стянуть
с тем, запрещённых давно, покрывало.
Вот и нарушен «вечный» покой –
хмель сорван ветром – яростным, свежим.
Степь неоглядна. Дороги всё те же.
Надо лишь выбрать, идти по какой.


ВАМ
Разъединили нас не времена.
На радость лицемерным скорохватам
зазорно стало постоять за брата.
Почётно, за чужие стремена
держась,
бежать оруженосцем «друга»,
подхватывая крошки пирога.
О, как всё обращается по кругу!
Во все века – бега,
бега,
бега…
А лопнет у хозяина подпруга
иль он доест отхваченный пирог –
тогда бежать обратно со всех ног,
припомнить о пробоидах и Боге,
ребячьих играх и заботах многих,
просить приюта под родимым кровом –
враз в памяти воскресшим русским словом.


ВАМ 2
Вновь ТВ наполнилось слезами,
скорбными речами и свечами.
Чёрный ангел реет за плечами –
может, завтра очередь за нами…
Он-то нас никак не различает.
Что ему границы и заборы
в мире, где за кровь не отвечают
сеятели смуты и раздора.
Создают теории и веры
лицемерно-подлые в основе,
чтоб стравить, как две собачьи своры,
тех, кто прав, и тех, кто невиновен.


* * *
                    В. А. Комарову

В память из неведомых миров
вплыл мой странный доктор Комаров*–
очевидец тех запретных тайн*,
что надёжно сторожит наш край,
древностью своею не гордясь,
чернозём вздымая, месит грязь
непроезжих внутренних дорог:
дескать, всё, что надо, знает Бог.
Заливают Русь мою дожди.
То страшит, что брезжит впереди.
Кали-Юги медленный уход
вылился в потоки бурных вод –
во вселенский атомный потоп
превратиться он грозит потом.
Только вот в отличье от воды
время прячет и хранит следы
сущего – минувших дел и слов.
Снова с этих жизнь взойдёт основ.
* В. А. Комаров – нейрохирург,  очевидец раскопок на территории Пензенской области, где были обнаружены останки великанов. 


ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Суходол.
Суховей.
Сухостой.
Рубим хворост.
Лесорубы из нас – не ахти! –
Брату нет еще и десяти,
мне – восьмой,
а у папки – плечо
изуродовано войной.
Папка рубит левой рукой...
А в белесом просторе
колючее солнце дрожит,
да тоскующий коршун
над нами лениво кружит.
Рубим хворост.
Упадет с побуревшей рябины
паутины бродячая прядь
на отцовскую мокрую спину,– 
будет долго зима лютовать.
– Ничего, отдохнем на печи,
а покуда тащи – не пищи!
Незаметно растет ворошок
на вершок,
на вершок,
на вершок...


* * *
Источит время словес безрассудных крепи.
Сорвётся сердце умершей любви вдогонь.
За пограничье – в мои раздольные степи,
как ветер, быстрый, помчит твой каурый конь.
Ты только крепче
держись за узду иль гриву,
когда взыграет на воле твой конь ретивый.
Я знаю: жизнь – всего лишь одно мгновенье.
Ещё я знаю: нельзя избежать паденья.
Но лучше – после.
                           Пусть конь утомится в скачке.
Пусть сядет солнце, пусть ночь о тебе заплачет.
Ты станешь эхом в просторе степи безбрежной,
и станет прахом голем обиды прежней.
Забвенья камень трава оплетёт корнями,
сокроет повесть о том, что случилось с нами.


В ПРОБКЕ
Наверно, век торчит автобус в пробке.
Зачем в него я лезла – не пойму.
Теперь – умри – но выскользнуть не пробуй.
Цивилизация похожа на тюрьму.
Признаться, что мы – скифы – не с руки.
Но стольник, обнаруженный в кармане,
кочевный норов хрустом не обманет:
в душе мы, как и были, степняки.
Забыли - лишь с ума бы не сойти! –
О давности набегов и стоянок,
а южный ветер, от свободы пьяный,
наощупь знает древние пути,
соседей племена – наперечёт –
и любит он своей добычей хвастать:
вот-вот горячих кобылиц гривастых
табун по перекрёстку потечет.
Автобус, будто рот, раскроет дверь,
свободу дав сморённому народу.
И молча поползет по переходу
многоголовый, многоногий зверь.


ОКТЯБРЮ
Затуманилась даль.
За кулису угрюмого бора
ускользнула дорога
и твой увела силуэт,
но мне вовсе не жаль,
что прошёл ты беспечно и скоро,
что обратной дороги – 
по опыту знаю я – нет.
Я ведь тут остаюсь.
Под лучами янтарного солнца
запоздавших берёз
золотеют и меркнут костры.
И осенняя грусть
словно рысь в перелеске крадётся.
О, как царственны чары
опасной кошачьей игры»!
Всё равно остаюсь.
Потому что люблю в непогоду
Слушать смутные жалобы
голых, промокших ветвей.
А гадать не берусь –
отболевшему горю в угоду
или к радости
в мой березняк залетел вьюговей.


ФЕВРАЛЬ
Февраль в ожиданье грядущих морозов
притих.
Поумерил метельную прыть.
А ты перешёл на скучнейшую прозу,
стараясь души обнищание скрыть.
И я, утопая в февральских пустотах,
напрасно ищу там живые слова,
ведь не понимаю, о чём ты и кто ты,
и, может быть, вовсе ни в чём не права.
Мороз в феврале, как и вьюга, не редкость,
весь мир заколдобит, снегами обвив.
Но знаешь, всё сущее – только лишь средство,
Чтоб жить для поэзии и для любви.
А вся твоя проза – нелепая поза –
уныло и нудно вещаешь о том,
что, вот, на февраль наступают морозы,
остудят и город, и сердце, и дом.
Но в мире замёрзшем я буду стараться
в пустотах своих развести костерки.
А верить твоим прописным постулатам
навряд ли сумею в предвестье строки.


ВЕТЕР
В луже цвета «металлик»
тонет небесный чёлн.
Кем мы сегодня стали –
не понять нипочём.
Бросил динар последний
на кон ветер-варяг,
чтобы за тьмою следом
снова зажглась заря.
Вечер пустынных улиц
плавно стекает в ночь.
Чтоб мы от сна очнулись,
ветер хотел помочь.
Но утонула в луже
утренняя звезда,
и – подчинившись стуже,
льдом покрылась вода.
Таинства мимикрии
не подсмотреть во тьме.
Но стало по всей России
тягостно, как в тюрьме.
Холодно. Так натужен
ветра простуженный зов!
Может, здесь сон лишь нужен,
навий сон для низов?!


* * *
Глупо тешиться самообманом
и не видеть: мертвы миражи.
А весна неожиданно рано
накатила на город туманы
по девятые этажи.
На дорогах, что пройдены были,
не оставлено мест для надежд,
Чтоб опять по бетонке ли, пыли
наши долгие годы поплыли
иль хотя б побрели, как допрежь.
Так уже отцвели наши вишни,
перезрелые – пали плоды,
и росточки зелёные вышли
на земную любовь и труды.
Мы воротимся к отчим пенатам,
к славой блещущим братьям крылатым.
Вот как только туманы продышим…
Этот путь нам завещан Всевышним.


НА РОДИНЕ
РУСЬ
По рожденью Русь мне родина,
Здесь земля, что ждёт меня.
Здесь дорог немало пройдено,
В сердце спалено огня.
Получив свободу выбора,
Не желаю выбирать.
Раз и навсегда я выбрала
Всё, с чем жить и умирать.


НА РОДИНЕ
Вольный ветер! То сбоку, то сзади
налетит, то в лицо, хохоча,
бросит горсть ледяных виноградин,
их стряхнув у берёзки с плеча.
Он чудит, и на сердце отрадно
от его молодой колготы.
И небес пестрядинное рядно
вдоль дороги пятнает кусты.
Пусто в поле. Безлюдна дорога.
Хочешь – молча иди, хочешь – пой.
Мне до дома осталось немного.
Много лет я стремилась домой.
Не прошло ль здесь какое-то лихо?
У оврага приткнувшись, седа,
спит деревня так глухо и тихо,
как при мне не спала никогда.
По пригорку в древесную кущу
в домовине уносят кого?
Ой, тоска, не крути мою душу!
Даже дома здесь нет моего.        

 
АРКАИМ
 
По словам Эдуарда Утенкова, во время аэрофотосъёмок
 Александр Бархатов в Иссинском районе
 получил снимок остатков древнего города,
 который был построен по типу Аркаима
Имени ветру не надобно.
Именно здесь его дом.
Гостья его я не надолго,
вряд ли и вспомнит потом,
кто я – сестра ли, подруга ли,
иль вообще не была…
Правят небесными стругами
ветра четыре крыла.
На окоём во все стороны –
небо, что стало моим.
В нём – жаворонки и вороны,
а в ковылях – аркаим. 


В ПРОСТУЖЕННОМ ДВОРЕ
В бесснежном январе
в простуженном дворе
тревожно раскричалось вороньё.
Знать, им уже пора
из этого двора
лететь искать пристанище своё.
Лишённые ветвей,
безжалостней и злей
обрубки тополей,
чьи контуры и резки, и грубы…
Фонарь сочит елей.
И тьма минувших дней
глазеет из щелей
останков городьбы.
В расколотом окне
не помнят обо мне –
ни тени, ни свечи,
ни трепета в ночи
сердечных чутких сил…
Как будто и не жил
здесь сроду Человек.
Или наш бурный век
в безвестие унёс
мир, полный грёз и слёз.
А этот ветхий дом,
назначенный на слом,  –
пустой надежды склеп –
в земной нови нелеп –
лишь веха на пути,
которым мне идти…
Куда? Отсюда прочь?
Сгущает краски ночь…


ДЕКАБРЬСКИЙ ДОЖДЬ
Дождь декабрьский за окном –
гололедица.
Без берлоги – шатуном –
Русь-медведица.
Под напором серых сил
Пошатнулась вера,
И хозяйский схлынул пыл
Пробоида бера.
По стране народ пошёл,
Подогнув колени:
«Мне бы только хорошо,
Остальным – до фени!»
Хоть, как хворост, в перевязь,
Хоть – в охапку,
Всё одно им – князь иль грязь, –
Ломят шапку.
Ведь сгорим в чужой печи
Все безропотно.
Так что, братцы, зря молчим –
Люд подопытный.
Вспомнить бы, как было встарь:
Друг за друга.
Вся надежда на январь.
Взвейся, вьюга!


СМОРЧКИ
Под впечатлением от поездки в Дёмкино
Седые тянутся поля
тоски и сухостоя –
руки хозяйской ждёт земля
в правление пустое.
Ведь ей владеющий варяг
в труде не видит проку,
азартно бороздит моря
разгула и порока.
А юродивый мужичок
на нищету не ропщет –
срезает за сморчком сморчок
в замусоренной роще.


В РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР
                  Вере Фейгиной (Петрушковой)

1
Укрывая месиво дождей,
небо щедро сорит наземь манну.
Свиристели голосят осанну
золотой Рождественской звезде.
Окровавят белизну аллей,
расклевав рябиновые кисти,
и, как ветром сорванные листья,
птицы канут в тишине полей.
Утром солнце выглянет. Оно
возвестит ещё одно начало –
дней или путей, каких немало
Богом от рожденья нам дано.
Ход времён медлительный иль бег
остаются в полной нашей воле.
Радости житейские и боли
сеем по пути мы, всяк в свой век.
И не надивимся, мол, докуда
будет милосерден к нам Творец?
Нищих наших маленьких сердец
Рождества опять коснулось Чудо.
 2
Закатного солнца дремотное око
над старой берёзой висит невысоко
и льёт в мои окна медовые взоры,
на стёклах оконных сплетает узоры.
Берёза то «звёздочки» сорит, то иней,
в подножье ей сумрак стекается синий.
На тонких, в гирляндах серёжек, косицах
качаются, как на качелях, синицы.
Мне кажется прожитый день бесконечным,
а жизнь впереди молодой и беспечной.
Ведь всё ещё будет. Ведь всё повторится,
вернётся к истокам, как солнце иль птицы.
А на подоконнике кошка скучает
И стынет стакан недопитого чаю…
Шуршит канителью рождественский вечер,
часы размышляют о тленном и вечном.


КРЕЩЕНСКОЕ
Бабушка Хоня в Крещенье
                         ходила молиться
в Грибоедово, где
бил источник святой водицы.
Сила жила в той воде.
Бабушка Хоня, во-первых,
                           молилась о мире.
Шла за войной война.
Было в доме недавно сынов четыре.
вышло на круг – одна.
Нить путеводная прялась
                           в белых сугробах –
тропка в одну ступню.
Бабушка Хоня крестилась,
                           водицу пробуя,
радуясь светлому дню.
И в этот миг порывалось
                           её горе
чистой слезой излиться.
Денно и нощно гнело, 
                           как тяжкая гиря,
плечи оно к землице.
Только одно спасало –
                           Господня милость…
Бог повелел спасенья искать в труде.
А утешение, знать,
                           испокон водилось
в звонкой святой воде.


ПУТИ СТРАННИКОВ
На заброшенном погосте 
мелкий вишенник корявый, 
красноствольный, в белопенных, 
в белоснежных нежных гроздьях, 
облепил могилу странных, 
неизвестных, незабвенных 
скорбной памятью людей1.
На земном пиру мы – гости. 
От рожденья иль по праву 
ищем Бога иль Мамону. 
Честь даётся нам по чести 
на земных путях обманных –
невозвратных, но пройденных 
нескончаемой толпой.
Нас они ведут от дома –
прямо, влево или вправо, 
вкось ли, вверх иль вниз по склону 
сквозь пустынный зной, туманы, 
сквозь шторма, чужие страны, 
лёд торосный, лес зелёный –
все пути ведут домой.
1 На сельских кладбищах в средней полосе России всегда отыщется могила «странников» – людей безвестных, погибших или умерших на окрестных дорогах в тяжкие годины.


ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР
Ломают ветви яблоки в садах.
Заголубел цикорий вдоль заборов.
В июле в среднерусских городах
дни утопают в «дачных» разговорах.
Троллейбус жаром пышет, словно печь,
сидят напротив две седых старушки.
Ведут о жизни неторопко речь
(прижали к стойке – поневоле слушай!)
– Маруся, сына схоронила я.
И вот теперь живут со мною внуки.
– А я одна, как помер мой Илья.
На даче вот проделала все руки.
От зноища растрескалась земля.
Таскаешь воду – лей-не-лей – всё сухо.
Ни огурца б не сняли, кабы я
в земле не копошилась, словно муха.
Ломают ветви яблоки в садах.
Блестят свежепокрашенные крыши…
– Ведь если лето проживёшь в трудах,
то как-нибудь и зиму передышишь.
Эх, Нюра, помнишь, – на себе пахали.
Нам, ломовым колхозным лошадям,
лишь на бумажке палочки писали.
И нынче дела нет до нас вождям.
Я как-никак три года – на войне.
Наш полк дошёл почти что до Берлина…
А нынче, получается, в цене
те, что гонялись за рублём, за длинным.
Цикорий вдоль заборов голубой – 
намного небосвода голубее.
– Ну , мне пора, Маруся, Бог с тобой.
Я нынче в церковь – заказать молебен,
авось, ещё увидимся когда…
Не то – прощай. Года, года, года…
В июле в среднерусских городах
ломают ветви яблоки в садах.  


ФАКТ
Сталкеры –  в заброшенных просторах –
русские. У нас в сердцах остуда.
Ждут, что все мы здесь повымрем скоро,
за бугром. Командуют – оттуда.
Даже у кукушки на осине
слово в горле камушком застряло –
что нам думать и как жить в России,
учит голос радиокартавый.
На костях державы необъятной
пляску смерти вороньё сплясало.
Но пока ещё звездой не стала
Родина на флаге полосатом,
на груди рвани, Иван, рубаху,
отряхни оковы лжи и страха,
Русь склонила голову на плаху.
Не впервой её вздымать из праха


ЛЕТНЯЯ МОРОКА
Это лето меня морочит.
Этот дождь некстати, невпопад.
Это кто-то невидимый хочет,
чтобы я вернулась назад.
В весенней предутренней кипени
над рекою висят сады.
В поднебесье их ветви выкинуты
и  качаются у воды.
Может быть, их вода качает.
А за речкой – в молодом овсе –
голубые стебли молочая,
утопая, моют головы в росе.
И совсем неожиданно и странно,
зябко трепеща на ветерке,
вынырнуло солнце из тумана –
золотое облако в руке.
Облако качается, как яблоко,
яблоко на золотом луче –
тайна, заколоченная наглухо.
Не достать её. Так знать о ней зачем?
Кинь мне лучше яблоко,
то, что было
маленьким светилом озонных зон.
Мимо жизнь проносится,
как лошадь в мыле, –
лошадь, догоняющая горизонт.


ДЕРЕВЕНСКИЕ КОНТРАСТЫ
На зелёном взволнованном шёлке
за совхозной пустой маслобойкой –
одуванчиков жёлтые чёлки,
мать-и-мачехи чубчики бойкие.
Зацвели медоносные травы,
загудели снующие пчёлы
над осевшей силосной канавой,
за давно заколоченной школой.
Незнакомая – в кедах – старуха
за козою бредёт с хворостиной…
Так горька и печальна картина,
так светла – до смятения духа!


В ПРЕДГОРЬЕ
Здесь, в предгорье, по сочным травам
чьи-то тучные бродят стада.
Грозных туч из степи орава
хальей* силой ползёт сюда.
Там никак не поделят посох,**
и за вихрем вздымают вихрь,
и грозят, что не будет после
ни моих времён, ни твоих.
Как найти нам на тропах горных
тот спасительный перевал,
что не скрыл в своей гриве чёрной
самый страшный, последний Хал?
Так преградой стала нежданной
неизведанных гор гряда.
Может, стоит принять как данность
Всё, что нам принесут года?
*Хал (хала, ала) – чудовищный хвостатый змей    
с лошадиной головой и крыльями под коленями.
** Посох – молния.


* * *
Уж на закате ощутим мороз,
а утром убирали помидоры...
Ботву валили в кучи,
вили воз,
потом свозили к чахлому забору,
где тёрся поздний, махонький телок,
мотая грустно рыжей головою:
ему-то было только и делов,
что поиграть с разлапистой ботвою.
А люди нагибались не спеша
и отбирали – зрелые вначале –
плоды  в корзины возле шалаша,
потом – сорта иные отличали...
Убрали
и, последний воз навив,
хозяйским взглядом обведя усады,
пошли к домам с охапками ботвы...
И всё у них как должно, и как надо…
Какая дрожь от сумерек в крови!


* * *
                   В. В. Кондрашину

На почётном званом обеде
бизнес-леди
энд джентльмены
толковали о переменах,
о величье роли богатых,
о деньгах, что «гребут лопатой».
Но лопата нужна народу,
чтоб картошку копать на «дачах».
В сентябре на Руси погода
разненастилась – незадача!
И под серым дождливым небом
на добычу второго хлеба,
как на битву с ворогом лютым,
на полях собираются люди.
Только вместо секир – лопаты.
Только воины те горбаты
поистёртыми рюкзаками.
Разгребая землю руками,
собирая ботву в копёшки,
вспомнят к вечеру об обеде –
на костре напекут картошки,
чтоб хватило всем по три штуки.
Обжигая корявые руки,
будут есть…
 А потом непременно
потолкуют о переменах.


ИСХОДНОЛЕТНЕЕ
Наталье Каресли

Ты говоришь: «С Рифейских гор
грядёт зима». Не страшно это.
Вот осень не свела б с ума
в декаду после «бабья лета».
Россию выбривает ветер,
как сумасшедший брадобрей.
Коль верить дедовской примете, –
дожди у западных дверей.
Они торопятся домой,
чтоб в лужах льдинками застынуть.
Но ты не думай, что зимой
опасно в наших палестинах.
Студёным воздухом дышать
куда полезнее гнилого.
И будет полниться душа
надеждой: будет лето снова.
Я жду мятежных зимних снов,
чтобы «достать чернил и плакать»,
покуда в белоснежном платье
душа плывёт между стволов. 


БОРИСУ
Об условиях жизни нашего народа
говорят даже названия многих населённых
пунктов – Мусорка (Самарская обл.),
Износки    (Калужская обл.), Грязное
(Рязанская обл. ),  Проказна (Пензенская обл.),
Гнилец (Орловская обл.), Погост (Ивановская обл.).                         
                                             Из статьи

Снова серая, бесстрастная,
навевая грусть и сон.
по России осень странствует,
забирает нас в полон.
В это время несуразное                                                              
обезлюдели вконец                                                                         
Мусорка, Износки, Грязное,                                                     
Проказна, Зуи, Гнилец.                                                             
А она,  не зная устали,                                                        
гонит тучи, морось, хмарь                                                 
в Жижицу, Погост и Пустошку,                                          
в Небылое, Чернь и Старь...
Платит дань земля сторицей ей –
слышишь листьев медный звон?
Над самой Москвой-столицею
сбросит серый балахон.
Пусть в пути творит неладное:
топит гать, гноит жнивье…
Где-то в сказочной Лапландии
шьётся саван для нее.


СЕЛЬСКИЕ БУДНИ
                    
 
М. С.  Бакановой

1
В уплату накопившихся долгов
Кто занимал? И на какие цели?)
вчера совхозных вывезли коров,
оставили коровник – настежь двери.
Потом делили вику по дворам –
остатки прошлогоднего омёта.
Двум кашляющим старым тракторам
на целый день хватило здесь работы.
– Шустрее поворачивайся, Русь! –
шумел приезжий тракторист на бабок,
и лихо бултыхался "Беларусь"
в проселочных сугробах и ухабах.
Сухой клочок до боли сжав в горсти,
недавняя ударница-доярка
вздохнула тяжко: – Господи, прости,
как сладко пахнут сено и солярка!
2
Зимуют здесь теперь одни старухи.
И даже тропки снегом замело.
Такой отроду не было порухи
на старое добротное село.
Не пахано, не сеяно годами –
как сам Мамай прошёл среди страны.
Однако же пока не голодают:
картошка есть, целы и чугуны.
Козе травы натеребят беремя,
потом натопят снеговой воды,
и, глядь, уже на вечер клонит время...
А лишь до первой доскрипят звезды,
сойдутся к бабке Вере "для совета" –
бесхитростной беседы вьется нить:
Хотя бы как-нибудь дожить до лета,
чтобы сподручней было хоронить.


РУССКИЙ НАРОД
Намёт табуна одичалых коней,
вкрапление крови ордынских князей,
подруг Артемиды остуженный нрав
и шелест сквозь прах прорастающих трав,
хазарскую ярость, оскал, акинак,
монгольских лошадок, влачащих ясак,
по снежной пустыне бредущих рабынь,
славянской души неизбывную стынь…
Всё это бродило и зрело во мне,
в России – неведомой русским стране.
Коль нам не понять её, где ж чужакам!
её б им, как девку, пустить по рукам…
Германцы, французы, и прочая чудь
терзали земли истощённую грудь.
Народ наш из праха вставал, как трава,
ведь память его и под спудом жива.
Он помнит намёт одичалых коней,
он носит в себе кровь ордынских князей,
сдержав амазонок воинственный пыл,
он знает, что будет всегда, как и был.


ПАТЕТИЧЕСКОЕ
«От сохи» иль от чьего-то слова
в полусонье вызрели стихи.
На бумагу ссыпалась полова,
а зерно склевали петухи.
Как они горланили задорно,
прославляя дальних зорь размах.
Здесь же, на поветях и заборах
почивали темнота и страх.
Но едва в окне зазоревало,
в комнату я выпала из сна.
Думаете, долго горевала?
Да ничуть! Ведь на Руси – весна…
Птичий гвалт на вспаханных усадах.
За туманом – дальние края.
Вот в чём сердца русского услада:
что очнулась родина моя.
Кочет наш и вдругорядь зайдётся,
сеятели выйдут на поля.
Ну, а слово – новое найдётся,
лишь отавой полыхнёт земля.


НА КАРТОШКЕ
Мы картошку в поле роем.
Солнце светит издали.
Чёрных туч разведка боем
в створе неба и земли.
Рыть картошку – тоже битва.
Вдруг снега возьмут в полон?
Нынче Сергия молитва –
не татаровьям заслон,
а препона чёрным тучам –
рою диких снежных ос.
Вырастают клубней кучи,
вороха ботвяных кос.
Тучи стелются всё ниже,
лижут ближние холмы.
Но и край усада ближе,
сноровистей в деле мы.
Вот копальщики победно
чистят лезвия лопат,
а за сборщиками следом
хлопья снежные летят.


 ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ
Золотые рыбки в тёмных водах луж,
в бредне обложного тихого дождя,
ничего не зная о коварстве стуж,
на понурый город весело глядят.
Золотые рыбки – солнечную дрожь
щедро бабье лето осыпает с веток.
Ну, а что их в землю скоро втопчет дождь.
знает грустный город, но молчит об этом,
потому что в знанье – «многая печали». 
Радость облетает, как листва с куста.
На заре вечерней птицы откричали ,
сразу просквозила небо пустота.
Мимо тёмных окон проплывают рыбки
распрощальных наших золотых минут.
Просвистит вослед им ветер злой и зыбкий,
и глухая осень воцарится тут.


* * *  
Вновь ледок затягивает лужи
по ночам.
И отлётный в поднебесье кружит
птичий гам,
Оседает на сердце без боли
забытьём.
Пусто там и прибрано, как в поле –
полюшке моём,
где простору – никакой препоны, 
свет – окрест.
Скрыла отбелённая попона
дальний лес.
Яблоня там в ожиданье нови –
на  меже:
явится ли в Деле или Слове,
иль – уже?
Ну, а я в предощущенье стужи
оробев,
память в узел стягиваю туже –
о тебе.


В. Д. БОНДАЛЕТОВУ
«Окно выходит в белые деревья
Профессор долго смотрит на деревья…»*,
за ними не видать его деревни –
чем дальше в степь, тем больше самана.
Обратно в прах рассыпалась она.
Эвр гонит лёсс по высохшему полю.
У наших деревень такая доля –
осталась память, небеса и даль,
деревьев белых тихая печаль.
Февраль опять снегов готовит смуту…
Как Божью благодать встречая утро,
профессор смотрит в мутное окно.
Зима. Светает. Крутится кино,
где кадры – чёрно-белые года –
побед и поражений череда.
Профессор смотрит в белые деревья.
Гоняет мальчик обруч по деревне.
*Строчки из стихотворения Евг. Евтушенко


ВРЕМЯ ПОТЕРЯВШИХСЯ УЛЫБОК
Время потерявшихся улыбок
Затянуло город в долгий сон.
Золотых вытряхивая рыбок,
Ветер продувает бредни крон.
Как-то враз прохожие устали,
Сыростью захвачены в полон.
Птиц пролётных будоражат стаи
Тёмно-серый низкий небосклон.
Во дворах и скверах – запустенье.
С сумерек до самого утра
Суетятся на асфальте тени –
Их пятнашки – вечная игра.
Знаю я: зима не за горами,
А под снегом вспыхнут зеленя…
Но в кострах осенних догорает
Время, восхищавшее меня.


ЛЕДОХОД
1
Глыбы напролом по середине,
к набережной пенится шуга.
Кажется, отчаянные льдины
с треском распирают берега.
Кажется, качается и стонет,
сдерживая яростный нажим,
мост на сваях железобетонных,
на котором мы с тобой стоим.
Слёзы лить, прощаясь, нет охоты.
это брызги вымочили веки.
По Суре который ледоход
провожаю в прошлое навеки…
2 
От века мы стремимся к простоте,
в толкучке понимая очень смутно,
что век не тот, и мы уже не те,
что были год назад или минуту.
Каких-то истин нам недостаёт,
чтоб жизнью жить размеренной и чёткой.
Вот новый начинает ледоход
текущих дней обычную чечётку.
И простоту сменяя пустотой,
на лёд глядим мы с берега уныло.
Вот кончился и ледовой постой.
Что с той вон льдиной в прошлое уплыло?


* * *
О чём свистит и что за птаха
с утра перед окном, в рябине,
чью побуревшую рубаху
узорочьем украсил иней?
Своё ли воспевает счастье,
иль, может, предостерегает,
что предстоящее ненастье
любви и жалости не знает,
что впереди нас ждёт дорога
и разных горизонтов дали, –
приют рябиновый убогий
удержит вместе нас едва ли,  –
чтоб я успела – здесь и ныне –
где осень грезит листобоем,
из собственной сердечной стыни
плащи нам выкроить обоим.


* * *
Непонятная лёгкость пера,
первозданная бледность бумаги,
и сугроб посредине двора,
и ручей говорливый в овраге.
Надоедливый гомон грачей
И скворчиная оторопь рядом,
и парнишка весёлый, ничей – 
пастушонок, бредущий за стадом.
Небеса растворив, надо мной
налегке облака проплывают.
Это всё называют весной.
Это счастьем ещё называют. 


В ТО ВРЕМЯ
В поселковой школе-восьмилетке
ставила я первые отметки
и на первом школьном педсовете
о «своих» рассказывала детях.
Было мне тогда семнадцать лет, -
чёрный свитер, брюки и берет,
сшитый из искусственного меха…
Убеждённость: бедность – не помеха, 
если ты учитель и поэт. 
А в посёлке – двери на засов!
Тот – об стенку бился головою,
тот – затих, прислушиваясь к вою
разных полуночных голосов,
те – глушили водку из стаканов…
Шустрый пятиклассник Тараканов
акварелью рисовал, как бог!
Акварели не было в сельмаге –
он работал – глиной на бумаге –
Тараканов рисовал, как мог.
В домике при сахарном  заводе
мы с хозяйкой коротали ночи.
Спать старухе не давали ноги –
по ночам ломило к непогоде.
В закутке – за шторкою из ситца –
я марала чистые страницы…
Новый день нёс новые уроки.
Переменам наступали сроки –
сроки пораженьям и победам.
Тараканов спит, а я уеду.
Краски подарю ему на память.
Отчего-то хочется заплакать…
Позже это время непростое
назовут эпохою застоя.


ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
День рожденья.
В доме праздник.
Бабий день.
Разговоров
                разливная 
                            дребедень.
Наливает Валя водки в стакан,
говорит:
 – Что сидишь, как истукан?!
Раз за мой ты нынче праздник не пьёшь –
до своих именин не доживёшь.
И стакан выпивает до дна,
а потом уже заводит –
                                     одна –
видно, плакать ей совсем не с руки:
– Ой, до около реки…
Ну а около реки – рыбаки.
Папирос не потухают огоньки.
А один рыбак, угрюмый такой! –
смотрит на воду
                           с какой-то тоской.
А какая тоска у рыбака –
он и сам ещё не знает пока.
А вокруг него кружится снег.
Снег совсем невесом, как во сне.
Он спускается завесой вдали
и никак не долетит до земли.


ПОД НОВЫЙ ГОД
Даже в гуще снегопада –
сквозь декабрьской вьюги буйство
мы провидим чародейство
неминуемой весны.
Но куда уходит радость,
отлучённая от детства?
И куда уходит детство,
унося цветные сны?
Радость взрослых рвут и рушат
ссоры, дрязги, кривотолки…
Но под Новый год осколки
детских снов пронзают душу.
Тяжких лет легчает ноша.
Снова, украшая ёлки,
достаём мы с тёмных полок
радость детских празднеств наших.
Как пьянит нас запах хвои!
Понапрасну в окна, стены
нынче бьётся вьюга с воем.
Праздник будет непременно.
На серебряные нити
новогодней канители
он нанижет все событья,
что как будто улетели –
белым аистам сродни –
то ль от стужи, то ль от скуки…
На свои вернутся кр?ги
наши завтрашние дни.
Будет хлёстко бить и колко
вьюга. Но не в том беда.
Жаль, не склеить никогда
промелькнувших снов осколки.


* * *
 
Серебристых тополей
окропила осень кроны.
Пролит солнечный елей –
золотое на зелёном.
Храм Господень – мир природы.
Скоро осень отгорит.
Белый плат – зиме в угоду
все накроет алтари.
По Руси пойдут метели
куролесить, ворожить.
Чтобы мы не захотели
прошлый опыт ворошить,
набормочут и навоют –
хочешь – падай, хочешь – стой.
Под сугробами укроют
чувств увядших сухостой.
Но пока глядим влюблено,
радость в сердце – через край.
Золотое на зелёном –
то ли роща, то ли рай.


* * *
Послабление вышло народу –
Не от властных корыстных структур.
Одарила Россию природа
Повышением температур.
В Уссурийске, Перми и Казани
Февраля закипели труды.
Всюду вьюг он развесил вязанья
На застывшие в спячке сады.
На проезжих дорогах заносы
С ночи чистить пришлось грейдерам,
И, безвольные, к северу носом
Повернулись, скрипя, флюгера. 


ЛАТИНЯНИНУ
Ты живёшь от А до Zеты,
мне сподручней Аз да Ь (ерь).
Нехорошая примета,
если в доме – настежь дверь,
а хозяева не ждали
им неведомых гостей…
Но теперь ничуть не жаль мне
прежде взломанных дверей.
Прежде веры, прежде знанья,
прежде стычек, споров, встреч…
Наша дружба – наказанье,
камень, что не сбросить с плеч.
Не кичись, что перемены
ты принёс моей стране.
Это было в наших генах,
значит, скрыто и во мне.
До несчётного колена –
а когда их кто считал?! –
перемены, перемены
русский предок созидал.
Разрушая, строил снова.
О величье прежних лет
не осталось даже «Слова…»,
да и веры прежней нет.


О ВИШНЕ
Что ты каркаешь, воронёнок,
мне грозишь крылом воронёным?
Поднимаясь ростком из праха,
не приемлет душа моя страха.
Отслужила беде, обиде ли…
Хорошо ей в земной обители
жить с надеждой, что в мире вышнем
для неё вызревают вишни.
Будут воронами расклёваны,
да рассеяны, да расплёваны?
Ты напрасно, вражонок, рад.
здесь вишнёвый вырастет сад. 


В ВЕСЁЛОВКЕ
Юлии Ануровой

Здесь тропки сплошь бурьяном обросли,
цепляется репейник за подолы.
Звучит один вопрос от дома к дому:
– Не пенсию, случайно, принесли?
Разводим руки: – По своим делам
мы забрели до вашей палестины,
и столь контрастной жизненной картины
досель не приходилось видеть нам:
как на дрожжах растут особняки
на фоне обнищанья и разрухи,
весёловские хмурые старухи
подолгу смотрят вслед из-под руки.
Горчит полынью, трепетным дымком
ботвы подсохшей воздух переполнен,
и стаей птиц –
подобных чёрным молниям –
заполнен предзакатный окоём.
А в церкви Введенья звонят колокола,
к вечерне созывая граждан праздных.
На купола непримиримо-розно
со склонов смотрят долу два села.
У рюмочной толкутся мужики –
что дела нам до их весёлой жизни?..
Но страшно, что вот так по всей Отчизне
старухи смотрят вдаль из-под руки.


ВЬЮГА
На улицах старого города,
стараясь остаться в веках,
глазами угодников, гордо,
глядят купола в облака.
А вьюга, неистово горбясь,
под ними пластается ниц.
И дышит холодным укором
смятенье колючих крупиц.
И мечутся сизые  тени
на фоне белеющих стен,
где ночь, как раскованный пленник,
встаёт с онемевших колен.


АВГУСТ
Поле отчей речи –
волны ковыля.
Их колышет вечность
Русская земля.
1
Новый телевизор –
старое кино:
мусор, лузер, лидер,
золото, г…но…
Грозный ропот грома,
дроботок дождя,
к истине искомой –
мелкий блеф вождя.
Стрёмно, сыро, глухо,
душно от вранья.
Не мирится ухо
с граем воронья.
2
На мир, что выжил из ума,
нельзя взглянуть без содроганья.
Моя заплечная сума
полна камней непониманья.
На все свои «Зачем?» давно
резоны знаю и ответы,
но никогда, зачем всё это,
понять мне, видно, не дано.
3
Август. Рано грачиные стаи
к югу начали дружный отлёт.
Впрочем, то, что пернатые знают,
не постиг человеческий род.
Небо траурным выбрызгом чёрным
окропила горластая рать:
холода наступают, и скоро
будет поздно пути выбирать.


ПРЕДНОВОГОДЬЕ 2013 В ПЕНЗЕ
Стеклобетонные хоромы
сулят проценты скидок в дар,
унылый ёлочный базар
раскрасил будни в окись хрома.
Народ надеется: январь
смягчится и снега обрушит,
бесснежье, если верить Пушкину,
такое же бывало встарь.
Декабрь валяет дурака.
Мороз ухмылку прячет в бороду.
Висят над выстуженным городом
дымы, совсем как облака.
Суры чернеют берега.
В предновогодней круговерти
себя я заставляю верить,
что где-то копятся снега,
что впереди нас радость ждёт
чистейшая, из дали млечной
на муравейник человечий
опустится под Новый год.


СТРАННЫЕ ВОПРОСЫ
СТРАННЫЙ СОН
Приснился странный сон:
в стране заворожённой
весной цветут цветы,
и летом… и зимой.
Там праведны мужья.
Благословенны жёны.
И я иду туда
с заплечною сумой,
как новый перегрин –
без всяких прав и правил,
вдоль вымерших полей,
меж гор – в тени долин,
по выжженной степи
и вброд – по переправам,
и первозданный свет
растёт в душе моей.
Спросонья – полутьма
в проёме заоконном.
Невидимый лихач
вгрызается в занос.
За стенкой – детский плач
и женский голос сонный…
Опять молчит зима
в ответ на мой вопрос:
– А почему цветы –
в стране заворожённой,
и почему мужья…
и жёны… только там?
… Совсем проснулась я.
И день новорождённый
сомненья и мечты
расставил по местам. 


* * *
 Стать каплей камню
или ветром – скалам
на малость самую,
чтоб понятой быть вами,
мечталось.
Уснуть,
и, снова вынырнув из сна,
стать каплей камню
или ветром – скалам,
молчаньем,
пронизавшим тьму до дна…
– Ах, девочка, 
да что с тобою сталось?
– Усталость. 


* * *
Заметает снежная пороша
слёз осенних горестных следы.
Замки всех надежд моих порушив,
садит на развалинах сады.
Саженцы небесной благодати
так малы, белы и холодны,
что себя утешу: как же кстати
эти сны. Всего лишь только сны…
Новых замков призрачные тени,
зыбкие, маячат вдалеке.
К ним сокрыто троп хитросплетенье,
и ключи у ключницы в руке.
Вон она, в садах кружит тревожно,
под ногой не проседает наст.
Ей одной входить в те замки можно,
где не ждут, куда не пустят нас.
Так что спи, а то не хватит духа
вновь любить, и помнить, и страдать.
Снег идёт белей и легче пуха…
и весны ещё так долго ждать!


* * *
В голых ветках ветры стонут.
Дождь почти слизал сугробы.
Ты  сказал мне, что не стоит
клясться нам в любви до гроба.
Ты сказал, что надо проще
и трезвей смотреть на вещи.
Погляди, вдали, за рощей –
молодое солнце блещет.
Обнадёживает, манит…
И кому не любопытно:
может быть, в его обмане
правда-матушка сокрыта?
Скука к горлу подкатила.
В сердце – чувства обнищанье.
Я не верю в обещанья
обновлённого светила.
И без прежнего азарта
расстаюсь без сожаленья
со старинным гобеленом
затянувшегося марта.


НОЧЬ
За окном густеет ночь.
Темнота.
Будто в зеркале в стекле –
комната.
Розы высохший бутон
в хрустале.
Пар над чаем в пиале
на столе.
И моё второе я –
за окном –
будто просится пустить 
его в дом.
А зачем ему стихи
и тоска,
стрекот ходиков стенных
у виска?
Ведь двоим всё это будет
вдвойне!
Потому, боюсь, не справиться
мне.
Потому, махнув прощально
рукой,
свет гашу и ухожу
на покой.
А куда исчезает
оно –
никому на свете знать
не дано.


АССОЦИАЦИЯ
Вот я и стала лодкой на реке –
безвёсельной, подвластной лишь потоку.
Родной причал растаял вдалеке.
на стрежне мне легко и одиноко.
И солнцу одиноко, как и мне,
когда оно плывёт меж облаками –
в иной стихии, на иной волне,
ну, а иного сходства нет меж нами.
Любви мгновенья – всё его тепло,
сжимающее время и пространство,
прекрасное прошедшее сожгло
и в водной ряби разлилось бесстрашно.
Мне не дано стремнинный ход реки
остановить или покинуть реку.
Ну а его дороги – высоки.
Вот порознь и несёт нас век от веку. 


СЕЙЧАС
За окошком дождик рыщет –
Дни потерянные ищет,
Ветки клёна полоща –
Полы мокрого плаща.
Вместе с ветром рыщет дождь.
Он листву вгоняет в дрожь
И, от воли ошалев,
Бьёт чечётку на стекле.
Мне за стёклами и шторой
Слышен каждый всхлип и шорох,
Капель дробный перепляс –
В этом тягостном СЕЙЧАС.
Этот час продлится в ночь.
Ветру чем смогу помочь,
Чем дождю я помогу,
Коль себе-то не могу?
В череде потерь моих
Ты, да сон, да главный стих…
Вдруг его я напишу?
Сон у Бога испрошу?
А тебя искать не стану
По рассветному туману.
Из тумана солнце встанет,
И СЕЙ ЧАС в былое канет.


ЭКЗИСТЕНЦИЯ
День подобен беременной кошке –
умываясь, сидит на окошке –
насторожен и полон вестей.
А каких намывает гостей,
сколько скоро увижу в лукошке
полосатых кошачьих детей –
умолчит, – сколько б я ни просила.
Ожиданье – великая сила.
Время – судеб вершитель и маг.
Если знаешь, что всё будет так,
как природа свершить захотела.
День есть день, а не кошкино тело –
моих странных фантазий фантом.
Только всё повторится. Потом. 


* * * 
Стрижи пикируют в окно.
Л. Т.

Начертила на чёрной бумаге
мелом
контуры веток и крыш,
лоскуты флизелиновых флагов
меж домами развесила тишь –
первозданная тишь первоснежья.
Белым коконом позднего сна
обернулись мечты и надежды…
Так чего же я жду у окна?
В землю эльфов стрижи улетели,
На востоке не вспыхнет рубин,
и пока не кричат свиристели
в окровавленных кущах рябин…
Только если случайный прохожий
или тень промелькнёт мимо стен,
снежной крупкой озноба по коже
ночь рассыплет тревог моих стынь.

 
* * * 
Азартной юности мечты,
горячей зрелости потреба,
когда одно важнее хлеба – 
желанье перейти на «ты»
необратимо далеко –
не за рекою, а за речью.
Телесный груз не давит плечи,
в груди прозрачно и легко,
как в раннем ноябре, светло,
и небеса прохладой дышат.
Дремотные сады и крыши
листвой опавшей замело.
Лишь в снах о промелькнувших «ты» - 
и долгожданных, и случайных,
как всплески песен величальных,
горят аронии кусты.


СЛОВО
Чем обернётся Слово,
брошенное в толпу?
Станет судьбы основой,
пугалкой против Пу,
дойной коровой священной,
наром о двух горбах,
или домашним щенном
с тапочками в зубах?
Слово было у Бога –
Делом было оно.
В нашей жизни убогой
всё перерешено.
Здесь ничего не значит
самый страстной обет.
Только в смехе и плаче
кроется Прави след.
Промельком тёмной ночью
сердце кольнёт во сне…
В Яви никто не хочет
знать о своей вине.
Сами плетём умело
лживую сеть порук.
Навью за каждым делом
пустопорожний звук.


* * *
Жалею ль время? –
Я, которая минуты
ловила, как коней за стремена
ловили женщины…
моляще и запутанно
роняя дорогие имена
на безразличный саван первопутка?
Как в клятву,
что не выверена временем,
и как в неизмеримое молчанье,
в уход минут не верила.
И – верила!
Но шли – другие, как однополчане,
и стаскивали шапки перед дверью.
У памяти – свои, поверьте, правила:
захочешь позабыть, а все же – помнится.
Ну, а жалеть минуты те – не вправе я,
как не жалели уходящей конницы.


ПЕЧАЛЬНАЯ СТАЯ
Леониду Трусу (Данилевичу)

По счету какая? –
Над домом
грачиная чёрная стая,
природным инстинктом ведома,
в иные края пролетает.
Ну что ей в понятии "Родина",
когда здесь холодные зимы,
и гибнут кусты огородные,
и мёрзнут заплаты озимых.
А нам, остающимся на зиму,
однажды случайно приснится
прочерченный птицами азимут,
печальные чёрные птицы.
И далью от нас отгороженный,
неведомый голос приснится:
– Они не покинули Родину,
и помнят, куда возвратиться.


* * * 
Ровесникам моим
Mы меняли перо на лопату,
А лопату опять на перо,
Пред тобою мы все виноваты,
Русь, одетая в платье Пьepo,
Чья беда – дураки и дороги.
Весь свой век ходим мы в дураках:
Вот до крови разбитые ноги,
Волдыри на корявых руках.
Что напрасные слёзы  роняешь –
воровата, боса и пьяна?..
Кто дороги твои залатает,
Золотая моя сторона?
Кто на камне горючем напишет,
Что сулит твоим странникам рок?
Кто прочтёт?
Кто поймёт?
Кто услышит?
На пустынных скрещеньях дорог?..


* * *
Я знать хочу: что жизнь иная –
сплошная тьма иль вечный свет?.. 
Наш дух божествен. Плоть – земная. 
Гармонии меж ними нет.
Возможно, виноваты сами: 
всё ищем лёгкие пути 
и не в свои садимся сани, 
и не хотим свой крест нести.
Охотно не бежим из тьмы, 
где ловим рыбку золотую, 
в тенётах бьёмся суеты 
иль прожигаем жизнь впустую.
Наверно, всё же виноваты: 
сменив потребностью любовь, 
мы недовольны. Вновь и вновь 
не чувства требуем – оплаты.
А сами жаждем каплю счастья... 
Но счётчик времени включён: 
безжалостен и жёсток он 
к телесной нашей ипостаси.
Конечно, виноваты мы: 
зря перед Богом и собою 
всё прикрываемся судьбою –
мол, от сумы да от тюрьмы...
Есть и на мой вопрос ответ, 
но я его пока не знаю, 
лишь верю: всё же просияет 
здесь, на Земле, вселенский свет.


ОСЕНЬ ПОЗДНЯЯ
Осень поздняя,
осень слёзная
солнце гонит прочь,
тучи копит в ночь.
Ветры глушь полей
тешут свистами,
средь садов, аллей
сорят листьями.
По прогнозам – снег,
по приметам – снег,
скоро ляжет снег
на земле моей.
Двадцать первый век
ускоряет бег.
Придержать коней
кто же вымолит?!
Ни его гульбе,
ни моей судьбе
окороту нет.
Цокот дней-копыт
в небесах звенит.
Их пролётен след,
а самих-то – нет!


* * *
Пеня сырую вату
мрачных глухих матрацев,
небо грозой чревато.
Сердце гнетут утраты.
Треск тополиной ветви,
сломанной резким шквалом –
новой беды предвестье?
Будто их было мало!
Хочется верить: солнце
снова к земле пробьётся,
а в сокрушённом сердце
новая жизнь займётся.
Пусть за порогом боли
ветрено и тревожно,
но ведь в земной юдоли
верить и ждать возможно.


ДЕНЬРОЖДЕНЬСКОЕ
Загибаюсь от долгого стресса,
что возрос, как на дереве гриб,
забываю, что для поэтессы
важен каждый душевный изгиб.
Может, зря озираюсь с опаской? –
Память брызнула стайкой опят…
Вновь грозы зоревой отголоски
всполошили заросший мой сад.
Я в раскатах далёкого грома
слышу всё, что минуло давно…
По волнам очумелых черёмух
новый день заплывает в окно.


* * *
Пустота размышлений досужих, –
мол, судьба...
Небеса опрокинулись в лужу.
Жизнь – груба.
Белый аист, над Чернобылем
опаливший крыла,
да побасенки: "Жили-были...",
"Жизнь была!"
Словоблудствуя и блефуя,
жизнь влачим.
Не от печки - от ветродуя
дел почин.
Ну и что, что боюсь морских я
глыбь-пучин,
мне из тех, кочевых, из скифских,
треск лучин –
то коптят, то осветят небо
взбрызгом искр.
Иль дорогой моею не был
древний Истр?!


* * *
                              Павлу Гагаеву

Ну, куда ты, Запад напыщенный?
Ты куда, вертлявый Восток?
Здесь ведь буйные ветры рыщут,
вольной вольницы дом и исток.
Сколько раз со своими порядками
гостевать к нам спешили тьмы.
Но с чужой, пусть и  крепкой, хваткою
не поднять перемётной сумы.
От земной надорвался тяготы,
тщась с ней справиться, Святогор,
а Микула, затеяв пахоту,
ходит с сошкою до сих пор.
Бороздами вздымает ровными
кровью сдобренный пласт земли.
Здесь прошли чужеземные воинства
да на этих полях полегли. 
Головами к Востоку и Западу,
как снопы золотые – внахлёст.
Наши ветры привычно оплакали
их под мёртвым мерцанием звёзд.


КОВЫЛЬ
Ветер времени гонит пыль,
Опустынивает поля.
Знает только седой ковыль,
Как безлюдела здесь земля.
Память  – слишком тяжкая кладь,
Чтобы людям её нести.
Ковылю же не привыкать
Пыль пустынных полей мести.
Ветеор в космы его с лихвой
Набивает дробинки снов –
Человечий и волчий вой
Из давно минувших веков. 


ЗАЧЕМ?
Как глухо доходят к нам вести с войны,
ребята до дембеля сутки считают.
И в «чёрных тюльпанах» с чужой стороны
домой прилетают.
О том, как колонна блуждает в ночи,
в долине,
в зелёнке, скрываются духи,
как в смертной тоске лейтенантик кричит –
лишь слухи.
Неведома там и пророку Исе
на всё распростёртая воля Аллаха.
Он знает: в Россию вернутся не все,
став прахом.
Зачем вам, ребята, чужая война?
Зачем вам, солдаты, чужая страна?
Накроет Отчизну войной, как волной…
Кто – живой?
Здесь снова стряслось изменение строя:
кто был партократом, стал нынче буржуем.
Но – старая песня – хоть время иное, – 
воюем.
 И новые жертвы на чьей-то войне,
как прежде, до дембеля сутки считают.
А «чёрные птицы» в родной стороне
летают. 


* * *
Полно! Не верю я в старые сказки!
Полночь смешала и спрятала краски.
Вот и не снятся синие сны
мне под рождение новой весны.
Лоб опустив в напряжённость ладоней:
– Дождик ли пахнет? Ветер ли стонет?
Звёзды ли, тонко звеня, вдалеке
тонут в тумане, как в молоке?
Донник ли белый бродит в овраге?
Облако ль в омуте? Как на бумаге
белой – на облаке ловкою кистью
кто-то рисует белые листья...
Кто же рисует белые листья?!!


МЕЛЬНИЦА
                    1
Крутят мельницы крыла
ветры века яро.
В чистом поле рожь цвела –
стало поле паром.
Рек небесных рукава
стряхивают морось.
Лезет сорная трава
озорно и споро.
Сквозь неё теперь едва ль
ниве прорасти.
Быстро смелют жернова
зёрна радости.
Запустевшие пути
канут в никуда.
И зачем по ним идти,
если некуда?
А в свидетели тоски
ворона зови.
Ой, как дали широки
здесь, где нет любви.
2
Не судьба им прорасти,
как в лугах трава.
Зёрна радости
смелют жернова.
Так и выстынет – пуста –
душа-странница.
Слово выстонут уста –
что останется?
За деревней на юру
мелет мельница.
Даже если я умру,
что изменится?
У дорожного креста –
всем попутчица.
Вдруг да с чистого листа
жизнь получится?


* * *
                               Виктору  Кельху

В мире есть ли чему замена, 
хоть какая альтернатива? 
Знаю: для любви да и тлена 
нет ни повода, ни мотива.
Примеряю чужое платье, 
примеряюсь к чужой жизни. 
Здесь за всё мы сполна платим: 
день рождения равен тризне.
Промельк света в ресницах влажных –
всё равно что жизнь человечья. 
Пёс разъярен – твой вопль не важен! –
Век кидается нам на плечи.


*   *   *
Затем ли мы живём,
чтоб взвешивать боязнь
своих ошибок,
бывших и не бывших?
Как краток жизни час!
И лишь жива в веках
любовь – первоисток
заветов, данных Богом.
Пускай омоет нас
тишайшая река:
все мы уйдём в свой срок,
не подведя итогов...
Этаж за этажом –
снуем то вверх, то вниз –
кому и что дано.
И каждому – дорога:
вираж за виражом...
Судьбы любой каприз
и - канем мы на дно
с отвесного порога.


ДРУЗЬЯМ
Не орда нас, не толпа, нас немного.
Светом Веры освещаем дорогу.
Из источника Любви пьём водицу.
Сухарём Надежды склонны делится.
Благодатны наши дни в вещем мире.
Пусть бренчать я не умею на лире,
Пусть корявы и просты мои строки,
И порой суровы жизни уроки,
Боль, обиду отпускаю на волю,
Развевается тоска в чистом поле,
Не премину говорить, не устану:
Не прибьёт меня беда к вражью стану.
Пусть богаты там и мзда, и добыча,
Пучеглазый сыч в ночи не кувычет,
Не летает чёрный ворон кругами,
Только топчут правду там сапогами.
А в застолье с пирогами и пивом
Каждый хвастает, какой он счастливый.
По ночам же точит нож на соседа.
И от радости дневной нет и следа.


СТАРЕЮ
Старею.
Осторожнее и строже
вникаю в жизнь,
чей сокровенный смысл
отыскан и по полочкам разложен.
Но так в не смогла я разгадать,
куда мы так боимся опоздать?
Успеем!
Не одну напишем строчку,
в не один кирпич уложим в стройку,
И выпьем не один стакан вина...
И жизнь сама
на всём поставят точку:
мол, кончена!
А что была она?


ЗАЧЕМ ГОВОРИЛ ВЕТЕР
Ветер, когда говорил ты –
ночью – с соломенной крышей,
в доме огни угасали,
в доме шаги затихали...
Ветер, о чём говорил ты –
ночью – с соломенной крышей,
когда засыпали люди,
когда забывались беды?..
Ветер, зачем говорил ты –
ночью – с соломенной крышей?
В доме спокойно спали.
Я не могла заснуть.


* * * 
В мою сырую мастерскую
в подвале поселковой школы
приходят, вразнобой толкуя,
учителя.
Свои глаголы
к формулы приносят вкупе
о известьем о больном ребенке,
и о не сделанной покупке,
и о потерянной гребёнке...
Я долго вслушиваюсь в речи:
а вдруг их смысл понятным станет?! –
Хоть было б путаней, но легче
мешать бессмыслицу кистями.
Молчать, не подавая виду,
что хочешь знать ещё немного.
А вдруг самой же боком выйдут
глаголы, формулы, обновы?!


НОВОГОДНЯЯ РАДОСТЬ
Несказанная радость
по поводу Нового года,
когда люди у ёлок торжественно празднуют ночь,
когда, хочешь не хочешь, а скажешь:
– Какая погода!
И лунища во всю рассветилась полночную мочь...
Непонятная радость
по поводу Нового года
потихоньку сменилась обычной дневной суетой:
в кухне моют тарелки, пьют чай или чайную соду,
а нарядные залы как будто сквозят пустотой.
Я пока еще сплю,
с головою занырнув в одеяло,
новогодняя ночь продолжается в утренний сон.
Я проснусь и спрошу;
– Новогодняя радость пропала?
И услышу в себе ее тайный и тоненький звон.


ЛАТАНЬЕ
В белёную избу сквозь белые шторки
сочится беспечный заснеженный вечер,
вплетается в странные длинные речи
и чахнет в дымовых охлопьях махорки…
Теперь зажигают настольную лампу
и речи с другим освещеньем сплетают,
а рядом, за шторой, еловые лапы
зелёными иглами платье латают.
Всё белые, мягкие, лёгкие латки.
Эх, ёлки зелёные! – словно навеки…
А впрочем, не той ли ценою мы платим
за счастье латаний души человека?! 


БАБАНЯ
Всему виной была война.
Что странно: снится мне она,
Хоть я её совсем не знала.
На фронте мама воевала,
И там, в развалинах Берлина,
Поблизости рванула мина,
Оставив множество «отметин» –
Лечили долго раны эти.
Война под корень люд косила.
И папе пуля грудь пробила
Под Белгородом в лобовой,
Но выжил русский рядовой.
Его трудов ждала земля –
Он месяцами «жил в полях».
Она вставала ранней ранью,
Молилась Богу  ли, иконе…
Чуть брезжил свет. На подоконник
В старинных огненных геранях
Сочился чудотворный сок
Иль та невидимая прана,
Что посылает нам Восток.
Все наши детские года
Ей пали тяжким испытаньем.
За всех была она тогда –
Нас с братом подняла Бабаня.


* * *
Легко проснуться, истину узрев,
и переменой мест следы запутать,
но ясен сон смущением дерев,
ещё не оперившихся как будто,
ещё входящих в круговерть весны
доверчиво, и робко, и открыто.
А я давно с душой чудес лесных
ношусь, как дурень, с торбою расшитой…
И с этой ношей мне ухабист путь,
и медленно вершатся перемены...
К чему ж хотенье быть еще чуть-чуть
невольницей желаемого плена?!


ТРИ ЖЕНЩИНЫ
Вот – женщина, которая поёт.
А эта ставит на белье заплаты.
А третья ходит с видом виноватым
и странные вопросы задает:
– А может быть, на свете счастья нет?
– А может быть, война начнется скоро?
Та передернет плечиком в ответ.
Другая, молча, поглядит с укором.
Так, коротая дни в подобных разговорах,
три женщины соседствуют во мне.
Но только день скукожится в окне,
прильнув к стеклу воробышком весенним,
как две из них моею станут тенью
на побеленной кухонной стене.
И лишь одной дано искать ответ
на все дневные странные вопросы.
На все дневные страшные вопросы.
А может быть, на них ответа нет?!


* * *
Чёрно-белая суетня
снегопада и мокрых веток.
Не расспрашивайте меня,
не смогу я найти ответов –
так вопросы ваши сложны
в простоте своей несусветной,
что ответы на них не важны,
не нужны, как валенки летом.
Морок полу-зимы ли, весны
оседает на сердце словами.
Мне зимой предвещали сны,
что весна будет делать с нами.
И неважно, какой исход
нам подарит макушка лета,
ведь с потоками талых вод
все вопросы умчатся в Лету.


НЕ К ВЕТРУ
Зимовеет. В серых тучах
вызревает поздний вечер.
Всё напористей и круче
к тучам пыль взметает ветер.
Только мне ли в нём умерить
злость и боль о жизни прежней,
даже если снегом серым
обернётся первоснежье?
Зря и он исходит воем –
все мы здесь за что-то платим.
Всё покроется зимою
безмятежной благодатью.

 

 

Ещё произведения Терёхиной Л.И.:

 

Роман "Волны житейского моря". Часть I.  Квадруга.
Роман "Волны житейского моря".  Часть 2.  Точки отсчёта.
Роман "Волны житейского моря". Часть 3. Просто, просто, просто…
Роман "Волны житейского моря". Часть 4. Поиск.
Роман "Волны житейского моря". Часть 5. В пределах времени.
Роман "Волны житейского моря". Рассказ Николая Киприановича Даршина.
Роман "Волны житейского моря". Часть 6. Ветви дерева.
Роман "Волны житейского моря". Часть 7. Так было всегда.
Роман "Волны житейского моря". Часть 8. Выпали им дороги.
Роман "Волны житейского моря". Часть 9.  Цугом вытянем.

Д. Лобузная. Роман о Пензе (Опыт лирического послесловия.)

Об авторе Лидии Терехиной

Стихи Лидии Терёхиной.

Творческий вечер Лидии Терёхиной "Дань холмам".

Лидия Терёхина. Лествица. Часть I. Ступени перстные. Стихотворения 

Лидия Терёхина. Лествица. Часть II. Ступени каменные. Стихотворения

Лидия Терёхина. Лествица. Часть III. Ступени небесные. Стихотворения

 

Лидия ТЕРЁХИНА

(Лидия Ивановна Дорошина)

Описание родового древа
от доступных корней до известных листиков,
для внучек составленное в лето 2016 года в Пензе.

Прага, 2016.

УДК 929.52

 

«На всех ветрах» –
не случайное название этой книжицы.
Описывая родовые связи поколений,
я и мои соучастники в изысканиях
реально пережили дуновение
жизненных ветерков, ветров и ураганов,
которые радовали или огорчали наших предков.

К изданию этих материалов я пришла
через полвека не оставляющего меня
в покое интереса к собственным корням,
как оказалось, уходящим в самую глубь истории России.

ISBN 978-80-7526-135-9

© V?decko vydavatelsk? centrum «Sociosfera-CZ», 2016.
                                                   © Терёхина Л., 2016.

 

 

К занятию родословными изысканиями изначально меня подтолкнул интерес к рассказам мамы, тётушек и бабушек о своём детстве, о родителях. Сначала записывала то, что слышала от них.
Потом сын моего деревенского приятеля Юра Сурков сделал выписки из приходских книг Николо-Пёстровской церкви Иссинского района Пензенской области и архива г. Пензы.
Сведения о своих родовых связях предоставили зять мой Александр Евгеньевич Киреев и сваха Людмила Николаевна Балашова (урожд. Парфёнова).
Источником ряда сведений стали работы краеведов-историков Е. Белохвостикова, В. Нетребчука, И. Меркулова и Н. Штыкова. Некоторые сведения почерпнуты из Интернета.
Для меня важно исследование переплетений человеческих родов, судьбы конкретных людей. Полагаю, в узком примере этой работы, как в зеркальце, отразилась часть временных и исторических процессов, происходивших в России.
За пределами моего исследования остались материалы первой переписи населения в России.

ТЕРЁХИНЫ, СЕРЕДЕНИНЫ, ЛЁСИНЫ, КАШТАНОВЫ, КУЛИКОВЫ,
КОРОЛЁВЫ, АРХАРОВЫ, КАШКАРОВЫ, ШИШКОВЫ, НИКОЛЬСКИЕ,
ОГАРЁВЫ, МАРТЫНОВЫ, ТОЛБУЗИНЫ, ЗОЛКИНЫ, ШЕВЫРИНЫ, БАЛАШОВЫ, ТАРАСОВЫ, ПАРФЁНОВЫ, ТИХОНОВЫ, МАЛЬКОВЫ,
ШУБОЧКИНЫ,  КОЧЕТКОВЫ, КИРЕЕВЫ, ГРАБОВЫ (КРАБОВЫ).
25 фамилий, 72 женских родовых имени мной не выявлены

У многих были уличные фамилии. Так, ветви древа Середениных имели уличные фамилии: Петины, Акимычевы, Абрамычевы, Тимочины, Дервяновы, Жидулькины, Безруковы, Вакины, Платонычевы, Удаловы, Амановы, Спирькины. Многие представители этой ветви пишутся Середёнины.
А уличные фамилии ветвей Терёхиных – Бекины, Вакины, Кузьмичёвы, Быковы, Костины, Уряйчиковы, Карпеевы. Некоторые представители этого рода пишутся Терехины.

 

ПОМИНАЛЬНОЕ

В час, когда из млечного тумана
красная рождается заря,
поминаю пращура Ивана –
воеводу Грозного – царя.

Ведь известно, ратными трудами
прирастала русская земля.
Так забыть пристало ль нам с годами,
кости чьи усеяли поля?!
Бесшабашный и лихой рубака
отдавал и дальнему рубаху –
поминаю пращура Терёху,
воинства инсарского казака.

Взяв жену из азиатских гурий,
он любил коня, простор и волю.
Потому пахали в чистом поле
Пётр, Василий, Николай, Григорий.

Жил и пота-крови не жалея,
о землице-матушке радели, –
поминаю пращуров Евсея,
Аверьяна, Осипа, Матвея.

А когда над Русью стынут зимы,
Без тулупа, печки – плоховато!
Скорняка – прадедушку Трофима
поминаю. Печника – Игната.

Женской доли тяжелы оковы,
но и трудной жизни – Божью дару
радовались пращурки Прасковьи,
Дарья, Евдокия и Варвара.

Во поле, за кроснами1, у печки
бабий век в заботах неустанных.
Затепляла у иконы свечку,
Господа за нас молила Анна.

И влила могутная Россия
в пращурок терпение и силу.
От Марий, Февроньи, Серафимы
позже здесь и я свой крест прииму.

Это ведь по их да Божьей воле
прямиком в раскрытое оконце
для меня из-за широка поля
золотое выкатилось солнце.

1 Кросны – основа ткацкого станка

 

ТЕРЁХИНЫ

На доступной мне глубине времени это дворовые крестьяне с. Бутурлино (Ивановское) Инсарского уезда (ныне Иссинского района) Пензенской области, вероятно, княгини Варвары Петровны Голицыной, которой принадлежала также д. Соловцовка (ныне с. Соловцово).
Бутурлино основано в конце 17 века – начале 18-го стольником А.А. Бутурлиным, по некоторым данным, как выселки из Знаменской Пёстровки.
Ехать от Пензы в нашу сторону надо на север по Ногайской дороге.
 В 1646–1647 годах построили Инсар и в 1708 году и отнесли к Азовской (Воронежской) губернии. В 1719 – к Тамбовской провинции Азовской губернии, как оставалось по 1780-й год. 15 сентября 1780 года утверждено Пензенское наместничество, куда и вошёл Инсарский уезд.
В 1796 году образована Пензенская губерния, просуществовавшая до 1797 года, а потом Пенза стала считаться уездным городом, а территории распределили по Саратовской, Тамбовской, Нижегородской и Симбирской губерниям.  Наши края отнесли к Тамбовской губернии.
В 1801 г. восстановили Пензенскую губернию в составе Пензенского, Нижнеломовского, Керенского, Наровчатского, Краснослободского, Инсарского, Чембарского, Мокшанского, Городищенского, Саранского уездов. В таком виде она просуществовала до 1917 г. При создании Республики Мордовия большую часть территории Инсарского района отнесли к ней, а часть сёл, с которыми непосредственно связана история большинства моих предков, осталась в Иссинском районе Пензенской области.

Эту ветвь удалось проследить с конца 17 века:

Андриан (конец 17 в.) / ?, родили Ефима (1722–?) / Афросинья Григорьевна (1723–1785) (из д. Соловцовки, ныне с. Соловцово Иссинского района Пензенской области).

Ефим / Афросинья, родили Михаила (1751–?) / Марья Яковлевна и Елена Дмитриевна.

У Михаила были сестра и брат:
1) Акулина (1764–?);
2) Фрол (1750–1811) / Акулина Сергеевна (17852–?), родили:
– Михаила;
– Гордея / ?, родили Ивана (1806–?) и Михаила (1809–?).

Михаил / Марья, родили Терентия (1789–?) / Марфа Ефимовна (1786–?).

У Терентия были сёстры и братья:
1)  Стефанида (1790–?);
2)  Татьяна (1790–?);
3) Аксинья (1781–?) – от Елены Дмитриевны;
4) Степан 1803–?);
5) Андрей (1805–?).

У Марфы была сестра, замужем за Герасимом Филипповичем (1791–?). Он с 1812 года был в ополчении, погиб. Их отец Ефим Васильевич (1750–?) / Федосья (1761–?).

Терентий был дворовым человеком бутурлинской помещицы В.П. Голицыной. Женился на вдове погибшего на войне 1812 г. друга своего Василия Марфе, у которой уже были сын и дочь:
– Александр (1808–?) / Агафья Мартыновна (1811–?),
– Прасковья (1812–?).
Он усыновил их. Терентий и Марфа родили ещё трёх сыновей.

Вероятно, в деревне его звали Терёха. От него пошла фамилия Терёхины.

Терентий / Марфа, родили Григория (1819–?) / Авдотья Васильевна (1820–?).

Григорий в 1855 году был взят в ополчение и не вернулся.

Григорий / Авдотья, родили Никифора (1837–?) / Анна Трофимовна (1842–?) (Куликовы).

У Никифора были братья и сёстры:
1) Василий – старший сын (01.01.1873–?) / Агафья Давыдовна (Бакановы). У них родился Корнилий (?–1895);
2) Трифон;
3) Афанасий (1848–?) / Домна Степановна. Афанасий был крестьянин-собственник. У него с Домной родились сыновья:
– Пётр (1874–1876);
– Николай (1877–?),
– Василий / Марья Федотовна родили Ивана (1908–?), Степаниду, Варвару, Ольгу;
4) Пелагея (1841–?);
5) Феклиста;
6) Василиса.

Никифор / Анна, родили Трофима (23.07.1872–?) / Синклитиния Павловна    (1872–?) (Королёвы).
У Синклитинии была сестра Екатерина.

У Трофима были братья и сёстры:
1)    Митрофан / ?, родили Михаила и Веру (оба умерли в детстве), а потом он женился на Екатерине, но детей не было;
2)    Евсевий / Марья Ефимовна (Назаровы), родили:
– Марию (умерла в детстве);
– Даниила / Марина. У них родилась Лидия / Василий (Грачёвы, московские);
3)    Филипп (умер в 6 лет);
4)    Андрей / Пелагия Семёновна (Железновы), родили Никифора / Мария (Князевы, архаровские), родили:
– Владимира / Анна (Мазовы, гурьевские), родили Александра и Юрия / Ольга, родили Веронику (Мазовы, иссинские);
– Виктора / Мария (Букарёвы, еленовские), родили Сергея и Александра / Лидия (Середёнины, Амановы). У неё от первого брака с Владимиром Кулагиным родились Альбина и Александр (Кулагины, рузаевские);
5)    Софья (1908–?);
6)    Марфа / Илья (Ёлдины), у которых родились:
– Александр и Николай, умершие в детстве,
– Михаил / Александра (Голубцовы), родили Николая / Валентина, родили Михаила и Марину (Ёлдины, иссинские);
– Любовь / Александр (Хохловы, иссинские), родили Юлию и Михаила.

 

МАЛ ЗОЛОТНИК
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Дядя Миша с Тётей Шурой, Колькой и Любой Ёлдины жили в Сурковом углу. Дом у них был пятистенный, обшитый вагонкой и покрашенный суриком. Перед окнами и по правому боку – небольшой сад-огород: пара яблонь, столько же владимирских вишен, одна слива и грядки. На задах – разные хозяйственные постройки, а за ними положенные семье сотки под картошку.
Хозяин был мал ростом, едва в армию взяли (в те годы считалось, если кто в армии не был – и не мужик вовсе). Тёте Шуре он едва до груди головой доставал. Говорила мама, что вышла она за него от нужды в шестнадцать лет, поскольку сиротой была, у дяди жила. А Ёлдины состоятельными считались в деревне.
Впрочем, жили молодые в любви и согласии, в полном достатке.
Я сама слышала, как однажды на уборке сена тётя Шура сказала о дяде Мише: «Мал золотник, да дорог». Из десятка стоговавших омёт мужиков наиболее сноровистым был Елдёнок (такое прозвище у него было), самые большие навильники на верх омёта закидывал.

Иван и Михаил Терёхины, Сергей Голубцов и Михаил Ёлдин
 на крыльце ёлдинского дома в д. Кисловке

Работал дядя Миша на Булычёвском маслозаводе мастером. Масло там делали не хуже вологодского. В Москву поставляли. Ну, и в доме  у Ёлдиных водился всякий дефицит – по «деловым связям». Первый телевизор появился в Кисловке тоже у Елдиных.
Ходили к ним «передачи посмотреть» не только соседи, а и с дальних улиц. И мои родители, по родству и пока не обзавелись на новом месте в достатке своим имуществом, тоже ходили. Мы после пожара въехали в голые стены совхозом выделенной квартиры, коридор папа сам достраивал, потолок утепляли опавшими листьями.
Походы родителей к Ёлдиным обычно совершались по субботам – сначала в баню (она была новая, просторная, мылись в ней по очереди сами хозяева, их соседи Линаровы (Софроновы) – тоже родня, и мои родители), а потом устраивалось маленькое застолье и просмотр телепередач. Второй телевизор в Кисловке появился у нас, и тогда вся застроенная новыми домами Нагишовка  по вечерам стекалась к нам «на передачи».

 

 

ДОЛГОЖИТЕЛЬНИЦА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1964 год. У Ёлдиных собрались праздновать Новый год – пришли мои родители, я и тёти Шурин  дядя Сергей Голубцов с дочерью Верой. С печи слезла к столу бабушка Пелагея. Шёл ей в ту пору 101-й год. К концу своего века она облысела и потеряла все зубы, а в начале года второго голова покрылась короткими, густыми чёрными волосами и начали расти зубы. С памятью у неё только не всё в порядке было.
Лихо опрокинув в себя стопочку самогонки, она начала расспрашивать, кто такой мой отец.
–  Ты Серафиму, Кузьмы Терёхина жену, помнишь? – спросил дядя Миша.
– А как же, помню.
– Ну вот, это её сын, Иван.
– А Серафима-то, ай, замужем? – удивилась бабушка.
Все рассмеялись. А она, прожевав солёный огурчик, забралась обратно на печь.

 

УМИЛЬНЫЙ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

У Терёхиных, Нюры с Володей, очень красивый первый сын был, Сашок. Его все Умильным звали. И характер у него не вздорный был. Перед армией невесту завёл – из Бутурлино девчонку. Она его верно ждала, пока служил. А службу он проходил в Оренбуржье и там приучился какую-то траву курить.
Когда демобилизовался, сразу стали к свадьбе готовиться. Нюра в Бутурлино пошла договариваться, как гулять будут. Володя – на работу. Сашок затеял рамы оконные красить.
А когда Нюра домой вернулась, в обморок упала: висит Умильный в сенях, верёвку через балку перекинул. Говорили, ломки не выдержал.
Так и ходили Нюра с Володей рука об руку на его могилку, пока вскоре сами друг за дружкой рядом не улеглись.  

 

 

ХЛЕБОВОЗЧИК И ЕГО ДЕТИ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Виктор Терёхин на хлебовозке работал – телеге с будочкой – возил из булычёвской пекарни хлеб в кисловский магазин. Был он высок, худощав, с болезненным румянцем на скулах. Молодым ещё умер. Жена его Мария одна двух парней растила.
Сашка женился на Лидуне Кулагиной (Насти Амана дочери), когда она овдовела. Вовка Кулагин, первый муж её, в пруду утонул, двое ребятишек от него осталось. Подросли и уехали из дома в Рузаевку.
А Лидуня с Сашкой в Кисловке досель живут.
Сергей в незабвенные перестроечные годы с двумя десятками оставшихся не у дел парней кисловских спиваться начал, над матерью издеваться. Она его и посадила на два года. Вернулся, долго не прожил. Погиб от водки.

7) Иван / ?, родили:
– Геннадия / ? (Терёхины, уваровские);
– Анну / Максим (Куделькины), родили Полину и трёх сыновей. Максим и все сыновья погибли в Великую Отечественную войну.

 

 

НЕОЖИДАННАЯ РОДНЯ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

В начале 1970-х годов пришло в Булычёвский сельсовет письмо из Закавказья: Полина Куделькина разыскивает свою родню – Терёхиных. Выяснилось, что мой папа – её троюродный брат, а в Горьком ещё живут родные. Стали переписываться. Узнали, что трое её сыновей и муж погибли в Великую Отечественную войну, она осталась одна и очень тоскует по родине. «Смотрю на горные хребты и так бы и перелетела домой» – писала Полина моим родителям. Родня наша решила так: пусть продаёт там своё жильё, а ей купим в Горьком. Но она хотела дом в сельской местности. И ей купили дом в пригороде Горького, куда она и переехала. А оттуда дважды приезжала к нам в Кисловку погостить.

Трофим / Синклитиния, родили Кузьму / Серафима Григорьевна (1901–24.11. 1989) (Лёсины).

                                                        Кузьма Трофимович Терёхин

Дед мой Кузьма, говорят, был огненно-рыж, на всю округу славился, подобно Касьяну из Красивой Мечи, своим пением – пел и в церковном хоре.
В конце 20-х годов увёз семью в Горький. Работал там на автозаводе. Жили в бараке. В Горьком встретился с бежавшими от коллективизации земляками: пили и пели. Однажды пьяный не дошёл до дома, пролежал ночь на снегу и за месяц, в 42 года, сгорел в острой пневмонии.
ГАЗ расширялся. Вскоре кладбище, где он был похоронен, начали сносить и строить заводские цеха.
Из бараков самая короткая дорога на завод была через кладбище, и, бабаня рассказывала, что по бокам траншей торчали не сгнившие гробы, а один качался над траншеей едва ли не неделю. Могила деда тоже пошла под снос.

                            Серафима Григорьевна Терёхина с детьми Екатериной, Михаилом, Иваном и племянницей Александрой

У Кузьмы были сестра и брат:
1) Александра / Виктор, родили Виктора (умер, глотнув кипятку из чайника с плиты в 7 лет);
2)  Семён (умер в юности).

 

 

СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
РАССКАЗЫВАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Саша к нам приехала в Горький, тоже на завод устроилась, выучилась на токаря.

Серафима Григорьевна Терёхина катает в дрожках правнука Бориса Дорошина
Познакомилась с Виктором, он шофёром работал. Ей вскоре комнату в бараке дали, как передовой рабочей. Сошлись. Витенька у них родился.
А тут война началась. Виктора не сразу, но взяли на фронт. Немец завод бомбит, а станки крутятся. Дённо-нощно работали. И когда война закончилась, работали на износ: смена в день, смена в ночь…
Виктор вернулся, захотел жизни послаще – ушёл к столовской работнице: там кормили досыта.
Не досмотрела Саша за Витенькой, глотнул он кипятку прямо из чайника с плиты и помер.
А жизнь потихоньку выправлялась, работать стало легче, зарплата росла. Виктор начал обратно проситься, да ей обида не позволяла простить его. К тому же познакомилась с хорошим мужчиной: она Александра Терёхина, он – Александр Терёхин.
Однако Виктор им встречаться не дал, караулил соперника у барака, грозил убить. Саша от греха Александру тому сказала, чтоб не ходил больше.
Так и жили все порознь.
Только когда помер Виктор-то, за гробом две жены шли в трауре.  Эх, судьбы людские!

 

 

ТАРАКАНЫ
РАССКАЗЫВАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Когда меня к Терёхиным выдали, самого вскоре в армию забрали. Свёкор жестковат был, хотя меня жалел, а свекровь добрая, но от неё мало что зависело. Семён же, хоть и молодой, но здоровый был физически, умом слабоват. Как-то прихожу со жнитва, а он сковородку с картошкой из загнетка вместе с тараканами в печи разогрел и ест, да ещё нахваливает.

Кузьма / Серафима, родили Ивана (03.10.1923–12.12.1998) / Вера Назаровна (02. 06.1922–12.07.2007) – поженились 19 января 1946 г. (см. Середенины).

              Оставшись без отца, Ваня, окончив 7 классов, заявил матери, что в школу не вернётся, пойдёт работать на завод. А куда возьмут подростка?! Это в годы войны на лета не смотрели. Но снизошёл начальник цеха к просьбе матери, определил парнишку в подмастерья к заводскому художнику. Понравилось Ване работать с красками, научился неплохо рисовать. На протяжении всей последующей жизни время от времени брался за карандаш и кисти. Например, оформлял совхозные стенды. Но тянуло его к технике. И поочерёдно освоил он слесарное и токарное дело. Окончил курсы шофёров.
Перед самой войной его в армию взяли. Отправили за Урал. Окончил там какие-то военные курсы, старшиной был. Потом перебросили их часть на фронт, практически без оружия. И сразу попали они в окружение. Офицеры приказали всем рядовыми сказаться, если в плен попадут. Но вышли к своим и после скоротечной проверки (что к немцам не попадали) 15 мая 1942 года стал Иван  стрелком  908 стрелкового полка, который в истории значится, как «Забытый полк». Три состава этого полка были практически выбиты, и только четвёртый дошёл до конца войны.
Под Белгородом (Курская дуга) 9 марта Иван был ранен в грудь и 15 мая 1943 г., подлечившись в госпитале, уволен в запас.
После войны работал трактористом, бригадиром тракторной бригады, механиком на току. Член КПСС. Многократно избирался депутатом райсовета.

У Ивана были братья и сестра:
1)    Николай, умер в детстве;
2)    Михаил (?–18.01.2002) (мой крёстный) / Мария Тихоновна (из вятских, ?–06.09.2016), родили:
– Любовь (25.09.1956 –, не была замужем, детей нет);
– Светлану / ?, родили Оксану;
– Виктора / Ольга, родили Максима (нижегородские). Виктор, будучи пьяным, жену убил, в тюрьме срок отбыл, один живёт.
3) Екатерина / Анатолий Никифорович (Фильцагины, из Николо-Пёстровки), родили:
– Юрия / Татьяна, родили Дмитрия и Михаила (Фильцагины, пермские);
– Виктора (12.12.1959) / Лариса, родили Алексея и Юлию (Фильцагины, пермские).

Братья Фильцагины занимаются предпринимательством.

 

 

ПОЖАР
РАССКАЗЫВАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Терёхины жили в Сурковом углу, изба стояла на том месте, где потом Ёлдины построились. Как у всех, под соломой, брёвнышки в пазах глиной промазаны. В двадцать восьмом году, в августе, день выдался знойный, ветреный.
А Ванюшка, ему пять лет было, стащил спички – я не досмотрела, у меня на руках Катя, ей  году не было – и на гумне стог обмолоченных снопов поджёг. Полыхнуло пламя, всю нашу улицу до пруда как языком слизнуло. Сгоряча, кабы Ванюшка под руку мужикам подвернулся, точно бы в огонь бросили. Но он со страху в поля к Симанке ударился. Чуть ли не ночью его свёкор нашёл. Всыпал, конечно, чересседельником по заднице…
Родители мои ещё в двадцать седьмом году всей семьёй подались на Кубань  – туда зазывали желающих, дескать, земли плодородные, обезлюдели. Уехали и в первый же год все не то от тифа, не то от холеры померли – мамынька с папаней и трое ребятишек.
Тогда-то мы в Горький и подались с Кузьмой.
А когда война началась, немцы завод наш бомбить прилетали. Страшно. Иван на фронт ушёл. И надумала я назад, в Кисловку вертаться.
Как-нибудь, надеялась, обустроюсь там. Собрала в узел одёжку, что на себя не надели, машинку зингеровскую на спину взвалила и пошли.
400 вёрст, почти все пешком прошли, Катя большенькая, помогать старалась, а Мишка ныл, уставал быстро. Но за две недели, кажись, добрели.
Своего дома в Кисловке не было. Пожили сколько-то на квартире, и завербовалась я в Орск, на торфоразработки. Там в бараке отсек дали, так и жили, но хоть работа была, и сытые.
А назад вернулись уже после войны, когда Иван женился и молодым сваты избу в Тучковке купили. Катя в педучилище поступила в Пензе, а как окончила, в Знаменскую Пёстровку учительницей ушла. Там и замуж вышла. Михаил до армии с нами жил, после армии в Горький подался и там осел.

Иван Кузьмич Терёхин

КОНЕЦ СВЕТА
РАССКАЗЫВАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Михаил с семьёй жили в бараке, в комнате брата жены его Марии Александра Тихоновича, которого все звали Конец света.
Участник войны, вся грудь в орденах и медалях, он так и не создал семьи. Попеременно жил то с одной, то с другой подругой. Благо, одиноких женщин после войны было предостаточно. Он принципиально не признавал алкоголя и из всего богатства русских матерных слов признавал только ругательство «Фу, ты, конец света»!
Михаил у нас в своего отца пошёл, был каштаново-рыжей масти, и довольно вспыльчивый. Хотя имел, как говорится, «золотые руки», по причине характера и склонности к рюмке так и не получил на заводе квартиры. А ведь уже трое ребятишек народили, ютились кое-как в барачном отсеке. Дали квартиру Маше при расселении барака. Конца света к тому времени уже не было в живых.

 

 

ОФИЦЕРСКАЯ ЖЕНА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Тётя Катя была учительницей начальных классов. Сразу после росписи она уехала с мужем в Приморский край, где он служил в морской авиации. Помню его красивую чёрную шинель, белоснежное кашне и крылышки на фуражке.
После реформирования армии он стал служить в лётных частях – сначала на Дальнем Востоке. Там у них родились сыновья (тётя Катя рассказывала, что гарнизон стоял тайге, так что даже за молоком детям дядя Толя ходил за 18 километров, зимой – на лыжах, а ей приходилось заниматься лишь домашним хозяйством, т. к. работать было негде). После участия в конфликте с китайцами на острове Даманский дядю Толю перевели в г. Берёзу в Белоруссии, а до демобилизации он успел ещё побывать советником в Египте.
Демобилизовавшись, переехали в г. Кременчуг на Украине – там раньше их осела семья полковых друзей. Но через несколько лет из-за разгоравшейся национальной неприязни уехали в Пермь. Там они и похоронены.

Екатерина Кузьминична Фильцагина

БОРЦЫ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Тучковка. Лето 1956 года. У нас небывалые для нашей деревушки из десяти дворов гости – отпускники: лётчик-капитан дядя Толя; майор химзащиты, его брат Геннадий; троюродный брат папы, морской офицер дядя Саша Малкин. С жёнами. Все, включая папу, под два метра ростом, гости в военной форме, папа в новом костюме. Я горжусь перед друзьями такой роднёй.

Иван Кузьмич Терёхин, Анатолий Никифорович Фильцагин и Владимир Терёхин

И тут мужчины на Натальином лугу затевают борьбу. Папа со своим ранением сдаётся первым. Победителем становится Геннадий, пропахав довольно крупным носом брата лужайку.
Так и поехал дядя Толя на службу с припудренным тётей Катей носом.

Иван Кузьмич Терёхин

 

 

ПАМЯТИ ОТЦА

Сна наважденье, тягостный обман:
упорно языком шершавым, ватным
сугробы лижет мартовский туман,
как будто жёлтый сахар ноздреватый.

Слегка мездрой шибающим сырцом
он хрумкает и чмокает от сласти.

А мы в сарае возимся с отцом –
рыбацкие перебираем снасти.

Он вяжет леску к удилищам длинным –
уже опасным стал подлёдный лов –
лёд на стремнине туго выгнул спину
и отошёл от чёрных берегов.

А к берегам – едва спадёт вода –
сползутся греться старые коряги,
и буду я, гордясь, носить всегда
вслед за отцом бидончик с пескарями.

…Но,  как тот лёд, стаяли года.
И вот – лишь холмик над рекой на родине,
оградка, чёрный памятник, звезда.
Ещё там много будет половодий.

Отца не будет только. Никогда.

 

 

ПРОВОДЫ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Кисловка. Лето 1963 года. Раннее утро, по деревне сгоняют скотину в стадо. У нас в избе все встали пораньше – к утреннему поезду должны ехать из Николо-Пёстровки Фильцагины, по пути заглянут на часок.
И вот из-за бутурлинской горы нашу долину оглашают мужские голоса: «Как родная Ваню мать провожала». Дальше этой строчки пение не продолжается, начинается снова: «Как родная Ваню мать…»
Провожающие в стадо по улице своих бурёнок бабы замирают с открытыми ртами: «Что такое?».
На склоне горы по дороге пылит бортовая машина, в кузове братья Фильцагины и их деревенский родственник: «Как родная Ваню мать провожала».
У нас ждёт гостей накрытый мамой стол. Вскоре к певцам присоединяется папа: «Как родная Ваню мать».
Женщины торопят, пора к поезду. Не прерывая пения, мужчины вскарабкиваются в кузов: «Как родная Ваню мать».
Всю дорогу до станции – то же. Обнявшись, шеренгой ходят по перрону, пока не подошли пешком тётя Катя с ведром яиц от нас, мама и я с сумкой других гостинцев «на дорогу».
«Как родная Ваню мать...»
Подходит поезд. После многократных объятий и лобызаний офицеры влезают в тамбур. Поезд трогается. Папа идёт вслед за удаляющимся вагоном: «Как родная Ваню мать провожала». И раз, и два, и три…
Свидетели концерта поджимают животы от хохота. Мы видим уже лишь офицерские фуражки, которыми машут уезжающие братья и слышим затихающее вдали «Как родная Ваню…».

Екатерина Кузьминична Фильцагина с сыном Виктором на кисловском пруду
Иван / Вера, родили Лидию (23.05.1950–) / Анатолий Геннадьевич (25.05.1936– 14.12.2002) (см. Дорошины).

 

 

Лида Терёхина с братом Володей

                 ИМЯ

Меня назвали Лидией потом,
а поначалу называли Тая.
Так дед хотел, в писании святом
таинственных хранителей считая.

И добавляя: "В мае стаял снег,
детей весной приносят птичьи стаи", –
 все согласились: "Почему бы нет? –
Пусть будет Тая. Пусть зовётся Таей".

И хоть недолго звали так меня,
но я срослась с приметами своими.
Когда зачем-то поменяли имя,
их невозможно было поменять.

Во мне осталась маленькая тайна:
я – талый снег, и птичья стая – я.
Во мне осталась маленькая Тая,
предшественница дальняя моя.

У Лидии был брат Владимир (18.04.1947–28.07.2013) / Ольга Алексеевна (30.06. 1946) (Акиньшины), родили Татьяну / ???, родили Анастасию (барнаульские).

 

 

ПИТОМИЦА ДВУХ ДЕРЕВЕНЬ
ВСПОМИНАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Оставила мне мать тебя трёхмесячной. Отец по неделям от МТС по окрестным деревням пропадал. Володе три года, не помощник ещё. А чем кормить? У нас не то, что коровы, козы не было. Ночь проплакала.

Деревня Тучковка – родина Лидии Ивановны Терёхиной

А утром выхожу во двор – на крыльце пол-литровая банка с молоком стоит. Так и повелось: чуть не каждое утро неизвестно кто на ступеньках крыльца то баночку, то бутылку молока оставлял. Так что две древни тебя выкормили – Тучковка и Гурьевка.

 

 

ВИТАМИНЫ И ТРУДЫ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

С трёх лет, а я именно с того возраста эпизодически своё детство раннее помню, переходили мы на «подножный корм». Уже в конце апреля на освободившихся склонах оврагов выстреливались пестики – семенники хвоща. Это водянистые коленчатые столбики, коленца их окружены чешуйками. Солоноватые и приятные на вкус. В первую декаду мая переходили мы на дикушу. Едва только из остролиственных розеток вылуплялись толстенькие зелёные с розовым низом росточки, мы отыскивали на задворках жестянки, которыми можно было их срезать (ножей-то нам ещё не доверяли), и отправлялись по окрестным полям-луговинам. Вкус дикуши на всю жизнь остался для меня одним из приятнейших. К концу мая, когда стебли её становились жёсткими и жилистыми, мы переключались на кисловатые дягили (конёвники), сочные аниськи, борщёвики и козлёвики, от которых до крови трескались губы, есть их надо было с осторожностью. Ну, а о летних радостях с различными ягодами, луговыми опёнками, горохом, конопляными и подсолнечными семечками, маковыми зёрнышками только и осталось, что вспоминать со светлой грустью.
Кроме снабжения себя и семьи витаминами были на нас и другие, не особо утруждающие обязанности, как то собирание мха и коровьих лепёшек на местах выпаса стада. Под ними зачастую находили мы больших чёрных рогатых навозных жуков, которых мальчишки прятали в спичечные коробки, а потом играли с ними. А из ежегодных сельских работ как праздник воспринималось изготовление кизяков из навозной кучи весной, обмазывание белой глиной пазов избы и сараев, посадка, мотыжка летом и копка картофеля по осени. Каждодневные огородные прополки-поливки, слежка за гусями-утками надоедала, хотелось свободы. Пожалуй, доставляло удовольствие ещё встречать по вечерам стадо – на краю деревни собиралось всё женско-детское население, а за отставшими овцами порой приходилось бегать и по оврагам соседней Гурьевки.

 

 

ГРОЗА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Самое раннее: меня хватают, заворачивают в кокон и куда-то несут. Перед глазами  – щёлка, через которую вижу серебряные качающиеся нити, серебряную дорогу, серебряное дерево на чёрно-красном фоне. Когда выросла, мне рассказали, что в первое моё лето была страшная ночная гроза. Мама – в госпитале, у отца в ту ночь трактор сверзся в гурьевский пруд, а бабаня, спасая нас с братом, завернула меня в фуфайку, взяла Володю за ручку и под ливнем и яростными молниями рискнула перебежать из избы через дорогу в подвал. И уже в сорокалетнем возрасте мне открылось, что щёлкой, через которую я видела серебряный мир, была проранка отцовской фуфайки.

Воспоминания мои детские отрывочны, как нарезка киноленты: отдельные кадры.

 

 

ПОДАРКИ ОТ ЛИСЫ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Я на печи. Зимний вечер. В клубе пара входит заснеженный отец, приносит запах мазута. Снимает фуфайку, вешает на деревянную вешалку над дверью ушанку, достаёт из мешочка, в который обычно бабаня собирает ему обед, промёрзший ломтик чёрного хлеба и протягивает мне:
– На, это лиса прислала.
Вкуснейшее лакомство!
Всё моё окружение в самом раннем детстве – это бабаня и Володя. Папа работал трактористом и зачастую по неделям оставался в соседних хозяйствах – технику МТС распределяли по мере необходимости в разные сёла района. Сначала к нашей избе он подъезжал на НАТИ, потом на ДТ-54. А приезды его были радостью. Лисы и зайцы не каждый день делились со мной своими корочками.
О маме я ничего не знала до пяти лет, не возникало даже вопросов о ней. И появление её было воспринято как чудо. Вдруг в нашей избе появилась МАМА. Совсем не похожая на соседских женщин: в строгом тёмно-сиреневом шерстяном платье  с пояском, стройная, с густыми длинными волосами, заплетёнными в косу, собранную  и заколотую на затылке в кружок. Мама расспрашивает меня обо всём, рассказывает стихи, учит стегать одеяло и вязать крючком кружево…
Постепенно узнала, это фронтовые ранения и тяготы первых послевоенных лет так отразились на её здоровье, что сразу после моего рождения она пять лет провела в госпиталях: первоначальный диагноз – туберкулёз – был снят не сразу, и неправильное лечение сказалось на работе сердца.

 

УЧИТЕЛЬ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Лето. Сосед Коля поставил между нашими домами турник и крутит сальто. Мы все просим его дать подтянуться. Он по очереди поднимает нас к перекладине, и каждый висит, смешно дрыгая ногами. Потом Коля делает мостик, и мы вчетвером, а то и впятером громоздимся ему на живот.

На крыльце Гурьевской начальной школы с учительницей Серафимой Григорьевной ученики 2 и 4 класса Галя Ежова, Лида Терёхина, Лида Малкина, Валя Корнишина (первый ряд), Вова Козлов, Васёк Рожков, Вова Яковлев, Саша Чернов, Коля Мурашов (второй ряд)

Ещё кадр:  я –  первоклашка. Зима. Всю ночь вьюжило, избы по крыши замело снегом. Дорога ещё не пробита санями. С портфелем и мешочком с чернильницей-непроливайкой я решаю идти в школу напрямик, через пасеку. Дохожу до торчащих из сугроба верхушек куртины бузины и проваливаюсь в снег по грудь. Невозможно пошевелиться. Верчу, насколько могу, головой – бабаня повязала на меня крест-накрест большой полушалок. Перед глазами лишь несколько столбиков ульев под высоченными снежными шапками. Реву. Вдруг какая-то сила выдёргивает меня из сугроба и подбрасывает вверх. Я оказываюсь на шее у нашего соседа Коли. Только теперь он наш учитель Николай Алексеевич. За неимением учителей для нашей глухомани, в РОНО его уговорили сразу после окончания средней школы заняться педагогической деятельностью.
Школа у нас была в Гурьевке, в километре от нашей Тучковки. И Николай Алексеевич, широко шагая своими длинными ногами, доносит меня почти до самой школы и опускает на проторённую уже дорожку.
Ещё кадр: весна. Пасхальное ясное утро. Играет солнце. Скворец с прибитой к скворешнику ветки передразнивает кошку. Куры рассыпались по молодой траве перед крыльцом. Я в раздумье: если не пойду к соседям славить Пасху, тётя Еня обидится, если пойду, что Николай Алексеевич скажет? Он в Бога не верит, говорит, нет его. Набираюсь мужества, медленно миную сени, вхожу в избу:

Лида Терёхина в 17 лет

– Христос воскрес!
Тётя Еня успевает подать мне крашеное синим фуксином яйцо, а из-за шторки поучительно:
– Лида, надо говорить не «Христос воскрес», а «Тётя Еня, дай яйцо».
Пулей вылетаю на улицу.

Вскоре мы узнаём, что сосед уходит в армию и больше не будет нашим учителем.
Пора переходить на прежние отношения, когда он был просто Коля. Как?
В Тучковке три семьи были Хоревых, и все они занимались пчеловодством. Мёд в наших домах не переводился. Было с пяток ульев и у наших соседей – все они стояли в палисаднике.
Я выглядываю в окошечко коридора: Коля в одних трико делает гимнастику около турника. Накидываю на голову джемперок, якобы от пчёл, и стрелой бегу мимо, чтобы не здороваться…
Николай Алексеевич Хорев окончил Мордовский университет, стал журналистом, писателем, работал на каких-то чиновных должностях в Саранске. Я узнала это много лет спустя, мы переписывались, обменялись книжками. Одно уточнение: в мордовской энциклопедии он записан мордвином. У нас в Тучковке все были русские.

 

СОСЕДИ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Соседями справа у нас были Мурашовы. Наполовину вросшая в землю избёнка, три окошечка прямо от земли, зимой и летом до верхней гранатки заложенные мхом, одна верхняя гранатка без стекла, заткнута старым ватником. Соломенная крыша, серая от времени. Зимой она сливалась с нанесённым снегом и получался большой сугроб, весной мы, дошколята, с завалинки могли засунуть в любую из множества воробьиных нор руку и достать крапчатые яички или птенцов.
Моим ровесником, одноклассником и соучастником игр в детстве был их Колька. Старший брат его Борька был глуповат, в школе не учился, помогал по хозяйству матери, потому что пришедший с фронта отец их, дядя Саня, вскоре сгорел от туберкулёза. Второй брат – Витька после начальной школы подростком работал в совхозе, а рождённая вслед за ним Райка (Рашенька) тоже, как и Борис, была ущербна умом. Четыре года ходила в первый класс (обычно просиживая время занятий в каузе пруда, швыряя камнями в водившихся там крыс), а потом стала помощницей матери, тёти Кати, по дому. Младшие Мурашовы – Лидуня Хитрая (прозвище говорит само за себя) и Шура Калган, который по восьмой класс шёл в школе круглым отличником, а потом выучился на шофёра и работал в Иссе.

 

МУРАШОВЫ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

Родители Санька Мурашова жили в Иссе, обычная была семья. Когда Санёк надумал взять в жёны Катерину из Долгорукова, в семье скандал разгорелся. В роду Катерины, как и в ряде других долгоруковских родов, из поколения в поколение случались дурачки. Виной, полагали, был спиртзавод, заведённый в селе помещиками Тучковыми – многие тамошние мужики страдали запоями.
Санёк всё-таки женился, а родители выгнали молодых из дому, и они поселились в пустующей тучковской развалюхе.
Санёк с войны пришёл героем – с орденом Красной звезды, множеством медалей, Катерине в подарок красивый полушалок принёс. Да только принёс ещё и чахотку. Первые пару лет конюхом работал, а потом слёг. Семья голодала нещадно. Конину палой лошади ели, весной чуть ли ни одной травой питались.  Соседи, как могли, их подкармливали.

 

 

ВИЗИТ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Заходить к Мурашовым в избу в раннем детстве мы опасались, и не потому, что дядя Саня болел. Сами они жили подобно волчатам, в уличных играх не участвовали.
В какой-то из весенних праздников бабаня напекла пирожков и окликнула меня:
– Лида, пойдём-ка, Мурашовым гостинчик отнесём.
Помнится ощущение жутковатости, охватившее меня, как только переступила я порог сеней. Земляной пол, изрытый норами, писк и шевеление в углах кроликов, которые жили вольно, резкий запах мочевины, который усилился, едва мы вошли в избу. Тот же земляной пол, затрушенный соломой. Справа от  двери широкая лавка, от неё вдоль даже не побелённой стены до такой же лавки под окнами тянется длинный дощатый стол, отскобленный до желтизны ножом. На нём большой закопчённый чугун со сваренной в мундире картошкой. Рашенька ногтями чистит картошку и складывает в алюминиевое блюдо с помятыми краями. Ногти она специально не стригла и, когда в школе Серафима Григорьевна, наша учительница, сделала ей замечание, она ответила:
– А как же я картошку чистить буду?
Больше половины пола застелено соломой и какими-то рваными одеялами, ватниками, овчиной – от них и исходит дурманящий запах мочи. На этом тряпье сидят, тараща на нас глаза, Лидуня и Шура.
Треть избы вместе с окном отгорожены занавеской – она тянется до печки, занимающей левую половину помещения.
Бабаня, немного отодвинув занавеску, заглянула туда:
– Лежишь, сосед?
После затяжного хриплого кашля дядя Саня ответил коротко:
– Лежу.
Из-под её локтя я рассмотрела: он лежит на самодельном топчане  под серым шерстяным одеялом без пододеяльника. На тощей непонятного цвета подушке увидела только чёрные волосы и острый нос.
Осенью того же года дядя Саня повесился. И всю зиму мы со страхом пробегали мимо мурашовской избы.
А потом они стали жить более открыто, и Лидуня не раз приходила к нам поиграть, а больше, думаю теперь, поесть.
Многие события той поры описаны мной в повести «Лучшая из лучших Фертляндия», и здесь не вижу резона повторяться.

 

 

МЕДИЧКА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Бабаня рассказывала, что схватки у мамы начались во время посадки картошки  на собственной усадьбе. Пожмётся, поойкает, а как отпустит немного, так опять за работу: закончить дело надо. Под утро бабаня разбудила папу:
– Езжай, Иван, в Булычёво, медичку вези.
– Может, Вера до свету рожать подождёт?
– Какое «подождёт»! С ума сошёл! Бегом беги на конюшню, лошадь бери, да поторапливайся!
С рассветом привёз папа медсестру: она одна и за всех докторов, и за акушерку была. Лидия Ивановна её звали, молоденькая. Встала она посреди избы и руки на груди скрестила – занавески кружевные, мамой искусно связанные, разглядывает.
– Ты чего стоишь, как барыня, помогай! – командует бабаня.
– А как я ей помогу? Сама родить должна.
И вскоре так и вышло.
Когда я родилась, над именем долго не гадали. Дед Назар посмотрел по святцам и сказал: Таисия. Все согласились.
На третий день папа в сельсовет отправился дочку регистрировать. И записал меня Лидией в честь моей повивальной медсестры.
Было в обязанностях Лидии Ивановны обходить окрестные деревеньки, проверять, как люди живут, как детей содержат, прививки им делать, хронических больных проведывать. А с нашей семьёй у неё особые отношения сложились: вроде как крёстная она мне стала, к маме постоянно заходила о здоровье справиться, да и поговорить о жизни.
Увидела я однажды, что идёт она по дороге из Булычёва со своим  чемоданчиком-неотложкой. «Всё, – решила, – прививки делать будет!» Убежала и спряталась в полынные заросли позади дома Попковых. Солнце марит, полыннный дух дурманит, я и уснула.
А проснулась от причитаний бабани, меня кликающей. Оказывается, Лидия Ивановна шла с плановым обходом, у нас задержалась за чаепитием и разговорами, а потом меня хватились. Обыскали всю Тучковку, наплакались, решив, что в колодец я упала.
На радостях, что я не в колодце, а в бурьяне нашлась, сошло мне с рук устроенное взрослым потрясение.    

 

 

                                                                                           НОВЫЙ 1961-й ГОД
                                                                      МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

1 января 1961 года в Гурьевской школе был Новогодний праздник. А в сельмаг завезли керосин, и продавщица, тётя Люба Корнишина, решила разливать его, чтобы в будни не путать с продажей продуктов. Электричества в наших деревнях не было, освещали избы керосиновыми лампами, а готовили пищу в печках и галанках (голландках), на керосинках и керогазах.
Бабаня и мама, захватив 12-литровые жестяные бидоны под керосин, отправились в Гурьевку. Папа решил заколоть свинью – принёс из Булычёва паяльную лампу, чтобы опалить щетину. Мы с братом остались ему помогать.
Смотреть на лишение жизни хрюши было мне не под силу, я крутилась возле хлева.
– Дочка, тащи воды! – вскоре крикнул папа.
Я втащила в хлев доёнку с водой. Свиная туша была подвешена к балке, по морде стекали на пол последние капли крови. Папа обмыл кровь со свиньи, с рук и финского ножа, которым заколол её, и они с братом перетащили тушу в сени и уже там опять подтянули к балке. Папа начал возиться с лампой. Я понесла пустую доёнку в избу, и тут за спиной раздался хлопок. Вслед за мной вбежал папа, похожий на подожжённый снизу факел.
– Туши!
Схватив ведро с водой, я плеснула на него, немного сбив пламя. Вбежал брат и руками сбил остальные языки.
Папа схватил постель и метнулся через горящие сени на улицу. Володя выбил окно и выкинул в палисадник стоящий в простенке стул, я стащила с кровати тяжеленный панцирный матрац, вдвоём мы попытались вытолкнуть его в окно. Володя побежал в палисадник, чтобы тащить его оттуда. С трудом нам удалось справиться с матрацем.
Дым заполнял избу, щипал глаза.
– Беги оттуда, сгоришь! – крикнул брат.
Я с опаской вышла в сени. Надо мной горела соломенная крыша – шевелящийся огненный скат был неимоверно красив! Медленно, оглядываясь, вышла я в коридор, потом на улицу. Навстречу мне с совершенно диким взглядом шёл, покачиваясь, папа. Бросилась к нему:
– Папка, не ходи, сгоришь!
Подбежал Володя. Отец остановился, отстранил нас, пошёл к куче постельного белья, сваленного им на сугроб, сел на матрац и закачался, обхватив голову руками.
Над крышей клубился чёрно-жёлтый дым.

На первое время погорельцев приютила бабушка Наталья Корнишина, зять её Виктор Гаврилин и дочь Таиса. А вскоре совхоз «Маяк» выделил квартиру в новом доме в Кисловке.

Лидия Ивановна Дорошина возле развалин родительского дома в с. Кисловка
 в 2016 году

Лидия / Анатолий, родили:

1) Бориса (10.05.1976) (см. Дорошины) / Илона Геннадьевна (16.07.1975) (см. Балашовы);
 
Борис (10.05.1976) / Илона16.07.1975, см. Балашовы), родили:

– Елизавету (22.06.2001–, см. Дорошины).

– Екатерину (25.06.2005–, см. Дорошины);

2) Веру (29.09.1979 (см. Дорошины) / Александр (27. 11.1972) (см. Киреевы).

Вера/Александр, родили:

– Ладу-Марию (20.08.2005–, см. Киреевы;

– Анну (03.10.2010–, см. Киреевы).

 

 

                                                                                      СЕРЕДЕНИНЫ

По семейной легенде, род этот клинской, дворянский, идёт от некоего Середени, среднего брата в семье. Один из потомков его, прапорщик Середенин, был разжалован за бунт в армии из-за кормёжки солдат гнилым мясом и лишён дворянства. Ему предписали жительство в Костыляевской волости нашей губернии.  
С кого-то из Середениных, уже в 18 веке, началась служба бурмистром в кисловском имении Толбузиных, которая передавалась сыновьям.

Эту ветвь удалось проследить с начала 17 века.

Трофим (1620-е–?) / ?, родили Григория (сер. 1600–?) / ?.

Григорий / ?, родили Ивана (1687–1750) / Акилина Тимофеевна (1682–1764).

Иван / Акилина, родили Афанасия (1707–1777) / Степанида Федотовна (1710–1770).

У Афанасия были братья:
1) Артемий (1725–1772);
2) Михайло (1730–1789) / ?, родили:
– Христину (1856–?);
– Наталью (1867–1884) / Ларион, родили Прасковью и Варвару;
3) Захар (?–1746).

Афанасий / Степанида, родили Алексея (1740–1800) / Афимья.

У Алексея был брат Андриян (Андрей) (1741–1803) / ?. Они выехали из Кисловки с фамилией Андрияновы.

Алексей / Афимья, родили Петра (1775–?) / Федосья Терентьевна (1773–?).

У Петра были сёстры и братья:
1) Степанида;
2) Катерина;
3) Иван / ?, родили Татьяну;
4) Кузьма (1767–1835) / ?, родили Ивана (1793–?) / Федосья Фёдоровна (1795–?), родили Дмитрия (1814–) / Анастасия Дмитриевна, родили Аксинью (1846–) и Ивана (1838–?);
5) Иван (1830–?);
6) Варвара (1832–?);
7) Прасковья (1848–?).

Пётр / Федосья, родили Евдокима (1798–?) / Прасковья Исаевна (1793–?).

У Евдокима был брат Никита (1804–?) / Акулина Максимовна (1820–?), родили:
– Ивана;
– Захара / Вера Афанасьевна, родили Александра (1872–1875);
– Матрёну (?–1871);
– Назанию (1877–?);
– Прасковью (1880–?) / ?, родили Максима (в 1917-м жил), Анастасию (Настя Аман) / ?, родила Лидию / Владимир Петрович (Кулагины), родили  Александра и Альбину. Вторым браком Лидия / Александр (Терёхины).

Евдоким / Прасковья, родили Евсея (1821–?) / Василиса Фроловна.

У Евсея были сестра и братья:
1) Марья (1844–?);
2) Михаил (1836–?) / Ксения Лазаревна, родили:
– Дарью (ум.);
– Евдокию (1872–?);
3) Иоаким / Екатерина, родили:
– Дарью;
– Елену (ум. в детстве);
– Елену / Иван (?–1908), родили: Алексея / ? (Середёнины, иссинские), Виктора / ? (Середёнины, зареченские), Бориса / ? (Середёнины, саранские), Николая / ?, Валентину / ? (уваровские), Анну, Александру;
            – Тимофея / Екатерина, родили Дмитрия (умер во младенчестве), Раису / ? (иссинские), Марию / ? (вологодские), Галину / Григорий (тольяттинские), Антонину / ? (тольяттинские), Любовь / ? (тольяттинские);
4) Алексей (1830–?) / Прасковья Афанасьевна, родили:
– Дмитрия (1827–?) / Пелагея Васильевна, родили: Михаила, Ефима, Харитона (все трое ум.);
– Александра (1874–?);
– Марфу;
– Василия / ?, родили: Михаила (в 1917 жил) / Пелагея, родили Афанасия / Федосья (Бакановы), Вассу / Иван (Евстигнеевы), родили: Дмитрия / ?, Марию / ? (орские);
– Ольгу;
– Марию / Степан (Терёхины) (уехали из Кисловки);
– Николая / Татьяна Амвросиевна, родили: Домну (?–1893), Евфимию (?–1893), Григория (?–1893), Василия (1873–?);
– Спиридона / Домна Алексеевна, родили: Захара (?–1895) и Марфу (?–1893);
– Акилину (?–1896);
во втором браке с Афимьей Парфёновной у Алексея родились:
– Василиса;
– Афанасий (1845–1898) / Прасковья;
– Яков / ?, родили Егора / ?, родили Наталью (1893–) и Николая / Авдотья Петровна (Рубцовы);
5) Иван / Пелагея Варсонофьевна (Назаровы) (поженились в 1894 г.), родили: Ивана / Матрёна Карпеевна, а вторым браком,  с Варварой Захаровной, родили:
– Ольгу (?–1873);
– Ксению;
– Татьяну / Андрей Афанасьевич (Дергуновы) (поженились в 1872 г.);
– Алексея / Евдокия Петровна (Воронины), родили Пелагию (?–1908), Параскеву (?–1908) и Ефима (?–1893).
6) Спиридон (1824–?) / Матрёна Антоновна (1824–1903), родили: Фёдора / ?, родили Афанасия / ? (Афонины), родили:
– Сергея, Василия, Варвару (все трое ум.);
– Константина / Анастасия (Голубцовы), родили Николая (от Беки) / ? (Терёхины нижегородские), Василия / ? (Терёхины челябинские);  Любовь / ? (пензенские), – Марию / ?;
– Николая / Ксения (из Бутурлино), родили: Татьяну / Юрий (Бакановы), родили  Александра и Юлию (кисловские);
6) Домна / Фёдор (Еськины), родили Виктора (ум);
7)    Абрам / Христина Егоровна (Черновы, из Гурьевки) –  (Абрамычевы) родили:
 – Ивана (ум.);
– Софью;
– Евдокию;
– Анастасию / Михаил (Голубцовы), родили Любовь / Александр (Осьминновы, булычёвские), Николая / ? (Голубцовы, иссинские) и  Лидию / Сергей (Дяглевы, рузаевские);
– Спиридона (1927–1960) – застрелил в подростковом возрасте дядю моего Аникиту, а взрослым повесился) / Нина (из Бутурлино), родили мальчика и девочку (пензенские);
– Елену / Алексей (Илларионовы), родили Раису / ?;
8) Пётр / Гликерья Васильевна (Сурковы, Петины) родили:
– Анну, Арину, Михаила (все трое ум. в детстве);
– Ольгу;
– Наталью, родила Анатолия – от корейца (Середенины, пензенские);
– Анастасию / ? (Голубцовы), родили Ивана и  Михаила (оба ум. не женатыми);
9) Артём / ?, родили:
– Елизавету, Петра, Марию (уехали из Кисловки в годы коллективизации);
– Сергея / ?, родили Семёна / Дарья Степановна (Спирькины), родили Евдокию, Домнику, Тараса (1873–?);
– Ивана / Екатерина Михайловна (Беловы), а вторым браком Иван / Мария родили Владимира и Алексея (уехали из Кисловки в годы коллективизации);
10) Ефим / Екатерина Трофимовна, родили:
– Марию (1908–?);
– Григория и Александра (оба ум. в молодости);
– Василий / Екатерина (Середёнины, Дервяновы), родили Виктора / ? (Середёнины, пензенские), Владимира / ? (Середёнины, пензенские) и Валентину / ? (Краснопаловы, пензенские);
11) Павел (?–1877);
12) Дмитрий (1827–?) / Пелагея Васильевна, родили Евдокию / ? (вышла в Бутурлино);
13) Егор / Феоктиста Алексеевна (поженились в 1878 г.), родили Христину (в 1908 г. жила);
14). Иван / Анна Саввишна (Жидулькины), родили:
– Евдокию / Григорий (Кашкины), родили Ивана, Александра, Анну, Валентину, Николая, Виктора, Василия (Кашкины, Гришкины),
– Вассу / Андрея, родили Виктора и Александра (московские).

Евсей / Василиса, родили Ивана (1837–?) / Евдокия (1838–1930).

У Ивана был брат и сёстры.

Иван / Евдокия,  родили Назара (10.10.1874–15.06.1953) / Екатерина, родили Евдокима (Екатерина умерла в 1905 г.), а вторым браком Назар / Феврония Васильевна (24.06.1884–14.01.1964) (см. Золкины).

Назар Иванович Середенин

                                                                       Деду Назару Ивановичу Середенину

Рухнул дом, в котором деды жили.
То ли жизнь минувшую оплакивая,
зарядили ливни обложные –
обмывают скорбные развалины.

Впрочем, деревенскому народу
плач небесный вовсе не по нраву:
вдоль реки размыло огороды,
а поля заполонили травы.

Кирпичи и цельные лесины –
по нужде и по крестьянской сметке
растащили вдовые соседки,
как у нас ведётся, «для помину».

Видно так назначено судьбою
знатному толбузинскому роду:
прадед на турецкой пал героем,
правнуки же «вышли из народа».
Ставши его совестью и солью,
болести его прияв на плечи,
сохраняли в вытоптанном поле
ручеёк «господской» чистой речи.

Гляну на печальную картину –
как кошачья лапка цапнет душу:
растеклась по луговине глина,
а ночами светятся гнилушки.

Обочь обнаружившейся ямы
расползаться начала крапива,
и щебечут удручённо: «Чьи вы?»
воробьи в плакучих ветках ивы.

 

 

У Назара были братья:
1) Алексей (05. 03. 1974–ум. в младенчестве);
2) Павел (1884–) / Татьяна Корнилиевна (1897–) (Бычковы, из Александровки), родили:
– Дарью (жила в Москве, детей не было);
– Зою, Александру (умерли в детстве);
– Андрея / Василиса (Середенины), а во втором браке с Марией Князевой (из Архаровки) родили Николая / Раиса (Середёнины, саранские) и Любовь / Геннадий (Гераськины, саранские), родили Ирину, Игоря;
– Екатерину / Ефим (Тумановы), родили Николая, Раису / Фёдор (Ведяновы), Анну;
– Анастасию / Ефим (Евстигнеевы), родили Анну, Татьяну, Раису, Александра, Николая (московские);
– Анну / Иван (Середенины),  во втором браке Анна / Иван (Кашкины,  Безруковы) родили:
– Галину / Анатолий (Саратовцевы, из Булычёво, уехали в Ташкент);
– Алексея / Клавдия (Кашкины, рузаевские);
– Петра / ? (Кашкины, камчатские);
– Анатолий / Нина, родили Марину (Кашкины, бакинские);
– Владимира (ум. не женатым, был глуповат);
– Сергея (ум. в юности);
– Тамару / Виктор, родили Эдуарда, Наталью (Нестеровы, рузаевские).

Павел Иванович во втором браке жил с Евфимией Дмитриевной (1883–1905) (Бакановы), поженились в 1903 г., общих детей не было.

Дедушка Паша имел ветряную мельницу, позже она перешла в колхозное пользование, а он так и работал мельником. Мельницу сломали в начале 1960-х гг.

 Я не запомнила деда Назара, он умер, когда мне исполнилось три года, и долго его внешность ассоциировалась у меня с автопортретом художника Крамского, вырезанным из журнала «Крестьянка» и висевшим в простенке нашей тучковской избы.

 

 

   ОБЫДЕННЫЕ ДЕЛА
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

Нашему отцу жребий выпал в новую избу, рядом со старой саманной избой поставленную, переходить. Новая избёнка небольшая была, но как-то жили, на тесноту не жаловались. Вот тараканы тогда стадами ходили. Зимой, бывало, мама раскинет на полу шубняк мехом вверх и веником со стены их сметёт, а потом на мороз вытряхнет. Или решат на день избу проморозить, пока сами у дяди Паши обитаем. Тараканы замёрзнут и на пол попадают, потом их заметут и опять же на снег выкинут. Так все делали.

Феврония Васильевна Середенина с дочерью Марией

Ещё помню, как папаня в печке парился. Нас, малышню, на печку отправили. Перед шестком лохань заготовили и вёдра с водой. Он помылся в лохани и с веником берёзовым в печку залез. Оттуда красный вылез, соломой и листьями облепленный. Ведро подхватил  – и на улицу. Там, на снегу, окатил себя с головы и бегом в избу обтереться и одеться. Потом они с мамой до-о-лго чай пили и об чём-то разговаривали.
Привычка у них такая была – после помывки или когда из церкви вернутся, самовар разжигать. Он у нас на два ведра был, чурочками его разжигали. А чай они пили из блюдечек.

 

 

БОГОРОДИЦА
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

Папаня служил в царской армии в Перми, был унтер-офицером. А тогда тиф всех косил. Папаня и помер в тифозном бараке. Врач его осмотрел и велел в морг нести. В морге папаня ночь пролежал, а утром, как сам рассказывал, глаза открыл и видит: в дверном проёме, вся в сиянии голубом стоит женщина – платье на ней длинное, будто льётся до порога, а талия осиная. И манит она его идти за ней. Он встал и пошёл. Привела она его обратно в тифозный барак, лёг он на соломенную подстилку, а она растворилась в воздухе. «Не иначе, Богородица», – вспоминал папаня. А врач потом только руками развёл: невероятный случай!
Это стало первопричиной обращения папеньки к Богу. Но воцерковлённым он стал не сразу.
Уже после сорока лет он стал ходить на все службы в Николо-Пёстровский храм и даже читал там за неимением священника молитвы.

Лидия Ивановна Дорошина с внучкой Аней возле храма
Преображения Господня в с. Николо-Пёстровка

 

 

 

СВЕТ НЕБЕСНЫЙ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

В 1927 году храм Александра Невского в Кисловке рушили. Утварь в окна на лужайку выбрасывали, иконы тоже. Некоторые раскалывались, некоторые бабы под фартуки прятали и по своим домам своим уносили. А большая икона Казанской Богоматери пропала.
Много лет прошло, в конце войны уже, на станции, в Булычёво, подошёл к папане Разживин, он заведующим сельпо был. Еврей.
– Поговорить надо, Назар Иванович, – отвёл в сторонку. – Есть у меня на складе икона из вашей церкви, надо бы в Николо-Пёстровку отнести, там службы разрешили. А дольше хранить опасаюсь, вдруг найдут. Партийный я, не поздоровится. Один ты её не донесёшь, найди помощника.
Договорились, что ночью у складов встретятся.
Папаня дядю Петю, брата своего двоюродного позвал, к полуночи в Булычёво пришли. Разживин уже ждал их, ходил вдоль склада. Замок отпер, провёл в помещение. Мешки отвалили, а там Богоматерь Казанская, в окладе, как новенькая. Взяли мужики её и трусцой со станции. Тяжёлая, – говорил папаня, – была.
До мостика в лощинке дошли, а спереди свет засиял, словно машина идёт. Вдруг начальство едет, заберут, посадят! – спрятались с ношей под мостик. Ждать-пождать, а машины нет, даже гула не слышно, хотя свет за взгорком так и играет.
Пошли дальше. На перекрёстке дорог возле кисловского кладбища их две сговорённых женщины поджидали. Перекрестились, взяли икону, пошли. А свет уже над бутурлинской горой.
Как рассказывали потом эти женщины, они, ни разу не останавливаясь, шли. А свет так и сиял впереди до самой церкви.
Вот с этой поры папаня и стал верующим, в церковь начал по всем службам ходить, даже читал в церкви за неимением батюшки. Его тогда Назаром Святым и прозвали, сначала как бы в насмешку, а вышло, что и доныне так поминают, и всерьёз.
Нам от барского сада участок достался – весь порядок наш между Середениными поделен, только некоторые стали Середёниными писаться. На каждом участке по прудочку родниковому, вода в них по зимам не замерзает. Только деревья старые были. Так папаня новый сад насадил и в саду своём родничок обустроил.

Мой комментарий. Этот родничок в Кисловке до сих пор «Назар Святой» называют. По воду туда специально ходят. А вот посаженный дедушкой сад погиб – в бурелом непроходимый превратился.

 

 

БИБЛИЯ
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

Когда к папане смерть придёт, он загодя, больше чем за месяц объявил, точное число назвал. И пошли к нему верующие люди из разных сёл, даже из Пензы приходили. А он каждому по книге давал, он их большой сундук от дяди Ивана Прохоровича привёз. Мне тоже две оставил – Евангелие и Псалтирь. А которые книжки не успел раздать, велел спрятать от греха.
И была у него Библия, большущая книга, претолстая. Он её в бумагу промасленную, в полотенце замотал, в ящичек дощатый положил и в саду под вишней похоронил. Мне наказал место помнить, дескать, придут времена, когда она очень нужна будет.

Мой комментарий. Вишенник в саду тётушки Мани разросся, домик она свой перестраивала, и фундамент немного назад подвинули. В конце 1960-х годов попытались мы с ней найти дедушкин схрон, но корни вишенника так переплелись, что лопату в землю воткнуть было невозможно. Да и запамятовать, где точно место то, она могла. Так Библия там и лежит, похороненная.

Назар / Феврония, родили Веру (02.06.1922–12.07.2007) / Иван Кузьмич (03.10. 1923–12.12.1998) (см. Терёхины).

Вера Назаровна и Иван Кузьмич Терёхины

 

        ВЕЧЕРНЯЯ КАРТИНКА

           Маме

 

Ты спишь.
Играют дети во дворе.
Последний вечер перед школой – воля.
Вон их отцы под мутным фонарём
стучат костяшками истёртых доминошек.

Из кухонных распахнутых окошек
то поп-звезда фанерная орёт,
то женский голос призывает: «Коля,
ну, сколько можно звать?
Домой скорей!»

Ты спишь.

Феврония Васильевна Середенина с дочерью Верой

Стирая пыль с ободранных коленок,
послушный Коля  мяч подмышкой тащит.
Дверь хлопает на первом этаже.
Вот и отцы уходят со двора.
Расходные мерцают сигареты.
В начале молодое бабье лето.

Слегка под вечер схлынула жара,
а поутру она зальёт уже
банты, букеты, ранцы первоклашек…
Как незаметна смена поколений!

 

 

ЛАПТИ
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

Бедно мы жили, очень голодовали. Папаня в колхоз не пошёл, на железке работал, один на всех.
Вслед за нянькой (так она звала старшую сестру Шуру) и я потом туда рабочей пошла, едва мне 14 лет стукнуло.
Веру в пять лет в няньки к немцам определили, за двумя грудничками присматривать. Немцы те строили 2-е отделение совхоза «Маяк», женщины работали доярками. А в шесть лет пристала она к папане, что хочет в школу.  Отговаривали, отговаривали её, она ни в какую!
Сплёл ей папаня лапоточки, онучи от новенького холста отрезал, утром обул сам:
– Иди с Богом!
По полудни является школьница радостная: «В школу приняли!» И босиком.
– Лапти-то где?
– А я их в Абрамычев пруд запулила!
Только головой покачал папаня. Наутро в Иссу поехал, на базар. Привёз ей сандалики.
Училась она лучше всех, только недолго, всего четыре зимы. Потом надо было в райцентр отправлять, в Иссу,  в Булычёве ещё школы не было. Учитель к папане приходил, увещевал его, но папаня не решился, дескать, мала ещё, и за квартиру платить нечем.

 

 

ВЕРКА-БРИГАДИРКА
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

И пошла наша отличница в девять лет в колхоз работать. То ли шутя, то ли всерьёз её бригадиркой поставили над бригадой в сорок баб. Даже двойной паёк дали. А всё потому, что была она одна грамотной, могла выработанные сотки посчитать.
До пятнадцати лет в колхозе работала, так и звали её «Верка-бригадирка». А потом уговорили мамыньку иссинские учителя Волковы, чтоб Веру в няньки к их мальчонке Вовке приставить. Три года она в Иссе жила, как в родном дому. Городским манерам обучилась, стряпать тоже, одеваться, книжки читать…
Потом по вербовке торф копать уехала под Москву. Когда война началась, она оттуда босиком домой пришла.

Вера Середенина (стоит слева) с подругами-пулемётчицами. Германия, г. Гурау, 1945 год

На Булычёвский элеватор её стрелком взяли, по весне вдвоём с Сашей Панкратовой послали в Ленинград, состав с хлебом сопровождать. А вскоре и на фронт забрали.
Пришла с войны осенью сорок пятого года с ранением, а по весне с Ванюшкой Терёхиным поженились. Её в один день три жениха сватать приходили, она его выбрала. Избу им в Тучковке огоревали, брат Фёдор помог, он тогда в Иссе начальником каким-то работал.  Володя родился, потом ты. А Вера болеть начала, лет пять в госпитале провела.
Её три раза в церкви отпевали, как покойницу. Один раз, когда с войны писем от неё долго не было. Другой – когда по ошибке из больницы известили, что померла. А третий – как-то по весне привезла я из санатория одежду её, валенки (она зимой в больницу попала, а оттуда в санаторий), увидели бабы, ну, и решили, что померла она. Говорят, отпеть заживо – примета плохая. Только на ней не сказалось.

 

 

РУЖЬЁ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

Младший братишка у нас был Аникита, все его Анькой звали. Ему уже четырнадцать лет было.
Фёдор тогда ружьё себе купил, охотиться надумал. Прятал его под кроватью.
Взрослых в тот день дома никого не было. А к Аньке дружок пришёл, Спирька. Ну, и взял их интерес ружьё посмотреть. Баловались, баловались, Спирька и стрельнул. Прямо в висок Аньке попал. Не знал он, что ружьё заряженное. Бросил его на пол и домой убёг. Нюра Безрукова вскоре зачем-то зашла, увидела Аньку убитого и бегом на станцию, мамыньке сказать. Мамынька на станции пирожки свои продавала. И уже домой шла. Как услыхала новость, так и подкосились у неё ноженьки. Четыре года совсем не ходила, а подняла её жена лесничего из Медведовки, папенькина приятеля. Они татары были, но на все наши праздники к нам в гости ездили. И на Пасху как раз приехали, а уж как, и что было, не знаю. Только мамынька с того дня ходить снова стала и всегда ту татарку добрым словом вспоминала.  

 

 

РОДНИКИ
РАССКАЗЫВАЛА МАРИЯ НАЗАРОВНА СЕРЕДЕНИНА

Анька, по примеру папани, свой родник обустроил. Иконку там повесил и кружку алюминиевую на приступочку поставил. Мимохожие люди возле него отдохнуть останавливались, родник так и звали – Анькин.
Теперь тот родник обрушен, подход к нему заболотился. У нас ведь тут сплошь родники. Как-то раз выхожу утром: что такое, ни одной курицы во дворе не видать! Они обычно через окошечко в двери сами поутру на лужайку высыпали. В курятник заглянула, они на самом верхнем насесте сидят, а снизу фонтаном вода бьёт – сама сквозь землю прорвалась. Пришлось её каменьями глушить.

Лидия Ивановна Дорошина с кузеном Александром Фёдоровичем Середёниным возле родника Назар Святой
У Веры были сёстры и братья:
1) Мария (1920–15.04.1999);
2) Александра (1918–25. 04.1999) / Пётр (Бакановы), у него от первого брака был сын Борис / Мария Самоновна, и доселе в Кисловке живут. У них дети Александр и Галина, оба семейные, живут в Пензе. Александра работала в Булычёвском заготзерно лаборантом, получила производственную травму. Потом уезжала в Комсомольск-на-Амуре, там вышла замуж, родила мальчик, который умер малолетним в эпидемию тифа. Страдала Александра приступами посттравматической шизофрении.
3) Сергей (погиб на Калининском фронте в январе 1942 г.) / Анастасия, родили:
– Ивана (балтийский моряк, их катер поздней осенью 1945 года подорвался на мине, Иван простудился и умер в 1947 г.);
– Надежду (моя крёстная) / Александр (Лифановы), родили Юрия / Галина (Лифановы, самарские), Виталия / Тамара (Лифановы, самарские), Галину / Владимир (Галины, самарские);
– Полину (инвалид с детства, в младенчестве упала с кровати и повредила позвоночник, ум. в 16 лет);
4) Аникита (26.08.1927–в 1941 г. случайно застрелен другом Спиридоном Середениным;
5) Надежда (близняшка Веры, ум. в 5 лет);
6) Евдоким – сын от первого брака деда (с 16 лет состоял в рузаевской революционной организации. Ходил туда пешком, приносил брошюрки, с двумя приятелями из Кисловки читали их и в 17-18 лет записались в 20-ю Пензенскую стрелковую (пехотную) дивизию РККА, которая формировалась в Рузаевке. Евдоким геройски погиб в Гражданскую войну под Симбирском, о чём отцу его была прислана бумага, рекомендующая местным властям оказывать материальную и иную помощь и поддержку семье. Дважды деду давали денежное пособие, а потом под предлогом оформления документов изъяли этот документ. Несколько попыток деда вернуть его не увенчались успехом. Бумага «затерялась» в архиве Иссинского райвоенкомата);
7) Фёдор / Вера (Мытько) – белорусская партизанка в Великую Отечественную войну, родили Нину (20.07.1946–18.02.2016) / Владимир (Свирские), родили Оксану/?, родили Екатерину (братские).
Во втором браке с Александром (Нагорные) Нина родила Алексея и Вячеслава (11.09. ? / Кристина, родили Георгия (витебские). Вторым браком Вячеслав женат на Людмиле. У неё есть сын от первого брака.
В третьем браке с Сергеем (Красницкие) Нина родила Сергея / Валентина, родили Ярослава, Богдану и Николь (Мытько, минские) и Фёдора (?.?.1984–) / Юлия, родили Андрея и Анастасию (Мытько, Санкт-Петербургские).

Во втором браке с Анной (Бакановы) у Фёдора Назаровича родились:
– Александр / Нина, родили Юрия / Веру, родили Татьяну и Викторию (саранские), Анну (ум. в детстве);
– Николай (22.05.1952–) / Наталья, родили Сергея, Алексея / Альбина (Терёхины), родили девочку (пензенские).

Вера Назаровна Терёхина (стоит) с сестрой Марией Назаровной Середениной

 

 

СТАРШАЯ СЕСТРА
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА
И МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Дядя Федя проводил жену свою Веру в Белоруссию, в Борисов, не предполагая, что она беременна. Сам планировал уехать туда, как только решится вопрос с потерей трёх тысяч казённых денег, которые, как потом выяснилось, украл у него приятель.
Но жизнь закрутилась так, что Вера от безысходности вышла замуж за сводного брата, немца, а Фёдор женился на Анне Бакановой. В обеих семьях пошли дети. Так Нина оказалась старшей сестрой в семье матери, нянькой трёх братьев и сестры, то ли обузой, то ли работницей для отчима. А далеко в России росли ещё три не ведающих о ней брата.
Нина начала искать родного отца после третьего класса, едва научившись писать (нашла в столе своего дяди письмо с адресом). Но нашла только в 36 лет, потому что все прежние письма не доходили до адресата, изъятые тёткой его второй жены.
Из пензенских родственников её приезду обрадовались отец, младший брат Виктор, моя мама и тётушки Маня и Шура, которые успели полюбить её мать Веру, и я. Тем более, что Нина воплотила в себе все внешние черты и душевные качества нашей с ней бабушки Хони.

Лидия Ивановна Терёхина с кузиной Ниной Фёдоровной Мытько
 возле дома предков

Вера / Иван, родили  Лидию (23.05.1950–) / Анатолий (25.05.1936–14. 12.2002 ) (см. Дорошины).

У Лидии был брат Владимир (18.О4.1947) / Ольга (Акиньшины), родили Татьяну / ???, родили Анастасию (барнаульские).

Лидия / Анатолий родили Веру (29.09.1979–) / Александр (27.11.1977–, см. Киреевы) и Бориса (10.05. 1976–) (см. Дорошины) / Илона (16.07. 1975–, см. Балашовы).

 

 

ЛЁСИНЫ

Сведения об этой ветви оказались доступными мне с 30-х годов 18 века. По семейной легенде, кто-то из представителей её привёз с русско-турецкой войны жену – то ли турчанку, то ли армянку. Это подтверждают сохранившиеся во внешности представителей этой ветви восточные черты.

Андрей (1730-е г.) / ?,  родили Абрама (1699–1756) / Дарья Михайловна (1702–?).

У Абрама были братья и сестра:
1) Давид (1706–?) / Аграфена Ивановна;
2) Панкрат / ?, родили Степана (Панкратовы);
3) Васса (вышла замуж к Сурковым).

Абрам / Дарья, родили Степана (1727–1799) / Марина Спиридоновна (1746–1790) (из Кисловки).

У Степана были братья и сестра:
1) Елизар (1730–?);
2) Иван (1754–?);
3) Андриан (1757–?);
4)  Федосей (1745–1752);
5) Яков (1735–?);
6) Василиса (1742–?).

Степан / Марина, родили Егора (1749–?) / ?.

У Егора были братья:
1) Пётр (1781–?);
2) Аверкий (Аверьян) (1768 –?) (Аверьяновы).

Егор / ?, родили Петра (1782–?) / Матрёна Николаевна (1785–?).

У Петра были братья:
1)  Егор (1774–?) / Аксинья Лаврентьевна (1767–?), родили Прохора (1802–?) / Дарья Степановна и  Петра (1803–?) / Мавра Ильинична;
2) Фома (в 1810 г. взят в рекруты);
3) Егор (1807–?) / Акулина (1801–?).

Пётр / Матрёна, родили Александра (1809–?) / Афимья.
У Александра были братья и сёстры:
1) Никифор (1806–1814);
2) Пётр / ?, родили дочь Анастасию;
3) Анна (1833–?);
4)  Екатерина (1804–?).

Александр / Афимья,  родили Василия (30/40-е г. 19 в.) / Анастасия.

У Василия были сёстры Настасья (1843–?) и Пелагея (1839–?).

Василий / Анастасия, родили Григория (2-я пол. 19 в.) / Ксения.

У Григория были братья Иван / Прасковья и  Александр / ?.

Григорий / Ксения, родили Серафиму (1901–24.11.1989) / Кузьма Трофимович (см. Терёхины).

В 20-х годах ХХ века Григорий с женой и тремя младшими детьми уехали по призыву заселять опустевшие земли Кубани. В первый же год пребывания там все умерли от холеры.  

 

 

                * * *

                   Бабушке Серафиме Григорьевне

 

По нашему семейному преданью,
мой прадед похоронен на Кубани
в холерный год
с прабабкой и детьми.
Он из своей избы по доброй воле
ушёл искать иной крестьянской доли –
клочок ещё не паханого поля
нашёл,
чтоб навек лечь в него костьми.

Осталась дома стены сторожить
совсем ещё девчонка – Серафима,
галчонок, сиротинка Серафима
одна осталась,
чтобы дальше жить.
Тогда, между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой…

В семнадцать лет –
военная Россия,
а в двадцать лет –
голодная Россия,
а в двадцать пять –
по мужу голосила,
трёх сыновей растила Серафима.

Серафима Григорьевна Терёхина
Всю жизнь между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой…

 

 

ТЫ – ОРСКА?
РАССКАЗЫВАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Мой комментарий. Серафима – моя бабушка, которую все внуки называли бабаня, была смуглая, черноглазая и черноволосая. По семейной легенде, кто-то из её предков привёз с русско-турецкой войны жену, то ли армянку, то ли турчанку. В бабане это проявилось очень ярко – её все и принимали за женщину Востока.

Когда я жила в Орске, на работу надо было проходить через проходную предприятия. Старый вахтёр-киргиз, видимо, обратив внимание на мою внешность, не схожую с внешностью русских женщин, спросил:
– Башка, ты орска?
– Нет, не из Орска я, из Пензы.
На следующий день снова:
– Башка, ты орска?
– Да нет, из Пензы я.
И на третий день, уже настойчиво:
– Башка, орска ты?
Я уже возмущённо ему ответила:
– Сто раз тебе говорить, что я из Пензы?!
– Он тебя спрашивает, русская ты или нет? – объяснил проходивший следом мужчина. – По лицу тебя за русскую не примешь.

У Серафимы были брат и сестра:
1) Фёдор / Прасковья (Кашкины), родили Семёна / Прасковья, родили Александра / Нина,  родили Юрия (иссинские), а во втором браке Фёдор / Надежда у Семёна родились Сергей и ? (евпаторийские);
2) Ольга (выходила замуж в Любятино за Афонина, ушла от него через неделю, уехала в Горький, но фамилию его оставила, а в браке Ольга / Пётр (Калинины), в 1949 г. родили двойню – Нину (замуж не выходила, носит фамилию матери) и Александра / Нина (Калинины, нижегородские);

 

 

БЕЛЫЕ ТАПОЧКИ
ВСПОМИНАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Ольга в Горьком с Петей сошлась. Она у него четвёртая жена. Хорошо они жили, дружно. Петя весь такой аккуратненький, чистенький, сухонький, а Ольга смолоду в теле была, улыбчивая, хлопотливая. Я как-то раз у него спросила, что же он с первыми жёнами не ужился?
– Понимаещь, тётя Сима, – говорит, – с первой разошёлся, когда она на холстяные туфли, мелом набелённые, чёрную пуговицу пришила, со второй из-за картошки: немытую чистить начала, а с третьей характеры одинаковые у нас были, как два камня.

3) Василий / Аграфена ? (Гурьяновы).
У Василия / Аграфены родились сыновья и дочери:
– Сергей (убили в юности);
– Сергей;
– Алевтина;
– Зоя;
– Мария;
– Николай / Аня, родили Анатолия и Вячеслава (Лёсины, нижегородские).

 

ПЕРЧИК
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Мне 5 лет. Бабаня (Серафима Григорьевна) взяла меня с собой в Горький – ехала я впервые в город из нашей степной Тучковки. Дорога не запомнилась, первое яркое впечатление от города – грохочущие красно-синие трамваи с деревянными лакированными скамейками внутри.
Жили у моего крёстного, бабаниного младшего сына Михаила и его жены тёти Маши в одной комнате с ними. Дверь в комнату было непросто отыскать в длинном, сумрачном коридоре барака, когда  я возвращалась с прогулки с девочкой из комнаты напротив по фамилии Шарова.  Под окнами барака были маленькие палисадники, отгороженные друг от друга и от межбарачной лужайки разным хламом – дощечками, дырявыми тазиками и вёдрами, спинками и сетками ржавых железных кроватей.
Однажды поехали мы с бабаней в гости к дяде Васе Лёсину, её брату. Жена его, тётя Груша, накрыла стол, взрослые уселись трапезничать, а я, быстро наевшись, вышла на кухню. Кухня у них была общая, на двоих с соседями. Туда же вышла соседская девочка, наверно, моего возраста. Познакомились. Любопытствуя, выдвинула я ящик стола и обомлела: невиданный фрукт, овощ ли предстал перед глазами: тёмно-красный, длинный, блестящий… Лизнула прохладный бочок – никакого вкуса!
– Это наш стол, – заявила моя новая подружка, – и это наше! – ткнула пальцем в мою находку.
Чужое взять и съесть было немыслимо. Я протянула ей чудо-плод:
– На, ешь.
Она откусила острый кончик, а дальше… Отчаянный рёв огласил кухню! Пока высыпавшие в кухню обитатели обеих комнат выясняли, что случилось, я прошмыгнула в лёсинскую спальню и забилась под кроватью за сундук.
Девочку успокоили. Начались драматические поиски «наверно, убежавшей на улицу» со страха гостьи. Обегали едва ли не весь квартал, подняли на ноги участкового…
Не найдя меня на улице, бабаня вернулась в комнату, села за стол и зарыдала.
Мне стало жаль её, решила, пусть уж лучше побьют, только бы она не плакала. И я завыла тоже. Меня  уговорили выбраться из укрытия, помню, как все, и соседи тоже, утешали меня.
В 50-е годы прошлого века перцев в наших местах не сажали, тем более, понятия о кайенском перце никто из нас не имел. Если взрослые и привозили с базара стручок «горького» перца, то прятали его основательно, чтобы, упаси Бог, детям на глаза не попался.

Василий Григорьевич Лёсин с женой Аграфеной и детьми Зоей, Алевтиной, Сергеем

 

 

ПРОСТОКВАША
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Конец мая 1956 года. Мне только что шесть лет исполнилось, брату Володе – девять, у него занятия в школе окончились. И приезжает к нам из Горького тётя Оля с двойней – Ниной и Саней. Нина – рыжая, в конопушках, Саня – красивый мальчик с правильными чертами лица (он, когда вырос, на актёра Вячеслава Тихонова был очень похож). Им по осени идти в школу – так что последняя дошкольная вольница! Все окрестные поля и овраги – наши. Дикуша в самом соку. Ножичек был только у Володи, а мы нашли ржавые и грязные жестянки – срезать съедобные стебли. Особенно много этой травы было на месте снесённых колхозных амбаров в лощине. Нарезали стеблей полные пазухи, а потом расселись на крылечке нашего коридора, чистили и наслаждались вкуснятиной.
Ещё запомнился день, когда взрослые ушли на усадьбу сажать картошку (тогда её сажали в конце мая, копали же после первых заморозков, перед праздником Сергия Радонежского, нашим престольным). В тот день нам оставили доёнку простокваши и подовый каравай чёрного хлеба на пропитание. Прибежим с улицы, зачерпнём по эмалированной зелёной кружке прохладного кисловатого напитка, отмахнёт брат каждому по куску хлеба, съедим, и только пыль вьётся за нашими пятками.

 

 

РЫБАЧКА
ВСПОМИНАЛА СЕРАФИМА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЁХИНА

Дом наш, пятистенный, до сих пор стоит на высоком берегу Ухмы, там теперь Гусевы живут. И огород у них тот же  – мосток только новый над водой наладили.
А Ухма в те годы полноводной была, рыбной. Хоть и недалеко начиналась из родников, но сразу же пруд обширный образовывала, а уж из него в Пелетьму текла. Вода в пруду чистая была, хоть пей! Но мы её только на полив брали, да бельё в ней полоскали. Стирали-то без порошка, а часто и без мыла, в зольной воде.
Как-то раз мамынька чем свет настирала, будит меня:
– Серафимк, иди бельё располощи.
Дело зимой было, мороз трескучий. Ну, я зипунишко надела, ноги в валенки сунула, валёк, через который настиранное бельё перекинуто, подмышку прихватила и бегом к проруби, пока та не замёрзла. Тятенька её тоже с утра от льда очистил.
Подошла, глянула и обомлела: в проруби-то воды не видать, сплошь рыба кишит! Недолго думая, постирушку на лёд бросила, юбку стащила и подолом зачерпнула, сколько смогла. Огляделась: нет никого, и в исподней рубахе бегом по огороду домой…
Мамынька говорит:
– Почто постиранной юбкой не черпала, аль портками?
Растерялась. Не подумала. Но рыба всем по вкусу пришлась.

 

 

НАРОСТ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Мы уже в Кисловке жили. Взамен сгоревшего тучковского дома нам квартиру от совхоза дали. И вот аж с самого Чёрного моря к нам гости приехали –  бабанин брат дядя Семён с женой Надеждой, черноглазой, весёлой хохлушкой. Было это в 1966-м году, я уже в Пензе, в педучилище, на худграфе училась.
У мамы тогда невесть откуда на виске коричневый нарост появился, некрасивый, рыхлый, в трещинках весь.
Иссинская врачиха по кожным заболеваниям только руки развела: дескать, не знаю, что это, ни разу не встречала в своей практике.
А тётя Надя маме совет дала: как помрёт кто-нибудь из близких, мизинцем покойника обвести это пятно.
Ну, мама за жизнь смертей навидалась и, когда соседка тётя Поля Жаркова умерла, она взяла и так и сделала, как тётя Надя советовала.
И что вы думаете? Я через неделю на выходные приезжаю – лицо у мамы чистое-пречистое, даже следа не осталось от болячки.

 

 

УРОК
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

А ещё той поры воспоминание связано с Сашкой Лёсиным. Он с матерью, тёткой Прасковьей, первой женой дяди Семёна на Второй точке жил – так называлось второе отделение совхоза «Маяк». Сашка шофёром работал, на грузовике. В то лето зерно возил с Кисловского тока на Булычёвский элеватор. А меня и Валю Гусеву (из того дома, над Ухмой, она, кстати, в четвёртом колене родня мне по маме и её отцу дяде Лёше) к нему в грузчики назначили.
Перед вечером наполнили нам кузов, мы с лопатами деревянными на полог уселись, чтоб ехать, а Сашка говорит:
– Девчонки, давайте я вам пшеницы по домам, сколько надо, развезу.
 Мы – что? Раз шофёр говорит, наверно, так надо.
Подъехали к нашему крыльцу. Сашка позвонил, вышла мама. Он говорит:
– Тёть Вер, давай мешки, зерна насыплю.
Мама растерялась:
– У меня и мешков-то крепких нет. Отец ничего не говорил…
Нашла в чулане какой-то штопаный-перештопанный мешок. Мы в него зерна насыпали, Сашка в чулан же и отнёс.
Подьехали к гусевскому крыльцу. Тётя Стеша, мать Вали, под отход мешки приготовила, а тут подфартило: чистая пшеница в дом прибыла! Семь мешков Сашка в сени отнёс. На элеваторе с недовесом вопросов не возникло, видимо, Сашка знал, как их избежать.
Зато ко мне после работы вопросы возникли.
Папа ужинал, когда я вернулась. Глаза поднял:
– Бери мешок и неси на ток!
Я – в слёзы.
– Нечего реветь. Опозорить меня решила? Чтобы я этого мешка тут не видел!
Мама пожалела меня:
– Иди на погреб, выкатывай велосипед. Вместе отвезём.
Всунули мы с ней злополучный мешок  в раму, повезли. Хорошо, наш дом был ближним к току, не пришлось по всей деревне везти. А сторож, дядя Ваня Юданов, одноглазый фронтовик, понимающе ушёл в кладовую, пока мы в бурт поклажу ссыпали.
Такие вот уроки жизни.

 

КАШТАНОВЫ

Каштановы (Аверьяновы) выходцы из Грибоедова.

Аверьян (сер. 19 в.) / ?, родили Осипа / Мария.

Осип / Мария, родили Ксению (2-я пол 19 в.) / Григорий Васильевич (см. Лёсины).

У Григория был брат, служил церковным старостой при кисловском храме св. Александра Невского и похоронен, как ещё три человека, на месте, где сегодня стоит сельский клуб.

 

 

КУЛИКОВЫ

Трофим (нач. 19 в.) / ?, родили Анну (1842–?) / Никифор Трофимович (1837–?) (см. Терёхины).

 

 

КОРОЛЁВЫ

Вероятно, этот род из бутурлинских крестьян.

Прохор (конец 17 в.) / ?,  родили Парфёна (1716–1754) / Устинья (1708–?).

Парфён / Устинья, родили Ермолая (1745–1812) / Аксинья (1742–?).

Ермолай / Аксинья, родили Евстигнея (конец 18 в.) / Анна (1813–?).

Евстигней / Анна, родили Григория (1825–?) / Пелагея Дмитриевна (1823–?).

Григорий / Пелагея, родили Павла (1856–?) / Акулина.

Павел / Акулина, родили Синклитинию (1872–?) / Трофим Никифорович (23.07.1872) (см. Терёхины).

 

 

АРХАРОВЫ

По данным родословной книги, изданной Новиковым, род этот вышел из Литвы – первые Архаровы на Руси появились в конце 14 или начале 15 века вместе с князьями Патрикеевыми, потомками Гедемина.
По другой версии, в 1617 году Архаров Караул Рудин и его сын Салтан вышли из-под Казани (Веселовский, 1974 и др.). Возможно, это разные ветви, возможно, это результат контактов Руси с Ордой.
В конце 17 века на русской дворянской службе находились Григорий Васильевич и Григорий Михайлович Архаровы. Кто из них был предком Екатерины Григорьевны и Сергея Григорьевича Архаровых, мне установить не удалось.
Основные владения Архаровых были в Ярославской губернии. Кисловка и Архаровка Пензенской губернии принадлежали Сергею Григорьевичу Архарову. По 3-й ревизии в 1762 году большая часть Кисловки показана также за Архаровыми.  Лишь по несколько домовладений числилось за П.Д. Алексеевым и В.С. Селивачёвым, родственником Толбузиных.

Григорий (нач. 18  в.–) / ?, родили Екатерину – надворная советница (1774–?)  / Петр Иванович (1769) (см. Толбузины).

Кисловка и Архаровка перешли к Толбузиным как приданое Екатерины Григорьевны и по наследству от брата её Сергея Григорьевича.

У Григория были братья и сестра:
1) Василий;
2) Алексей / ?, родили Татьяну (1784–?) / ? (Филисовы);
3) Глафира.

У Екатерины были братья и сестра:
1) Сергей – один из богатейших людей России своего времени. Он не был женат, а потому завещал наследство своё (умер 31 октября 1831 г.) своей племяннице генерал-майорше, вдове Александре Петровне Филисовой (урожд. Толбузиной); внучке Ольге Николаевне Толбузиной (в замужестве Кашпирёвой), дочери Николая Петровича и Анны Ивановны Толбузиной; племяннику Сергею Петровичу Толбузину и Петру, Ивану, Александру Толбузиным, детям Анны Ивановны, племянникам Сергея Петровича Толбузина;
2) Алексей;
3) Агриппина.

Екатерина / Пётр, родили Николая (1776–1837) / Анна Ивановна (см. Кашкаровы) (1792–1858).

Николай / Анна, родили Петра / ? (1822/23–1843/44) (см. Толбузины).

Пётр / ?, родили Евдокию (1838–1930) / Иван (1837– (см. Середенины).

На попечении Анны Ивановны оказалось четверо внуков, двоих она опекала совместно со снохой Александрой Ивановной, да ещё двоих осиротевших бесприданников – Ивана и Евдокию, детей погибшего на Кавказе Петра и умершей в 22 года от холеры матери.

 

 

ДУХАРЫНЬКА
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

В раннем детстве мы в основном были бабушкиной заботой. В Кисловке её все барынькой Духарынькой звали. Так её бабушка барыня Анна Ивановна называла, а ещё Душа моя. Нас около бабушки Дуни, как цыплят возле клушки было – и наши, и дяди Пашины дети. И на всех у неё заботы, ласки и доброго слова хватало.
Рассказывала она нам, что, когда была маленькой, жила в большом белом доме, в саду у них разные цветы росли, и играли они там с братом Ваней. А когда матери не стало, отец их в Кисловку привёз, сказал: «К бабушке поедете жить». А сам на войну ушёл, там и погиб. Иван, когда вырос, в Москву в университет уехал учиться, но не доучился, денег не было, потом в Пензе на бумажной фабрике служил.
А её бабушка отдала замуж. Иван Середенин, хоть и молодой был, но деревней управлял, дело это ему от отца перешло. Бабушка Анна  не богатая была, кроме Дуни и Вани было у неё  ещё четверо  внуков на попечении. Но они не здесь жили.

Комментарий Веры Назаровны. Дядя Петя Середёнин, двоюродный брат папани, мальчишкой видел отца «барчат» и вспоминал потом: «Был он высокий, в белых штанах в обтяжку, а на груди верёвки белые» Это он про аксельбанты говорил, наверно.

 

 

КАШКАРОВЫ

По легенде, правде ли, начало положено роду от внука варяжского (русского) князя Гостомысла (по другой версии Годлиба, Годелайва) Игоря Рюриковича Старого (878–945) и княгини  Ольги (в крещ. Елены), родивших Святослава (942–март 972), у которого от ключницы Малуши, дочери Малка Любчанина,  родился Владимир 1 (Владимир Великий, Владимир Святой, Владимир Красно Солнышко, Владимир Креститель, в крещении Василий).
У Владимира были братья Изяслав и Ярослав, а также 9 братьев от других женщин отца.
У Малуши был брат Добрыня.

Сын Владимира и полоцкой княжны Рогнеды Мстислав (Храбрый, Удалой) / Мария, из алан, Тьмутараканью владевший, сошёлся в бою с касожским ханом Редедёю (Редегёю, Ридадой) и убил его. А сыновей побеждённого хана – Юрия и Романа взял на воспитание князь Владимир. Роман вскоре погиб в какой-то схватке, а Юрия женил князь на внучке своей Татьяне.

У Татьяны был брат Евстафий.

У Юрия и Татьяны родился сын Василий, он же Сююндук, в крещении Иван Черменка / ?.
У них родился сын Юрий / ?, у них – Михаил / ?.
У Михаила / ? родились сыновья Яков Сорока и Глеб (Хлеб).
У Якова / ? родились Михайло, Кузьма, Никифор.
От Михайлы Василий Сорокоумов произошёл. А от Глеба Василий Большой, Кузьма, Иван, Илья, Василий Меньшой.
От Василия Глебова Большого пошли Григорий Криворот, Иван Ощера (сокольничий, 1486), Пётр Третьяк, Полуехт Море, Дмитрий Бобр (окольничий), Леонтий, Алексей Бурун, Семён Голова, Василий Кокошка (родоначальник Кокошкиных).
От Кузьмы / ? пошли Андрей Дурный, Борис Крюк, Яков, Михайло Глебов Кашкар (родоначальник Кашкаровых. Когда вклинился в родовую линию ордынский хан Кашкар, осталось вне моих сведений), Василий Тельчак.
От Ивана пошли Дмитрий Теряй (родоначальник Теряевых), Яков Курица, Андрей.
От Ильи пошли Фёдор Беляница, Волней, Григорий, Иван (постригся в Троице-Сергиевской лавре как Иона).

В Смутные времена прямые родословные линии трудно было сохранить. В документах тех лет упоминаются многие Кашкаровы, но вывести прямую линию рода от Михайлы Глебова Кашкара мне не представилось возможным. Достоверны лишь сведения с конца 16 века:

Пётр (конец 16 в–?) / ?, родили Василия (1620-е) / ?.

Пётр был головой в воинстве против сторонников Лжедмитрия 1, «тушинского вора», посланного под Арзамас, где и разбил их.

Земли Кашкаровых на Пензенщине были в дачах Кашкарово и Щепотево.

Василий на дворянской службе (вторая половина 17 в.).

Василий (1620-е–?) / ?, родили Григория (1650-е–?) / ? .

Григорий – второй по старшинству сын, служил стряпчим, основал Широкоис в 1680 г., который в 1717 году принадлежал братьям Григорию, Петру, Степану, Фёдору и был выжжен кубанцами.

У Григория  были братья:
1) Андрей, старший брат (?–начало 1690-х) / Марья, дочь Калистрата Пестрово, основателя Никольска, Николо-Пёстровки Иссинского района. У них детей не было.
2) Иван – впервые упоминается в 1698/99 г., в 1710 г. он владел помещичьим двором и крестьянами в основанной им деревне в истоке р. Малый Чембар.
Имения Ивана, Петра и Лариона к 1774 г. перешли потомкам Григория, в частности его внуку Фёдору Степановичу.
3) Ларион / ?, родили Марию (1700/21–1769) / кн. Григорий Иванович Шаховской (1706–1774), белгородский губернатор из нижегородских Шаховских.
4) Василий / ?, родили Ивана, Петра, Степана, Фёдора, Лариона.
5) Степан;
6) Фёдор.

О Степане и Фёдоре больше не известно ничего. Степан, Фёдор, Ларион (Илларион) – это Мокшанская ветвь Толбузиных. Имения Ивана, Петра, Лариона перешли к потомкам Григория.

Григорий / ?, родили Степана (до 1701– 1756) / Пелагея Алексеевна (до 1723–до 1756) (см. Огарёвы).

Пелагея – дочь секунд-майора 3 Кирасирского полка Алексея Ивановича Огарёва и Анны Яковлевны (урожд. Шишковой).

Вторым браком Степан был женат на Агафоклее Ивановне (Верёвкины) (1732–27. 06. 1815), дочери секунд-майора, убитого вместе с женой в 1774 г. пугачёвцами. Они родили: Анну / ? (Тутолмины), Прасковью / ? (Козловы-Угренины), Николая.
Овдовев, Агафоклея вышла замуж за Алексея Ивановича Бахметьева. У них родились Павел, Николай, Юрий (доктор медицины, основоположник оспопрививания), Агафоклея / князь Павел Петрович Шаховской; Варвара / Александр Яковлевич Протасов, родили графа Николая.

Степан Григорьевич был самым богатым из всех Кашкаровых.

У Степана были сёстры:
1) Анна (?–1745/56) / Фёдор Данилович Головачёв (стал позже вольтмейстером) (?–1773/89), родили Семёна (?–1731/39) / ?, у них же детей не было;
2) Мария / кн. Михаил Ларионович Кугушев, майор, а во втором браке Мария /  Пётр Васильевич Татищев, премьер-майор;
3) Наталья (?–1725) / Фёдор Никитич Мертваго (?–1725), у них детей не было.

От Степана Григорьевича происходят все дальнейшие ветви пензенских Кашкаровых.

Степан (до 1701–1756) / Пелагея (до 1723–до 1756), родили Фёдора (?– 1774 / Екатерина Григорьевна (Грабовы, м. б. Крабовы).

По данным исследований немецких историков Мекленбургской школы, Грабовы – русская дворянская фамилия из мекленбургских дворян.
Фёдор – старший сын Степана Григорьевича, начинал службу в Семёновском полку, перешёл в армию, секунд-майор. Во время пугачёвского бунта Фёдор с женой и младшими дочерьми были убиты восставшими, имение сожжено вторично (первый раз – кубанцами).
У Фёдора был брат Алексей.

Фёдор (?–1774) / Екатерина, родили Ивана (1757–23. 11. 1813) / Ольга Васильевна (Никольские).

Иван Фёдорович Кашкаров – прапорщик лейб-гвардии Преображенского полка. Ольга Васильевна Никольская – дочь надворного советника Василия Яковлевича Никольского (по другой версии – дочь дьячка. Жили в Широкоисе, родили 10 детей. Иван был квадратный, массивный, любил музыку (имел роговой оркестр). В 1795/96 его заботами была построена в Ширнокоисе деревянная церковь во имя Казанской Божией Матери. Роговой оркестр Ивана Кашкарова вошёл в историю музыки России. Ольга Васильевна была красавица, об этом писали многие известные люди того времени.

У Ивана были братья:
1) Сергей (1754–10.12.1819), подпрапорщик Преображенского полка. Жил после отставки в Сытинке. Суровый был барин: по его приказу запороли и тайно закопали в лесу мужика, но последствий не было. Имение продал, взял двух мужиков и жил в Москве, где и умер;
2) Алексей (?–до 1782) / ?, родили Алексея (надворный советник) / ?, родили Михаила (1752–конец 1830-х г) / ?, сержант Апшеронского, прапорщик Курского, подпоручик Азовского пехотных полков, отставлен поручиком, служил саранским частным смотрителем, земским заседателем, «ашкенасский деспот» / Полинарья Ивановна);
3)    Николай (1756–13. 05. 1814) – младший сын Степана Григорьевича, начинал капралом артиллерии, потом гвардии поручик Преображенского полка, в отставку вышел бригадиром, по отставке жил в Степановке, много хорошего сделал для крестьян, храм там он же поставил. По воспоминаниям крестьян, учил их рациональному ведению хозяйства, выдавал деньги на обзаведение. Отселил 4 семьи на свои новые земли, и от них зачалась Степановка Бессоновского района. В молодости был кутила и повеса, а к 40 годам остепенился, стал религиозен и безупречен. Его имения перешли к Сергею Фёдоровичу и наследникам Ивана Фёдоровича.

Вера Назаровна Терёхина с внуком Борисом Дорошиным
и его женой Илоной возле храма в с. Степановка

Иван (1757–23.11.1813) / Ольга, родили Анну (1792–к 1858) / Николай Петрович, поручик (см. Толбузины).

У Анны были братья и сёстры:
1) Степан (1785–1838/47), старший сын, начинал службу коллежским секретарём, в 1812 г. вступил в Конный полк Пензенского ополчения, поручик, жил в Широкоисе, в Пензе / Ольга Васильевна.
2) Николай (1787–?), актуариус коллегии иностранных дел, подпрапорщик Семёновского полка, подпоручик, штабс-капитан, капитан Бординского пехотного полка, подполковник / Александра Егоровна Асенкова, актриса (гражданский брак), родили Варвару Асенкову (10.04.1817–19.04.1841) – знаменитая русская актриса, которая умерла от чахотки в 24 года.
За сокрытие бунта в Семёновском полку Николай был осуждён, 2 года провёл в крепости в Бобруйске, потом отправлен с сохранением чина в Кавказский корпус. Участвовал в Персидской и Русско-Турецкой войнах / Екатерина Александровна, дочь статского советника Александра Ивановича Молчанова, родили:
– Василия (14. 07. 1833–к 1901), Ростовский гренадёрский полк принца Фридриха Нидерландского, прапорщик, поручик, герой Севастополя / Лидия Михайловна Свищова (1850–1908), дочь гвардии полковника Михаила Платоновича Свищова, владельца с. Свищово Наровчатского уезда (Ныне Спасского) и с. Леплейка Инсарского уезда, родили Ольгу – обучалась музыке у Л. С. Шора / Никита Дмитриевич Уваров из Леплейки Мокшанского р-на, родили Ольгу, Татьяну и Наталью;
4) Константин (04.07.1836–16.06.1882), унтер-офицер, подпрапорщик, прапорщик, поручик / Елизавета Михайловна Свищова, родили:
–  Екатерину / Пётр Дмитриевич Литвинов, родили троих сыновей: Михаила – юрист / Мария Густавовна Армолик;
– Ивана – юрист, прапорщик запаса армейской кавалерии, жил в Сытинке.

Эта пензенская ветвь Кашкаровых пресеклась.  

5) Иван (1798/99–1833/38), майор, жил в Степановке, Пелетьме / Афимья, родили:
 – Данила;
– Никифора;
– Дмитрия / ?, родили Гаврила (?–1720) / ? , родили Петра и Алексея;
– Алексея / Агафья Александровна, родили Михаила – это Чембарская ветвь Толбузиных.
5) Фёдор (1798/99–13.02.1847), жил в Широкоисе, служил в пажеском корпусе, Бородинском пехотном полку, прапорщик, подпоручик, по отставке жил один в Степановке, Родниках.
6) Павел (1799/1800–весна 1837), камер-паж, прапорщик в лейб-гвардии Преображенском полку, поручик, жил по отставке в Родниках;
7) Сергей (1795–03.02.1834), кадет, гренадёр Кексгольмского полка, подпоручик, поручик, герой Бородина, после войны лейб-гвардии Павловский полк, штабс-капитан, майор, Ревельский пехотный полк, пехотный полк Принца Карла Прусского, подполковник. Жил в Москве / Юлия Петровна (Гусятниковы), дочь купца 1 гильдии золотопромышленника Петра Михайловича (1752–1816) / Наталья Ивановна, родили:
– Владимира (17 июня 1829–?);
– Юлию (15 июня 1831–?);
– Сергея (9 июля 1832–?) – юноша лишился ума, опекала его Екатерина Ивановна, тётя;
– Наталью / Степан Семёнович Дудышкин.
У Юлии Петровны была сестра Евгения (1803–1880) / Николай Аполлонович Майков, родили 5 детей, в т. ч. поэта Аполлона Майкова.

После смерти Сергея Ивановича семья переехала в Санкт-Петербург, а с конца 1860-х жили в Степановке;
8) Екатерина (1791–1871), старшая из дочерей, жила одна на Катином хуторе, опекунша племянника Сергея, лишившегося ума.
9) Варвара (1795–1833/38) / Николай Франциевич Массарий, подпоручик, коллежский асессор, родили Ольгу (?–1859/72) / дворянин Шипунов, остались малолетние дети.

 

 

ШИШКОВЫ

Шишковы – старинный русский боярский, потом дворянский род, ведущий начало от Микулы (Николая) Васильевича по прозванию Шишка (Шишок), правнука Юрия Лозинича, который, скорее всего, прибыл на службу к великому князю тверскому Ивану Михайловичу (1425 г.) из Владимира. Род записан в VI часть родословной книги губерний Тульской, Рязанской и Московской, в Бархатную книгу.  Ветвь этого рода записана также в VI часть родословной книги Тверской и Оренбургской губерний; герб её внесён в III часть Общего Гербовника.

Лазыня (Лазарь) (1235–1285) / ?, родили Юрия Лазынича (Влазынича) (1270–1315).

Юрий / ?, родили Григория (Гаврилу) (сер. 14 в.).

Григорий (Гаврило) / ?, родили Василия (2-я пол. 14 в.).

Василий / ?, родили Микулу (Николая) Шишка (сер.-конец 14 в.).

У Микулы был брат Иван Борозда, основоположник многих дворянских родов.
Отходящая от Микулы линия оказалась во многом не изученной, как утверждают историки И.В. Меркулов и Н.В. Штыков.
 
Микула (Николай) / ?, родили Алексея (конец 14–нач. 15 в.).

Алексей / ?, родили Андрея (Алексея) (умер не ранее 1538 г.).

Андрей (Алексей) / ?, родили Юрия / ?,  с него пошла младшая ветвь Шишковых.

У Юрия были братья:

1. Меркурий / ?, родили Романа, бездетен;

2. Григорий / ?, родили:
А) Афанасия / ?, родили: Михаила, бездетен, Анну / Василий (Кувшиновы), родили Марию / Пётр Михайлович Постельников, родили Марию / Пётр Фёдорович Волконский;
Б) Истому / ?, родили Кудаша, бездетен;
В) Стефана (Степана, ок. 1550) / ?, родили:
а) Ивана Булата / ?, стряпчий в Торжке, а во 2 браке отца  / родили:
б) Акинфия, бездетен;
в) Андрея, Булатова сына;
г) Ипата Богдана Булатовича / ?, родили Афанасия (Алферия), Михаила, Богданова сына / ?, Александра, Никиту / ?, родили Ипата (Игнатия);
Г) Михаила (служил у Симеона Бекбулатовича) / ?, родили Савелия (убит поляками) / ?, родили Фёдора,  бездетен, Нефёда, бездетен, Алексея / ?, родили Якова;
Д) Степана Беззуба – городской голова в Таре / ?, родили:
–  Русина, бездетен;
– Андрея, у него был внебрачный сын Яков Иванович / Мария (?–1723), дочь Юрия Степановича Татищева, родили Никифора, стряпчий, Петра, стряпчий (2-м браком Мария /  Иван Иванович Ляпунов);
– Фёдора, служил у Симеона Бекбулатовича, бездетен;
Е) Акинфия / Афимья, родили:
а) Тимофея Акинфиевича (Афанасьевича) / ?, родили:
– Акинфия  Тимофеевича / Мавра, родили: Прасковью Акинфиевну, девица;
– Ивана Тимофеевича / ?, родили: Семёна Ивановича /?, родили Никиту, стольник, хорунжий / Евдокия Панкратьевна (во 2 браке была за Фёдором Репьёвым), родили  Артемия, Алексея; Григория Ивановича, воевода в Красноярске / ?, родили Степана, стольник, Дмитрия, Афанасия, стряпчий; Андрея Тимофеевича / Мария, родили: Дмитрия, бездетен, Степана / ?, родили Ивана, а 2-м браком с Марией родили Семёна (в 1678 г. убит) / Анна, дочь Никиты Ивановича Зилова (в 1 браке была за Иваном Васильевичем Шишмарёвым), Андрея, бездетен, Никиту, Фёдора, Алексея, Михаила, морской лейтенант; Ивана, стряпчий / Евдокия, дочь Алексея Нефёдовича Щербатова и Дарьи Осиповны, родили Ивана, Евстафия (Евтихия), Ивана, Фёдора, Семёна, Якова (убит поляками) / ?, родили Никифора / ?, родили Семёна / Прасковья Николаевна Денисьева, Петра, стряпчий (Яков и Петр – братья, жили в Твери, имели 41 крепостного),
–  Осипа Тимофеевича, бездетен;
– Кузьму Замяту Тимофеевича / ?, родили: Дмитрия Кузьмича, бездетен, Лаврентия Кузьмича Замятина сына / ?, родили Якова, бездетен, Герасима Кузьмича, воевода в Угличе, потом в Ростове / ?, родили Афанасия, стряпчий, Ивана, стряпчий, стольник, есаул в Азовской кампании /Аграфена Ивановна Чемесова, им предписано было переехать в Санкт-Петербург по окончанию Столетней войны, родили Герасима, Ивана, стольник, есаул в Азовской кампании / Лукерья, дочь Афанасия Ивановича Сомова, Якова / Наталья, Венедикта Герасимовича, лейтенант в Азовской кампании / ?, родили Федосью / ?? Давыдов, Ивана;
б) Семёна (Несвитая) Акинфиевича / ?, родили: Дмитрия  Семёновича (убит от немцев) / ?, родили Василия / внучка нижегородской помещицы Хвостовой, родили Антона /?, родили Ивана (убит от немцев), бездетен, Антона / Евдокия Поликарповна, родили Марка, стряпчий, Василия, Антипа, стольник, лейтенант Семёновского полка / Татьяна;
в)  Ивана  Шестака  Акинфиевича Старшого, в 1650-м воевода в Ст. Руссе, / ?, родили Никиту, Матвея / ?, родили Ивана, Степана, Герасима
г)  Ивана Акинфиевича Младшего / ?, родили: Ивана / ?, родили Ивана Ивановича / ?, родили Григория Ивановича, воевода в Красноярске / ?, родили: Василия Григорьевича, Ивана Григорьевича, стольник / ?, родили: Лаврентия Ивановича, стольник / ?, родили Ивана Лаврентьевича, стряпчий / Евдокия, дочь Алексея Нефёдовича Щербакова и Дарьи Осиповны; Ивана Ивановича, бездетен; Ивана Ивановича / ?, родили Афанасия Ивановича, стряпчий; Семёна Ивановича, стольник, участник Крымской кампании, погиб при Чигирине / ?, родили: Якова, Данилу, девочку / Алексей Дмитриевич Елецкий, а 2-й брак с Борисом Степановичем Пусторослевым, Михаила, Андрея, Ивана / Евдокия Севрюкова,
Фёдора, Никиту, хорунжий, Лариона, воевода в Моршанске,  Акинфия, бездетен,  Александра / ?, родили Василия, Семёна, Фёдора / ?, родили Михаила Фёдоровича / ?, родили Леонтия, Сергея, полковник / Прасковья Ивановна Сумина, родили Ирину / Степан Фёдорович Муромцев, Лариона, стольник, воевода в Можайске.

Юрий / ?, родили Фёдора / ?.

У Фёдора были братья:
– Алексей / ?, родили Никиту, бездетен;
– Степан;
– Замятня;
– Лопырь;
– Никита /, родили Ивана / ?, родили Гаврилу / ?, родили Михаила (убит в Туле) / ?, родили Данилу, убит поляками под Тверью, Фрола Казарина Гавриловича (убит в схватке у Калязина монастыря) / ?, родили Юрия Фроловича, Казаринова сына, Ивана Фроловича Казаринова сына, Никифора Фроловича, бездетен, Матвея Фроловича (убит поляками), Луку Лучанина Фроловича, жил в Кашире, защищал Москву от поляков,
– Михаил / ?, родили Данилу (убит поляками),  Владимира;
– Иван / ?, родили Михаила, Ратая.

Фёдор / ?, родили Петра (Ратая) (–1581 г.) / ?.

У Петра были братья:
– Семён (Семейка) / ?, родили Игнатия, бездетен;
– Василий / ?, родили Якова.

Пётр (Ратай) / ?, родили Семёна, губной староста в Торжке / ?.

У Семёна были братья:
1) Матвей, воевода в Твери, бездетен;
2) Григорий / ?, родили Нефёда, бездетный;
3) Пётр, бездетен;
4) Нехороший 4Петров сын, новик в Твери.

Семён / ?,  родили  Якова, жил в Твери, переведён в Санкт-Петербург.

Ларион (Илларион) Семёнович – московский дворянин, стольник / ?, предписано жить в Санкт-Петербурге.
– Иван Семёнович, бездетен;
– Василий Семёнович  (убит поляками) / ?, родили Якова / ?, родили Петра Старшего, Алексея, Петра Младшего;
– Михаил Семёнович, московский дворянин / ?, родили Василия, Савву / ?, родили Екатерину / Фёдор Иванович Тяпкин, Евдокию / Семён Иванович Хомутов, Ивана.

Яков / ?, родили Анну / Алексей (Огарёвы).

У Анны были братья:
– Пётр, стряпчий;
Иван, стряпчий;

Анна / Алексей, родили Пелагею (1723–1756) / Степан (до 1701–1756) (см. Кашкаровы).

 

 

НИКОЛЬСКИЕ

Яков (конец 1600–?) / ?, родили Василия / ?.

Василий был надворным советником.

Василий (1720-е–?) / ?, родили Ольгу (1777–1865) / Иван (1757–1813) (см. Кашкаровы).

4 Нехороший – это имя.

Ольга замуж вышла рано, к 16 годам уже родила первенца. О ней писали И. М. Долгоруков, И. А. Салов, Ф. Ф. Вигель.
Оставшись богатой вдовой, она жила в Широкоисе, владела Сытинкой, Пелетьмой. В 1858 году её тщанием был построен в Широкоисе каменный храм во имя Казанской Богоматери с притворами вмч. Ивану Воину и Николаю Чудотворцу.
В 1859 году Ольга Васильевна отпустила из крепости треть своих крестьян.
Похоронили её в склепе под церковью и до 30-х годов 20-го века крестьяне Широкоиса поминали как святую.

Храм во имя Казанской Богоматери в с. Широкоис

 

 

ОГАРЁВЫ

Русский дворянский род, происходящий от мурзы Кутлу Мамета, прозванием Огар, выехавшего из Золотой орды к великому князю Александру Невскому (1252–1263) и крестившегося с именем Пантелеймон.

Пантелеймон (2-я пол. 13 в. / ?, родили Александра (нач./сер. 14 в.) / ?.

Александр (нач./сер. 14 в.) / ?, родили Кирилла / ?.

Кирилл (сер./конец 14 в.) / ?, родили Андрея / ?.

У Андрея были братья:
1)    Семён / ?, родили Бориса / ?, родили Дмитрия (бездетен);
2)    Иосиф (бездетен);
3)    Фёдор / ?, родили Ивана (бездетен).

Продолжил род Огарёвых именно Андрей.

Андрей (нач. 15 в.) / ?, родили Василия (упоминается в 1530 / 40 г.) / ?.

У Василия был брат Григорий, оставивший большое потомство (см. Шишковы).

Василий (сер. 15 в.) / ?, родили Фому Нелюба / ?.

Фома Васильевич Нелюб упоминается в документах 1609–1618 г. как воевода в Михайловском, участник отражения крымцев, сторонник «тушинского вора».

Фома Нелюб (4-я четв 15 в.) / ?, родили Ивана (упоминается в 1609–1630) / ?.

Иван Фомич – стольник, воевода в Кокшайске.

Иван / ?, родили Данилу (1-я треть 16 в.) / ?.
 
Данила / ?, родили Никиту (2-я треть 16 в.) / ?.

Никита был наместником в Ваге при Иване 3.

Никита / ?, родили Петра (4-я четв. 16 в.) / ?.

Пётр / ?, родили Иллариона (1-я треть 17 в.) / ?.

У Иллариона была сестра Анна / Дмитрий Борисович.

Илларион / ?, родили Ивана / ? (середина 17 в.) / ?.

У Ивана были братья:
1) Фёдор;
2) Гавриил (жил в 1785) / ?, родили Александра (1785–1812), капитан лейб-гвардии Финляндского полка, умер от ран, полученных под Москвой.

Иван / ?, родили Алексея (?–1779), стольник, секунд-майор 3 кирасирского полка / Анна Яковлевна (см. Шишковы).
У Алексея были братья и сёстры:
1) Илья / ?, родили Богдана / ?, родили Платона / ?, родили:
– Николая (24.11.1813–31.05.1877, революционер, поэт-демократ);
– Александра (?–1806);
2)  Лаврентий;
3) Илья (1790–1753/54), майор, жандармский полковник / Мария Владимировна (Акинфовы), родили:
– Константина (26.04.1819–?), генерал-лейтенант, Пермский губернатор / Евдокия Степановна (Костины);
– Николая (23.04.1820–?), моск. полицмейстер, генерал-майор / ?, родили Павла;
– Михаила (26.01.1828–?), поручик / Александра Матвеевна (Читау), родили дочь Марию / Александр Семёнович (Панчины).
4) Ольга (08.07.1849–?) / Александр Александрович (Кавелины);
5) Александра / Ричард Троянович (Мевес), полковник.

Алексей (?–1779,) Анна (1-я треть 18 в.) /, родили Пелагею (1723–1756) / Степан (см. Кашкаровы).

У Пелагеи был брат Сергей (1794), прапорщик / ?, родили Алексея (1791–1859).

 

 

ТОЛБУЗИНЫ

Толбузины – боярская, а позднее –  древняя дворянская фамилия в разных губерниях России, происходящая от князя Фёдора Константиновича Меньшого Фоминско-Березуйской ветви Смоленских князей.
Если верить Интернету, это потомки Рюрика, которые потеряли княжеский титул, поступив на службу к московским царям и превратились в дворянский служилый род. Эта ветвь в дальнейшем пошла от ордынского хана Толбуги, принявшего православие и женившегося на смоленской княжне из рода Рюрикова.
Доподлинно прорисовалась такая родовая нить: в 1842 г. род Толбузиных внесён в 6 часть дворянской родословной Пензенской губернии, в Бархатную книгу. Основоположник рода Толбузиных – Вел. кн. Глеб Константинович. Через два поколения от него:

Юрий (конец 13 в.) / ?, родили Константина Толбугу Фоминского (нач. 14 в.) / ?.

Константин / ?, родили Фёдора Толбугу Меньшого (?–1348), кн. Фоминско-Березуйской ветви Смоленских князей /?.

Фёдор пал в Куликовской битве.

Фёдор Толбуга Меньшой  / ?, родили Ивана (?–1401), уд. кн. Толбузинского.

Иван был воеводой у Великого князя Василия Дмитриевича.

У него были братья:
1) Василий, уд. кн. Козловский;
2) Фёдор (?–1348), уд. кн. Ржевский.

Иван (1401) / ?, родили Семёна / ?.

В июле 1474 боярин Семён был отправлен Иваном 3 послом в Венецию.

Семён / ?, родили Фёдора / ?.

Фёдор / ?, родили Дмитрия Сулеша (ум. 1588) / ?.

Дмитрий Сулеш / ?, родили Фёдора (?–1660) / Татьяна Дмитриевна (1602–?).

Фёдор / Татьяна, родили Василия / ?.

Василий / ?, родили Ивана /  ?.

В 1708 г. пензенские владения Толбузиных относились к Азовской (Воронежской) губернии.
В 1717-м году они подверглись опустошительному набегу кубанцев, о злочинствах которых свидетельства бутурлинских крестьян зафиксированы в местной краеведческой литературе. Также Саранский ландрат Л. Ф. Аристов доносил о причинённых ими разрушениях и убийствах.

У Ивана были братья Василий и Алексей, сестра Глафира.

Иван / ? родили Петра (1769–до 1850) – гвардии поручик, премьер-майор, старший из братьев) / Екатерина Григорьевна (1774–?) (см. Архаровы).

У Петра были братья:

1) Сергей;
2) Михаил;
3) Илья / ?, родили Фёдора;
4) Алексей / ?, родили:
– Николая;
– Дмитрия / ?, родили Артемия, Софью и Ольгу.

В 1762 г., по 3-й ревизии, Кисловка принадлежала по большей части Архаровым, немного их родственнику В. С. Селивачёву, немного П. Д. Алексееву.
В 1785 в составе Инсарского уезда за Петром Ивановичем Толбузиным числилось в Большой Кисловке 355 ревизских душ и Малая Кисловка, Новая деревня, Архаровка – выселки из Большой Кисловки.
В 1785 г. Кисловка также числилась за Петром Ивановичем Толбузиным.

Пётр (1769–до 1850) / Екатерина родили Николая (поручик, титулярный советник, (1776–1837) / Анна Ивановна (1792–к 1858) (см. Кашкаровы) (1792–1858).

У Николая были братья и сестра:
1)    Павел (1778–?);
2)    Сергей (1773–1855) / ? в 1850 г., при отмене крепостного права за ним числилось 1155 человек. Ведя разгульную жизнь, он попал в долги, ярославское имение перешло к мещанке Дарье Васильевне Забелиной, а пензенские перешли к племянницам Марии и Александре Толбузиным. Вторым браком Сергей был женат на Олимпиаде Петровне, родили Анну, Веру, Сарру, Нонну. За Саррой Сергеевной и Верой Сергеевной (совместно с Верой Ивановной и Анной Петровной) Толбузиными показан в 1899 г. Большой Умыс Камешкирского (ныне Кузнецкого) района, в совместном владении с Ниной Петровной Колпаковской.
3) Александра / ? (Фелисовы).

Братья Толбузины владели также частью Бутурлино, Кисловки, Архаровкой, пустошью Костяево (Костыляй).

Николай (1776–1837) / Анна родили Петра (штабс-ротмистр лейб-гв. Измайловского полка) (?–до 1861 г.) / ? (1822/23–1843/44, гражданский брак).

У Петра были братья:
1)    Александр (юнкер, поручик, штабс-ротмистр, умер, к 1861 г., м. б. погиб в Крымской войне 1850–1858 г. / Леокадия (?–1857), родили Александру / ? (Каратыгины) и Марию.
2)    Иван, штабс-ротмистр / Александра Ивановна (?–1860-е), родили Анну и Петра – подполковник / Вера Ивановна, родили Сарру, Анну, Веру, Нонну, Сергея / Вера (Скалон), родили Николая / ?, родили Владимира / ?, родили Зою; Марину; Тамару / ?, родили Юрия (умер в детстве);
4) Ольга / ? (Кашпирёвы).

В 1831 году Пётр, Иван и Александр были несовершеннолетними: в 1855 г. им перешло наследство от родственника В. С. Селивачёва.
Александра Ивановна (вдова Ивана Петровича) и Анна Ивановна (вдова Петра Ивановича) были опекуншами Петра и Анны Ивановичей;
Анна Ивановна была опекуншей Марии и Александры Александровны, а также воспитывала Евдокию и Ивана, осиротевших детей Петра.
В 1850-е годы в Ярославском суде идут процессы о возмещении долгов разным лицам: Пётр Николаевич – 9000; Иван Николаевич – 40 000; Александр Николаевич – 100 000 руб.
Долги уже в 60-е годы оплатила за племянников Ольга Николаевна Кашпирёва.

В 1861 г. у С. П. Толбузина в Кисловке было 92 двора; у А. Н. Толбузина и его дочерей Марии и Александры а Кисловке и Архаровке 78 дворов.

Пётр / ? родили Евдокию (1838–1930) / Иван (1837–?) (см. Середенины).

Иван и Евдокия были детьми Петра от гражданского брака, жена его умерла от холеры в 1843/44 гг. (эпидемия была в 1841–1856 г.). Пётр привез детей в Кисловку к своей матери Анне Ивановне,  документальных свидетельств тому не сохранилось, кроме воспоминаний Петра Алексеевича Середенина (двоюродного брата деда моего Назара Ивановича Середенина), который мальчиком видел Петра Николаевича: «в белых штанах, весь в белых верёвках на плечах и на груди (эполеты и аксельбанты).  Он же говорил об особой любви  «барыни Анны Ивановны»  к внукам-сиротам: она называла Евдокию «душа моя, духарынька». В деревне Евдокию пожизненно называли «барынька» и «духарынька».
Вера Назаровна Середенина, моя мама, вспоминала, что в детстве очень любили они слушать рассказы «бабушки Духарыньки» о том, как «они с братом гуляли в саду с клумбой с цветами перед большим белом домом». Деревенские дети воспринимали эти рассказы, как сказку.

       Вера Середенина

 

НА КОМ СТОИТ РОССИЯ

Велика страна Россия,
А на ком стоит она?
Скажем, бабка Евдокия
Отслужила ей сполна.

Семерых внучат растила
Да трёх правнуков ещё.
И откуда брались силы? –
Ведь росточек небольшой!

Лидия Ивановна Дорошина возле развалин дома Середениных в д. Кисловке, который стоял на месте первого дома Толбузиных

Шалью плечики накроет,
Успевает там и тут,
Всех накормит, успокоит,
Пока мамки не придут.

Они в поле рожь косили
          И вязали во снопы
Да в суслоны их сносили,
Лишь блестели их серпы.

Помню я её былину
Про могутного Илью…
Помяни, господь, былиночку,
Бабку милую мою.

В 1860 году из крепостной зависимости выходили 92 двора Сергея Петровича Толбузина и 78 дворов Александры Марии Александровн в Кисловке и Архаровке.

У Евдокии был брат Иван (1834/35–январь 1918). Он окончил два курса Московского университета, но за неимением средств оставил обучение и практически всю жизнь работал в канцелярии Пензенской бумажной фабрики Сергеева (Асеева). Он трижды женился в молодости, но все его жёны умирали, а детей не было. Вековал потом вдовцом, помогал племяннику Назару, моему деду, которого очень любил, умирая, завещал ему всё своё имущество.

 

НАСЛЕДСТВО
РАССКАЗЫВАЛА ФЕВРОНИЯ ВАСИЛЬЕВНА СЕРЕДЕНИНА

Отец (так она звала мужа, деда Назара) в 16-м году из армии пришёл и хотел в Пензе обосноваться. У дяди, Ивана Прохоровича, квартира была большая, а жил он один. Три раза пытался семью завести, да все жёны вскорости помирали. Он решил больше судьбу не пытать, работал да в церковь ходил. Назара он как сына родного любил, в свою контору писарем взял.
А отца в полицию звали, на хорошие деньги. Только дядя отговорил: «Мой тебе совет, Назар, ехать в деревню. Скоро революция начнётся, полицейских убивать будут, и голод в городе начнётся. В деревне как-нибудь прокормитесь».
А тут ещё меня испуг взял. У дяди телефон был дома. Я тогда не понимала, что это такое. Видела, как он с ним по трубке разговаривает. Была раз дома одна, он затрезвонил, я и поднесла к уху эту трубку, как дядя делал. А там разговаривают! Никак, нечистая сила!  Вечером пристала к отцу: «Давай уедем! Мне тут боязно».
И уехали. Иван Прохорович к нам в Кисловку наезжал. Помню, перед сенокосом, и окосья проверит, и как косьё отбили.  Мужикам, бывало, велит снаряженье в телеги складывать, и чтобы мы, женщины, поели, следил.
Он в восемнадцатом году умер. Квартира у него была казённая, а всё имущество он отцу отписал.
Зима была. Мы на розвальнях поехали в Пензу. Там ещё перекладные наняли. Что смогли забрать, в свой возок нагрузили. Доехали до Грабово. На станции отцу говорят:
– Не довезёте, дорога дальняя, плохая, да и шалят по деревням… Сдайте в вещи багаж, в Булычёво придут, получите.
Отец в санях только машинку «Зингер» оставил, да сундук – здоровый, железом окованный, с книжками да кое-какими вещами. Это мы и довезли, а остальное пропало.

Евдокия (1838–1930) / Иван  (1837–?), родили Назара (10.10.1879–16.06.1953) / Феврония (см. Золкины).

 

 

КЛАД
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

В лето 1961 года, в выходной день, собрали помочь ломать саманную избу, построенную прадедом Иваном. В ней теперь жил пасынок дедушки Паши дядя Ваня Середёнин (Платоныч).
Раскидали крышу, свалили стропила и в карнизе нашли толстенную пачку николаевских денег – большие красивые листы; мешок керенок – бумажки беленькие с черными цифрами, и книгу, толстую, в кожаном переплёте с тремя медными уголками (одного не было),  изрядно погрызенную по краям мышами. Деньги сбросили нам, а книгу взял Платоныч со словами «Посмотреть надо».
Керенки мы побросали с обрыва на Острове в пруд и следили, как они трепещут в воздухе и качаются на водной ряби.
На николаевские деньги долго ещё выменивали друг у друга всякие нужные предметы: каланцы, чёртовы пальцы, школьные перья…
О книге я вспомнила, когда нашла у тётушки Мани на подловке ящики с остатками дедушкиной библиотеки. На мой вопрос, что с ней, где она, Платоныч ответил:
– Эка вспомнила! Да мы её ещё тогда искурили. Дядя Петя говорил родословная какая-то. Я и не читал, что там.

 

 

ЗОЛКИНЫ

По семейной легенде, основоположником этой ветви был ассириец, сбежавший от турецкой резни. Золкины не были крепостными, но были приписаны к деревне, потом селу Кисловке.

Алексей (сер. 1700 –?) / ?, родили Тимофея (1775–1840) / ?.

Тимофей / ?, родили Игнатия (1811–1883) / Екатерина Фоминична (1810–?).

Игнатий Тимофеевич  был печником, дело своё передал сыну Ивану.

Игнатий (1811–1883) / Екатерина 1810–?), родили Ивана (1831–1891) / Варвара Матвеевна (1831–?).

Иван же обучил умению класть печи сына Василия.

У Ивана были братья:
Николай (1836–) /А графена Фокинична (1831–?);
Матвей / ?, родили Василия / Анна, родили Евдокию.

Иван (1831–1891) / Варвара (1831–?), родили Василия (1860–?) / Прасковья Петровна (1860–?).

Василий Иванович славился в округе как мастер печных дел. Рассказывали старожилы, что он ставил условие, чтобы в первую выпечку один каравай отдавали ему, один раздавали нищим, которые тогда побирались по деревням в большом количестве. А денег за работу с бедных он не брал вовсе. Семья кормилась, в основном, от его трудов.
Был он очень высок ростом, худощав и смугл, с чёрными кучерявыми волосами, что редкость в наших «соломенных» местах.  
Одевался тоже не по-местному, носил чёрную безрукавку и белые шерстяные носки, в которые заправлял порты – на манер татар (турок). Вероятно, это была семейная традиция.
Василий и Прасковья похоронены на кисловском погосте.
У Василия были сёстры и брат:
1)    Дарья (1851–?);
2)    Агафья (1851–?) / Николай (Дергуновы). Они поженились в 1875 г.;
3)    Алексей / Прасковья Киприановна, родили Ефима (1893–?).

У Прасковьи были сёстры и братья:
1) Анисья / ?, родили:
– Татьяну / Александр (Сурковы), родили Николай / Валентина,
– Василия / Мария (Ерофеевы),
– Александра / ?, родили Виктора (умер молодым).
2) ? брат  / ?, родили Елену / Александр (Волковы), родили:
– Виктора / ?,
– Николая / ?.
3) Прасковья / Пётр (Гусевы), родили:
– Пелагею / Виктор (Ярославцевы),
– Алексея / Степанида (Швыровы), родили Тамару / ?, Валентину / ?, Бориса / ?, Виктора / Римма (Гришины), Сергея / ?, Дмитрия / Галина, Любовь / Владимир (Бакановы), родили Олега и Александра (Бакановы, булычёвские).

Василий (1860–?) / Прасковья (1860–?), родили Февронию (24.06.1886–14.02.1964) / Назар (10.10. 1879–15.06.1954) (см. Середенины).

У Февронии были сёстры и братья:
1)    Евфимия / ?;
2)    Синклитиния (1872–?);
3)    Пелагия / Филипп (Малкины), родили:
– Николая;
– Владимира;
– Таисию;
– Клавдию (все умерли в детстве);
– Ольгу / ?, родили Георгия (умер в детстве);
– Константина / Раиса (Овсянниковы),  родили ?, а во втором браке с
Анной родили Валентину.

Пелагея Васильевна Малкина с дочерью Ольгой

Константин в юности поднял бочку с соляркой, повредил позвоночник, стал горбатым, жил в Булычёво с Лидией и умер на третий день после матери;
– Фёдора / Раиса родили:
– Светлану / Юрий (Белоусовы), родили Виталия (Белоусовы, пензенские);
– Юрия / Ирина, родили:
– Наталью / ? (Конновы), родили Алексея, девочку;
– Галину;
– Евгению / ?, родили Карину, Николая. Живут в с. Засечное.
У Ирины от 1 брака родились дочери:
– Валентина (не замужем);
– Татьяна / ?, родили Александра и Милу.

 

 

КВАРТИРАНТКА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Дядя Филя был высок ростом, но на полголовы ниже бабушки Поли, в ней было два метра пятнадцать сантиметров. Она была самой высокой из сестёр, тоже кудрявой, но менее смуглой, чем моя бабушка Хоня.
В 5-6 классах я зимой жила у неё «на квартире», поскольку из Тучковки ходить до школы было далеко – под шесть километров, а в интернат завселяли ребят из неполных или нуждающихся семей.
Дядя Филя в те годы отбывал срок (расскажу об этом позже), Костя ещё не сошелся с Лидией и жил в родительском доме. А дом их и доныне стоит ровно напротив железнодорожного вокзала – окна в окна. Мне поставили железную кровать за галанкой, как мы называли голландские печи, отгородили ситцевой занавесочкой. В передней стояла ещё большая кровать с горой подушек, на которой спала баба Поля, и стол. Костя днём дома бывал редко, а ночевал в прихожей – там стояла ещё одна кровать сбоку от русской печки и буржуйка. Топилась обычно по утрам голландка, а вечером готовили и разогревали еду на буржуйке. Запомнился едкий привкус угольной гари в немудрящих блюдах, которые готовила мне бабушка Поля. Обычно это был суп с макаронами на гусином бульоне (гусей разводили в Тучковке, папа привозил мне обычно тушку целиком или разрубленную на кусочки).
В школу надо было ходить через ряд железнодорожных путей. Обычно они были заняты товарными составами и, если рядом не было тамбура, чтобы перелезть, мы подныривали под вагонами с риском для жизни.
Вечерний перрон был для молодёжи своеобразным проспектом. Там устраивались свидания, пары прогуливались в ожидании скорого или горьковского пассажирского. Мелкота мельтешила под ногами, толкалась, бросалась снежками, устраивала потасовки. У меня от подобных неприятностей была защита – соседские мальчишки – одноклассник Фарид Самакаев и его брат, который был старше нас на год, Саид.
Завораживала, казалась необыкновенной жизнь за стёклами вагонов. Думалось, что и люди там едут необыкновенные.

 

 

АКЫН
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

О дяде Филе осталось смешное воспоминание. На Серьгов день – во имя Сергия Радонежского престольный праздник в Тучковке, в нашем доме собрались гости. Гостей было много – и родственники до 3-4 колена, и друзья родителей из соседних сёл. Нам, ребятишкам, в избе и места не хватало, что нас несказанно радовало – можно было допоздна, пока все не разойдутся или не угомонятся, бегать на улице с друзьями, в домах которых была такая же картина.
Когда деревня поутихла, пошли и мы по домам. Заходим в коридор – своего рода веранда перед сенями, в котором, за неимением будки обитал наш большой рыжий пёс Бобик.  В обнимку с ним сидит на полу пьяный дядя Филя и подобно акыну поёт: «Собака сидит на цепи, звёзды горят в небесах…» и далее в том же духе.

 

 

УГАР
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

У Малкиных трагедия произошла. Сварили они ужин на буржуйке, ужинать сели. И зашла к ним женщина из Бутурлино, про которую слава ходила, что колдунья она. Ну, её тоже ужинать посадили. Потом она домой ушла. Костя на посиделках был, вернулся за полночь, а в избе все без сознания лежат и гарью пахнет. Угорели все. Он их на снег во двор перетаскал, взрослые оклемались, а Ольгин сын Юрочка так и помер.
Погудел народ, что это колдунья устроила.
В тот же год, по осени уже, в Бутурлино праздновали их престольный праздник Ивана Постного. Дядя Филя сильно выпивши был, его племянник проводить взялся. И на тропочке в коноплянике встретилась им та самая женщина. Кто из двоих её убил, неизвестно (у племянника к ней и свои претензии были), только Дядя Филя вину взял на себя и сидел потом в тюрьме.

Братья Фёдор Филиппович и Константин Филиппович Малкины

 

 

КАРАМЕЛЬ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Не секрет, что конфетки в нашем детстве были редким лакомством. «Дунькину радость» ещё покупали – слипающиеся засахаренные подушечки. Батончики соевые мы на тряпьё по весне у торгаша выменивали. А что до шоколадок, так и не слышали вовсе. Изредка  карамелькой угощал кто-нибудь. Помню, на Троицу бабушку Хоню в гости ждали, все глаза я проглядела, чтоб первой увидеть её на булычёвской дороге. И увидела – высокая была бабушка, издалека видать. Пришла она и дала нам с Володей по две карамельки. На обёртке смородина нарисована, и конфетки большие. Сласть!
А как-то осенью играли мы на печи в куклы по причине слякоти и холодрыги на улице: я, Тамарка Хорева и Райка Попкова. Куклы у нас были самодельные, из тряпок свёрнутые. Некоторым глаза и губы рисовали, а иные и так хороши были!
И вдруг открывается дверь и входит в избу цыган не цыган, высоченный, смуглый, с чёрными-пречёрными кудряшками парень.
Мама заойкала:
– Федя, отслужил? Как это ты надумал к нам прийти? Проходи, проходи, я так рада!
А Федя этот рассыпает нам на печи, так, думается, килограмма три карамелек –   обёртки блестящие, вишенки на них прекрасные, всю подстилку покрыли.
Радость от этого до сих пор помнится. Сегодня, 9 июня 2016 года «улетел на небушко», как говорит моя меньшая внучка, Фёдор Филиппович Малкин – любимый кузен моей покойной мамы. Из родни золкинской ассирийские гены в нём проявлены были  всех ярче.  

1.  Евдокия (1896–06.051979) / Вукол (Кулагины), родили Михаила (умер неженатым), а вторым браком со Степаном (Грачёвы) родили:
   – Александра (15.09.1926–31.03.1984 / Анна Александровна (05.07.1926–29.05. 2009) (Зувиковы), родили Людмилу (16.01.1952) / Владимир (Петуховы), родили Елену (18.09.1973) / Илья (Абрамовы), родили Александру;
   – Александру (24.02.1935–26.04.2010) / Анатолий (13.10.1927–ноябрь 1978) (Кондратьевы), родили Михаила (10.07.1959) / Любовь Николаевна (18.04.1960), родили Дарью и Алексея / ?, родили Артёма (пензенские);

Евдокия Васильевна Грачёва с внуком Вовой Королёвым

– Зою (01.05.1937–26.08.1996) / Александр (Королёвы) (31.12.–февраль 1987), родили Владимира / Ольга, родили Елену (пензенские);
– Надежду (20.04.1931–13.09.1993) / Иван (14.02.1929.–31.07.1998) (Андрюшаевы), родили Валентину (12.07.1960) / Владимир (12.09.1963) (Кудимовы), родили Алексея, Михаила (пензенские);
– Емельяна (1928–1990) / Анна, родили Виктора / Людмила, родили Вячеслава и Ирину (московские), Александра / Елена, родили Екатерину и
Татьяну (московские);
5)    Мария (1899–?) / Максим (Качаёвы), поженились в 1910, родили Ивана / Феврония, родили Виктора / ?;
6)    Никита (1904–1905);
7) Захар – стал монахом-живописцем в Киевско-Печерской лавре. Приезжал в Кисловку, где написал несколько икон и подарил родным. У меня остался лик Николая Угодника. Икона «Голова Иоанна Крестителя» находится в кисловском доме моего двоюродного брата Александра Фёдоровича Середёнина, судьба остальных мне неизвестна;
7) Пётр / Мария, родили Михаила / Анастасия (ирбитские).

Феврония Васильевна Середенина (урожд. Золкина)

 

 

БАБУШКА ХОНЯ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

В Кисловку в детстве мы ходили не часто, обычно на праздники. Например, на Пасху. Бабушку Хоню запомнила я высокой, под два метра ростом, сидящей у штакетниковой изгороди под раскидистой ветлой недалеко от крыльца.  К ней приходили побеседовать, попросить совета деревенские женщины, а она, одетая в длинную чёрную юбку со складками и синюю или коричневую кофту с мелкими цветочками, в белом платочке, говорила раздумчиво, негромко, всё время левой рукой гладила ноготь на правом большом пальце, отчего он блестел, как отполированный.

 

 

ПИРОГ
РАССКАЗЫВАЛА ВЕРА НАЗАРОВНА ТЕРЁХИНА

Вечером перед смертью мама велела всем дочерям прийти попрощаться. Мы сидели на табуретках около её кровати, а она давала последние наказы. И были они: не плакать о ней долго, беречь себя и думать о детях, помогать друг другу и не бросать тётю Шуру, которая в детстве была всем нянькой, а потом заболела.
На какое-то время мамынька замолчала и вдруг подняла руки со словами:
– Ой, пирог!
Опустила их со вздохом облегчения и отошла в иной мир.

Феврония / Назар родили Веру / Иван (см. Середенины).

Вера / Иван родили Лидию (см. Терёхины) / Анатолий (см. Дорошины).
Лидия / Анатолий родили Бориса (см. Дорошины) / Илона (см. Балашовы) и Веру (см. Дорошины) / Александр (см. Киреевы).

Борис / Илона родили Елизавету и Екатерину (см. Дорошины).

Вера / Александр родили Ладу-Марию и Анну (см. Киреевы).

 

 

ДОРОШИНЫ

Сведения об этой ветви удалось найти только с начала 19 века.

Пётр (нач. 19 в.) / ? родили Семёна (сер. 19 в.) / Гликерия
Терентьевна.

Семён Петрович Дорошин (сидит слева) с коллегами возле Управления железных дорог  в г. Воронеж

 

 

СВЕКРОВЬ И СВЁКОР
РАССКАЗЫВАЛА ВАЛЕНТИНА АЛЕКСАНДРОВНА ДОРОШИНА

Гликерия Терентьевна была из донских казаков.

Семён Петрович – выходец из крестьян села Губари Новохопёрского уезда Воронежской губернии. Был он в семье младшим, а потому не получил доли в небогатом крестьянском хозяйстве и пошёл искать её. Служил в Семёновском полку. Потом работал кондуктором на ст. Воронеж, получил чин обер-кондуктора – всего 100 человек таковых было тогда в России.

Гликерия Терентьевна Дорошина

Женился Семён на дочке донского казака. Неохотно роднились казаки с крестьянскими родами, но тут жених был уже «из городских и при должности».

Семён / Гликерия родили Геннадия (07.02.1901–02.08.1974) / Валентина Александровна (см. Ликуновы).

Геннадий в 1918-м году был арестован из-за братьев, офицеров, воевавших в Белой армии, ему удалось бежать с этапа, отец посоветовал записаться добровольцем в Красную армию. Направлен был в  военно-железнодорожную школу. После Гражданской войны, окончив техникум, работал на инженерных должностях в Воронеже, Пензе. В 1937 году окончил Московский энергетический институт по специальности «инженер-теплотехник». С 27 августа 1941 в железнодорожных войсках РККА. Техник-лейтенант. В боевых действиях не участвовал, строили порушенные за время боёв мосты, восстанавливали железнодорожные пути.
После демобилизации вернулся в родной дом с мыслью забрать сюда жену и сына, эвакуированных в Пензу. Воронеж оказался практически весь разрушен, а в их доме ютилась офицерская вдова с четырьмя детьми.
Не стал выселять жильцов Геннадий Семёнович из родного дома, уехал в Пензу, где и прожили Дорошины много лет.

Геннадий Семёнович Дорошин

У Геннадия были братья и сёстры:
1) Киприан (–1942) / Наталья Гавриловна (–2942), родили Николая (погиб в 1943 г. при форсировании Днепра) / Лариса, родили: Веру / Иван Иванович, родили: Владимира / Тамара (Вольские, мать Тамары звали Лариса Алексеевна), родили Юрия, Игоря, Олега, Веру (андижанские). Владимир после войны работал в Андижане на заводе «Строммашина».
Киприан Семёнович был горным инженером, владельцем шахты на открытом им же месторождении, в 20-е годы сослан в Новосибирск, потом на поселение в Андижан;

Семён Петрович и Гликерия Терентьевна Дорошины с детьми Николаем, Неонилой Яковом и  Петром во дворе своего дома на Поднабережной улице в г. Воронеж
2)    Николай (14. 05. 1895–1981) / Анна (Строгины), родили Галину (умерла в ВОВ, т. к. семья была выгнана из дома немцами, зимовали в сарае, девочка простудилась, похоронена на ст. Латная). У Анны был брат Александр, балтийский матрос, имел один из первых орденов Ленина;
Николай участвовал в 1 мировой войне, воевал на Турецком фронте. В 1919-м был мобилизован в Красную армию. В конце 20-х годов был поражён в правах. Оказался на оккупированной территории. После доскональных проверок восстановлен в гражданских правах. Работал на асбоцементном заводе на ст. Латная счетоводом;
3)    Яков – ротмистр, в Гражданскую войну сражался на стороне белых, эмигрировал в Париж, где работал таксистом. Умер в 1938 г.;
4)    Пётр / ?, – штабс-капитан, погиб в Гражданскую войну на Южном фронте, родили Георгия / ? (стал советским офицером, жил в Туле);
5)    Александра / Павел (Шереберкины);
6)    Неонила / ?;
7)    Прасковья / ? – дворянин, офицер казачьих войск, в годы НЭПА занялся предпринимательством и был застрелен на пороге своего дома на Кубани. Троих детей их отправили в детдома, их участь неизвестна.
Прасковья, по воспоминаниям братьев Николая и Геннадия, считалась «первой красавицей Воронежа», из-за неё устраивались дуэли. По одной версии она погибла на Соловках, поскольку сумела выбросить из вагона во время этапирования туда бумажку, которая дошла до родителей по «народной почте», то есть передавалась из рук в руки.  По другой версии, Прасковья «пропала» по отбытии срока. В одном из писем Николаю Семёновичу от Ларисы Дорошиной из  Новосибирска говорится, что к ним «приходила какая-то тётя с девочкой», расспрашивала о семье Дорошиных.  

Геннадий / Валентина родили Анатолия (25.05.1936–14.12.2002) / Лидия (23.05. 1950) (см. Терёхины).

Анатолий Геннадьевич Дорошин
Анатолий родился в Воронеже, в домике, принадлежавшем его деду Семёну Петровичу и находящемся позади уцелевшего в Великую Отечественную войну большого, двухэтажного дома на два крыла, построенного этим самым дедом, на Поднабережной улице.
В Пензе, на родине матери, он оказался зимой 1943 года по эвакуации.
Здесь окончил 2-ю школу, историко-филологический факультет педагогического института. Член Союза журналистов СССР (России). Работал Анатолий Геннадьевич в многотиражных и областных газетах Пензы, Намангана (Узб. ССР), на областном радио, лектором в обществе «Знание», редактором в Институте повышения квалификации учителей.
 Он – автор книги очерков о фронтовиках «Мы – мирные люди, проспекта «Первый русский цирк в Пензе. 125 лет», его стихи публиковались в сборнике «Прекрасен мир, в котором есть друзья» (Пенза, 1999), «Стихотворения» (Пенза, 2003).

Ст. Пенза-1. Отправка на целину. Анатолий Дорошин 4-й справа

У него была сестра Ирина – умерла в детстве от скарлатины.

 

 

ИГРУШКИ
РАССКАЗЫВАЛА ВАЛЕНТИНА АЛЕКСАНДРОВНА ДОРОШИНА

Немцы осадили Воронеж. Бомбёжки и артобстрелы день и ночь. В ответку наши били со стороны авиазвода, из-за Дона. Благо, дедов двухэтажный кирпичный дом на два крыла на Поднабережной улице находился под естественным укрытием – насыпью. Впрочем, семья, ещё в 1918годуотказав его в народное пользование, ютилась во флигельке, практически прижатом к самой насыпи.

Анатолий Дорошин десятиклассник

Перед Великой войной в домишке обитали лишь Геннадий с женой и сыном. Но хозяин на фронте, офицер. Офицерские семьи эвакуируют из города. Валентина Александровна «сидит» на чемоданах и узлах – ждёт машину. Анатолий – рядом в обнимку с коробкой новогодних игрушек – единственное, с чем ни в какую не хочет расставаться.
Наконец, приходит полуторка, солдат-водитель помогает покидать через борт вещи. Улицы города пусты. На вокзале столпотворение.
Как выбрались из Воронежа, как два месяца «ползли» до Пензы, грязные, во вшах, полуголодные – было судьбой многих и многих русских людей. Но добрались-таки до Пензы-3.
Оттуда через Суру перебежками, перетаскивая вещи шагов на десять вперёд… На рассвете постучали в родную дверь на улице Московской, напротив д/к им. Ф. Э. Дзержинского.
А новогодние игрушки из предвоенных лет доныне являются украшением семейных новогодних ёлок.

 

 

АНТОНОВКА
РАССКАЗЫВАЛА ВАЛЕНТИНА АЛЕКСАНДРОВНА ДОРОШИНА

В зиму 1943 года Толя умирал от дизентерии. Каких только врачей не обошла Валентина Александровна! Все попытки остановить болезнь оказались тщетными.
В ту же зиму в полуподвальное помещение их дома подселили пожилую еврейскую чету, тоже эвакуированных. Однажды новая жиличка во дворе  заговорила с Валентиной Александровной:
– Я слышала, совсем плохой у вас мальчик? Ему надо антоновских яблок.
– Так врачи вообще не рекомендуют фрукты, да и где их в марте взять?
– Не знаю…
Вечером сестра Валентины Александровны Лидия, работавшая в Рузаевке на железной дороге, получила в порядке натуроплаты за труд муку – привезла в чемодане пуда два.
И уже наутро с ведром муки отправилась Валентина Александровна в Весёловку: обходила дом за домом, предлагая обменять муку «хоть на сколько яблок». Предлагали весёловские жители мочёные, с сожалением отвечали, что все подъели… И уже в самом конце длинной улицы вышла на стук средних лет женщина, потёрла в пальцах муку, выслушала горестные слова о больном сынишке и молча ушла в дом. А вскоре вынесла  в пригоршне шесть уже слегка привядших антоновок:
– Иди с Богом, ничего с тебя не возьму…
С большой опаской дала мать сыну яблоко. Через час он попросил ещё. «Будь, что будет», – дала.
Мальчик уснул. Утром, едва открыл глаза, сразу попросил яблоко.
От болезни не осталось и следа, кроме разве что худобы да бледности, постепенно сходивших на нет.  

 

 
              * * *

                                                       В день похорон Анатолия Дорошина
                                                                 стояло зелёное солнце
 
Ты меня отпустил:
– Поживи. Ещё жизни порадуйся.
Покрутись
в каждодневной её суете-маяте.
Я б с тобою хотел...
Но мне, видишь, пора уже.

И струились в глазах твоих
боль, и печаль, и любовь...

Боль тебя отпустила.
Печаль поселилась меж нами.
Растворилась в пространстве –
Всеобщею стала любовь.

Ты отправился в дальнее,
в самое дальнее странствие.
Здесь уже никогда
мы с тобою не встретимся вновь.

Я тебя отпустила.
Как птицу из рук отпустила.
Опустело и холодно
стало одной на земле,
 в час, когда опустили
в могилу остывшее тело

и зелёное солнце
забилось в сетях тополей.   

 

Анатолий / Лидия родили:

1) Бориса / Илона (см. Балашовы), родили  Елизавету (22. 06.2001–) и Екатерину (25.06.2005–, Дорошины);

Боря Дорошин первоклассник

Борис очень рано начал разговаривать – к двум годам уже строил правильные предложения, зачастую звучавшие весьма забавно.
Он окончил пензенскую школу № 27, исторический факультет Пензенского педагогического университета. Сразу по окончании защитил кандидатскую диссертацию по Пензенской учёной архивной комиссии. Как говорил его научный руководитель В. В. Гошуляк, он стал самым молодым кандидатом исторических наук в России.
Игорь Михайлович Мануйлов пригласил его на преподавательскую работу в Пензенский технологический институт (академию), ныне – университет, где Борис Анатольевич и работает.

 

 

КЛЁН

Серафима Григорьевна,
бабушка Сима,
Сима – рябина
по весне возле дома
кленок молодой
посадила.
Все его поливала
и соседкам своим говорила:
– Будет-вырастет дерево,
по синему небу
раскинет листву молодую.
Я умру,
так останется дерево,
высокое дерево
правнука Бориса.

 

 

«ПРОФЕССОР»
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Когда Боря родился, он сразу чётко произнёс: «Уа». Принимавший роды врач объявил: «Профессора» родила».

В редакции «Наманганской правды», где работал Анатолий Геннадьевич, зачем-то надо было мне зайти к главному редактору с ним вместе. Борю оставили на попечение группы журналистов в другой комнате.
Пока разговаривали с главным, он там орал благим матом, не реагируя ни на какие уговоры. Ребята пытались развлечь его авторучками, блокнотами и всем, что попадалось на глаза в скромной редакционной обстановке. Напрасно!
Стоило нам войти, он оказался на моих руках и, улыбаясь до ушей, заявил:
– Спасибо, братцы, утешили!
Громогласный хохот нескольких мужчин огласил редакцию.

Лидия Ивановна, Анатолий Геннадьевич и Боря Дорошины в г. Наманган Узб. ССР

 

 

САНИНСПЕКТОР
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Наманганский климат не подходил Боре, он часто простужался.
Однажды сидели в очереди в поликлинике, ждали приёма. В кабинет прошла медсестра с подносом, на котором лежали медицинские инструменты.
Боря энергично спрыгнул с моих колен и бросился к выходу в воплем:
– Не хочу уколов, шприцы не кипячёные!
Смеялась вся очередь.

Анатолий Геннадьевич и Борис Дорошины

 

 

ЭСТЕТ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Проходим мимо городской свалки. Над ней высится надпись, требующая бросать мусор только в контейнеры. Боря семенит рядом. Резко останавливается и, тыча пальчиком в плакат, заявляет:
– Удобный плакатик,  приятненький.

Борис Анатольевич Дорошин

 

ПО ЛЬГОТЕ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Надо было взять билет для подруги моего брата Ольги, ехавшей к себе на родину, в Барнаул. Пошли в кассу предварительной продажи билетов.
Народ в те годы ездил во все концы в огромном количестве, очередь кипела.
Взяв Борю на руки, Ольга решила она пробиться к окошечку без очереди. Очередь стояла плотной стеной. Ольга тихо сказала:
– Боря, ори.
– А-а-а, –  раздалось еле слышно.
– Да ты погромче ори!
– Что я, дурак, что ли, орать, – во весь голос воспротивился  тот.
Очередь со смехом пропустила Ольгу без очереди.

Илона окончила факультет начальных классов и факультет психологии этого же вуза, тоже стала кандидатом наук, доцентом, преподавала, а потом резко сменила вид деятельности и создала научно-издательский центр «Социосфера».
                                     ……………………………..
                                     В июньской прелюдии лета
                                     рождался июль золотой.
                                     Катюша и Елизавета
                                     заветною были мечтой.
                                     …………………………….

Борис (10.05.1976) / Илона16.07.1975, см. Балашовы), родили:

– Елизавету (22.06.2001–, см. Дорошины).

Лиза Дорошина

– Екатерину (25.06.2005–, см. Дорошины);

Катя Дорошина

2) Веру (29.09.1979) (см. Дорошины) / Александр Евгеньевич (27.11.1972) (Киреевы).

Вера и Боря Дорошины

 

 

             ДЕТСТВО

О весне, о деревне, о детях
мы неспешный ведем разговор,
а позёмки полощутся плети,
оплетают неслышимо двор.
Переборы холодного ветра –
леденящая душу игра...
Просыпается девочка Вера,
ей давно уже кушать пора.
И покуда пыхтит её кашка
на весёлом и синем огне,
за окошками скачет бесстрашно
наше детство на белом коне.

 

 

АРТИСТКА
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

В Кисловке, у бабушки, дети проводили почти все летние месяцы. И очень любили устраивать концерты для соседских женщин.
Вера решила спеть песню. Встала на скамеечку – импровизированную сцену – и:
«Расцвела под окошком белоснежная вишня… Все подружки по парам разбрелись, кто куда».
Заработала бурные аплодисменты.

Вера Дорошина

 

 

ЖЕРТВА  ПЕДАГОГИКИ
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Первоклассницу Веру посадили за парту с мальчиком по имени Игорь.
Мальчик Вере понравился, и на первой же перемене, видимо, желая блеснуть своей начитанностью, она продекламировала ему: "Игорёк, Игорёк, подари мне пузырёк.  Ты же мой товарищ. Пузырёк подаришь?"
Перепуганный Игорь бросился к классной руководительнице:
– Валентина Павловна, девочка дразнится. Она меня обозвала ...
Классная дама, заслуженная учительница и прочая, и прочая... не могла допустить какого-либо унижения личности. Отправив класс с воспитательницей на прогулку, она забрала Веру в свой кабинет и строгим голосом приказала объяснить, за что и как она обозвала Игоря.
В ужасе от происходящего девочка ничего не могла объяснить строгой учительнице. Ведь она вовсе не хотела обидеть Игоря и никак его не обзывала. А учительница, произнося какие-то непонятные, но грозные слова, требовала ответа. Вера молчала.
Валентина Павловна, заявив, что не выпустит её из класса до тех пор, пока та не признается, начала проверять тетрадки.
Через час, так ничего и не придумав, Вера разрыдалась. Валентине Павловне стало жаль её, растерянную, с испуганными глазами и залитым слезами лицом. Учительница, отложив в сторону очередную тетрадку,  села рядом и заговорила более мягким голосом:
–  Ну,  Вера,  успокойся и расскажи    мне,    как    всё    было.
Размазывая по лицу слёзы и хлюпая носом, Вера рассказала учительнице, что всего лишь прочитала своему соседу по парте стихотворение в надежде, что оно ему понравится. Классная руководительница, уже не усмотрев в этом поступке преступления, требующего наказания, велела ей успокоиться, умыться и отпустила домой. К тому же и класс вернулся с прогулки.
Я думала, будет дочь моя школьной учительницей или, наоборот, ни при каких условиях не изберёт эту профессию?

Вера Дорошина на презентации журнала «Сура»

Вера окончила филологический факультет Пензенского педагогического университета, отделение журналистики. Работает в сфере культуры города.
Александр окончил архитектурный факультет Пензенского строительного института, работает архитектором.

Вера Анатольевна Дорошина. Авторский вечер

Вера / Александр родили Ладу-Марию (20.08.2005)  и Анну (03.10.2010).

 

 

                                                                                                ЛИКУНОВЫ

Пётр (сер. 19 в.) / ? родили Александра (конец 19 в.) / Елена Иосифовна (Мартыновы).

Александр Петрович Ликунов

 По семейному преданию, род Мартыновых пошёл от цыгана Мартына,
бывшего кузнецом в Инзе

Елена Иосифовна Ликунова (урожд. Мартынова)

Александр Петрович служил бухгалтером в Пензенском отделении лесоторговой фирмы купца Карпова. Жили в двухэтажном жоме на ул. Московской, напротив католического собора (ныне д/к им. Ф.Э. Дзержинского). Дом этот уцелел доныне, какую-то площадь в нём занимают потомки Владимира Ликунова.

У Александра были братья: Николай/Фаина; Константин/?; сёстры Валентина; Ольга; Зинаида.
У Елены были сёстры:

Елена Иосифовна Ликунова (стоит в центре) с матерью и сёстрами

Анна / ? (Шалдыбины), родили девочку? и Петра / ?, родили Германа (пензенские);
Пелагея / Николай (Лосевы), родили: Виктор / ?; Борис / ?, родили Нину (московские);
Зоя / Дмитрий Игнатьевич (Чепурновы), родили Юлию / Григорий, родили  Игоря / ? (Канада, Торонто); Дмитрия / ? – альпинист-спелеолог, погиб.
Мария / Николай (Захаровы), родили Николая / Елена, родили Нину / ? (Огородовы); Антонину / ? (Тепловы), родили Генриха  – застрелился (московские);
Ольга / ? (Карамазовы).
Сёстры Елены Иосифовны работали в аптеке на ул. Московской (ныне аптека №3).

 Александр / Елена родили Валентину (1908–19.12.1992) / Геннадий Семёнович (см. Дорошины).

Валя Ликунова (в центре) с братом Толей  и сестрой Верой

Валентина Ликунова

У Валентины были сёстры и братья:
1) Вера (умерла в детстве),
2) Лидия / Андрей Яковлевич (Семёновы), родили Тамару / Борис (Гуменюк), родили Веру, у них был приёмный сын Анатолий (екатеринбургские);
3) Михаил (умер в детстве);
4) Анатолий (погиб на Великой Отечественной войне, похоронен у д. Гречневая на Украине);
5) Евгений / ?;
6) Леонид / Валентина (Игонины), родили Виталия (умер в детстве), Игоря / ?, Светлану / ? (пензенские);
7) Владимир / Надежда (Шульженко), родили Евгения / ?, Виталия / ?, Людмилу / Лев (пензенские).

 

 

СЛУГИ НАРОДА
РАССКАЗЫВАЛА ВАЛЕНТИНА АКЛЕКСАНДРОВНА ДОРОШИНА

Демобилизовавшись, Геннадий вернулся в Воронеж. В их дом на Поднабережной улице, один из немногих уцелевших, заселили вдову погибшего офицера с тремя детьми. Он не смог выгнать её на улицу и уехал в Пензу, где в родительском доме уже обосновались мы с Анатолием. Братьям Ликуновым пришлось потесниться. А поскольку мама пожелала жить с нами, а не со снохами, у нас оказалась самая большая комната, в которой отгородили часть для матери. Так и жили: у всех по комнатке, только что с разными входами.

Геннадий Семёнович Дорошин

В Пензе Геннадий работал на инженерных должностях, я страховым агентом. Анатолий учился, потом в газете работать начал. Ждали квартиру. Одну Геннадий уступил литейщику с пятью детьми. А за год до пенсии прибегает заводской профорг, говорит, что квартиру, которую нам от Компрессорного завода по очереди должны дать, директор Орлов своему шофёру отдаёт.
Хорошо, что у меня подруга по гимназии секретаршей в обкоме у какого-то начальника работала. Звоню ей: «Что делать?».
– Знаешь, – говорит, – сейчас в Пензе комиссия из Москвы проверяет жалобу на нарушения по сносу жилья Столяровым. Они в гостинице «Россия» живут, в таком-то номере. Если наше начальство вопрос ваш не решит, иди прямо к ним.
– А к нашему начальству как я попаду? Там ведь по записи, заранее надо.
– Ты милиционеру на посту скажи, что ко мне идёшь. Я подтвержу. А на этаже не направо, а налево иди в такой-то кабинет, к самому Кабанову.
Я так и сделала. Коленки дрожат. От двери по дорожке красной до стола как дошла, не помню. Он сидит, и впрямь как кабан. Голову поднял да как рявкнет:
– Кто пропустил?
Откуда у меня смелость взялась? Как кулаком по столу стукну:
– Встань, слуга народа! – и выложила ему всё без передышки, и что в гостиницу «Россия» пойду, если сейчас же не решится мой вопрос.
Он трубку схватил, слюной брызжет:
– Орлов, немедленно Дорошину ордер вручить!
Тот не с первого разу понял, он ему ещё два раза прорычал и мне:
– Иди!
Я на крыльцо обкомовское вышла и в обморок упала. Скорую вызвали, пока меня отк4ачивали, домой уже ордер принесли, Анатолию отдали. А вечером Геннадия отправила с одеялом новую квартиру сторожить.

Валентина / Геннадий родили Анатолия (25.05.1936–14.12.2002) (см. Дорошины) / Лидия (23.05.1950–) (см. Терёхины).

Анатолий / Лидия родили:

1) Бориса (10.05.1976–) / Илона (16.07.1975–) (см. Балашовы),  родили  Елизавету (22.06.2001–) и Екатерину (25.06.2005–) (Дорошины);

4) Веру (29.09.1979–) / Александр (27.11.1972–) (см. Киреевы), родили Ладу-Марию (20.08.2005–) и Анну (03.10.2010–).

 

                                                                       БАЛАШОВЫ
 
Русский род, выходцы с территории Татарстана (Бугульма).
 Илья / ? родили Ивана / Анна Ивановна (см. Тихоновы).
 

Иван Ильич Балашов

Иван Ильич окончил 1-й Московский медицинский институт и перевёз туда сестёр, а сам уехал по распределению на Дальний Восток (Читинская обл, с. Большой Невер), где работал врачом-хирургом и главврачом эвакогоспиталя.
У Ивана были сёстры:
– Варвара,
– Екатерина,
– ?.
У Ивана были 3 брака. От первых 2-х дети Мария и Олег.

Геннадий Балашов

Иван / Анна родили Геннадия (23.05.1944–) / Людмила Николаевна (25.02.1947–) (см. Парфёновы).
 

Геннадий родился в с. Б. Невер (Читинская область). В школу пошёл в Русском Камешкире (Пензенская область). Учился в г. Сердобске (Пензенская область), а окончил 8 классов в с. Поим (Пензенская область). В 1964 г. окончил Пензенский приборостроительный техникум, после армии – Пензенский политехнический институт (в 1973 г.). Работал на инженерных должностях: в ППО «Эра» конструктором, начальником цеха, заместителем главного технолога, главным инженером и генеральным директором.
У Геннадия был брат Валерий.

 

 

СРОЧНАЯ ОПЕРАЦИЯ
РАССКАЗЫВАЕТ ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА
 
Шестиклассник Гена Балашов катался с друзьями с горки до вечера. Мальчик он был терпеливый и о том, что его подташнивает и уже несколько дней болит живот, никому из родителей не сказал. Вечером стало ещё хуже, есть не хотелось, и он лёг на диван. Часов в 10 вечера вернулся работы отец – главврач и хирург районной больницы. Увидев побледневшего и сжавшегося сына, стал его расспрашивать и одновременно прощупывать живот. После осмотра позвонил жене, которая работала в той же больнице физиотерапевтом.
Ночью в селе отключали электричество с 12 часов ночи до 5 часов утра. Перепуганная мама бросилась на подстанцию  с просьбой не отключать свет на время операции, а отец в это время на руках унёс сына в операционную..

Геннадий Иванович Балашов
Хирурги, как правило, не оперируют близких, но медлить было нельзя. И родители приступили к операции. Отец  оперировал, а мать ассистировала
Всю войну они проработали в эвакогоспитале и понимали друг друга без слов. Только когда закончили операцию, убедились, что всё  вычистили и не будет перитонита, мама дала волю слезам, а отец жадно закурил.

Геннадий (23.05.1944–) / Людмила (25.02.1947–), родили Илону (в крещ. Елену) (16.07.1975–) / Борис Анатольевич (10.05.1976–) (см. Дорошины).

Илона Геннадьевна окончила факультет начальных классов, по специальности «педагогика и методика начального обучения и иностранный язык» и факультет педагогики и психологии (специальность «педагог-психолог») Пензенского государственного педагогического университета. Преподавала в Пензенской технологической академии, защитила кандидатскую диссертацию по психологии, но в переломные годы решила заняться издательским делом – основала НИЦ «Социосфера», где главным

Илона Геннадьевна Дорошина (урожд. Балашова)

редактором стал Борис Анатольевич Дорошин. Издательство VVC «Sociosfera-CZ» зарегистрировано в  Праге (Чехия), занимается публикацией гуманитарных научных работ.
 
У Илоны есть сестра Снежана (в крещ. Ольга) (25.02.1971–) / Дмитрий Борисович (Балясниковы) родили Сергея (14.08.2001–) и Александра (07.09.2004–).
Снежана окончила Российский государственный медицинский университет им.     Н. И. Пирогова, работает врачом-эндокринологом в областной больнице им.  И. Н. Бурденко в Пензе.

 

                                                                   ТИХОНОВЫ
 Егор / ? родили Ивана .

Иван Егорович Тихонов

 Иван Егорович / Мария Васильевна родили Анну (1923–2004) / Иван (см. Балашовы).
 
Анна родилась в с. Алферьевка Пензенской области, окончила Пензенский медицинский техникум, работала фельдшером, в т. ч. в эвакогоспитале в Читинской обл., где познакомилась и вышла замуж за Ивана Ильича Балашова. В 1947 г. переехали в с. Русский Камешкир, в 1950-м в г. Сердобск, а в 1955 г. в р. п. Поим. Анна Ивановна переехала в Пензу в 1969-м г.
У Анны Ивановны были братья и сестра:
– Михаил,
– Владимир,
– Николай,
– Вера.

Анна Ивановна Тихонова

 

                                                                                               ПАРФЁНОВЫ
 
Андрей / ? родили Емельяна / Елизавета.

 

 

ЗАБЫТЫЙ ЮБИЛЕЙ
РАССКАЗЫВАЕТ ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА

История сохранила дату 8 мая 1837 года, когда в селе Елизаветино была освещена деревянная церковь Николая Чудотворца. Стройка была произведена чаяниями отца Иоанна (Иллюстрова), который "за надзирательное построение церкви в селе Елизаветино удостоился архипастырского Благословения...".

Исходя из этой, чудом сохранившейся церковной записи, можно сказать, что отец Иоанн постоянно служил в храме в близлежащем селе, возможно, в Мокшане, и параллельно в церкви Елизаветино.
В конце 1840-х годов деревянная колокольня пришла в негодность, и отец Иоанн начал строительство новой, кирпичной. В 1852 году построили колокольню, а в 1856 году закончили придел храма в честь Успения Божьей Матери. На строительство храма жертвовали большие суммы местные жители Арефий и Герасим Крупкины, Архип Сангаев и Андрей Парфёнов, который держал постоялый двор, трактир и скобяную лавку.
Старожилы Елизаветино рассказали, что особо красиво смотрелись выкованные из железа кресты со вставленными в них кусочками разноцветного стекла. В ясную погоду солнечные отблески поражали красотой всю округу, а перезвон Елизаветинских колоколов доносился до Мокшана.

В 2016 исполнилось 160 лет со дня постройки храма, который "23 ноября 1929 года желанием населения был  занят под засыпку зерна..." Последнее упоминание о проходивших в церкви службах датировано апрелем 1931 года. Вероятнее всего, после этого храм был закрыт. В 2015 году начали восстанавливать храм, но пока сделано ещё очень мало. Может быть, мы увидим его восстановленным?
  Андрей Парфёнов был моим прадедом.
 
Емельян Андреевич (1875–1951) / Елизавета Кузьминична (?–1938) родили Николая (19.12.1916–01.06.1996) / Мария Фёдоровна (27.09.1919–02.07.2012) (см. Кочетковы, Тарасовы).

 

УЧИТЕЛЬСКАЯ СТЕЗЯ
РАССКАЗВАЕТ ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА
 

Емельян Андреевич Парфёнов

Дед Андрей имел трактир и скобяную лавку. О очень любил своего младшего внука Николая и, видя его способности к учению, приобщал к ведению счетов  с 6-ти летнего возраста. Позже дед Андрей на свои средства отправил смышлёного внука на учёбу в районный центр Мокшан. Получив среднее образование в Мокшане, Николай стал работать учителем в Выглядовке, а затем продолжил учёбу дальше – окончил с отличием в 1938 году Куйбышевский педагогический институт.
Сразу по окончании учёбы был призван в армию (1938 г.). Служил в Манчжурии (Монголия). Участвовал в боях на Халхин-Голе. Туда он попал, можно сказать, случайно. Его записали в Войско Польское, но накануне отъезда группа солдат хорошо отметила отъезд и опоздала к поезду. В наказание они были отправлены в Монголию. В 1944 г. их часть перебросили в Румынию. В составе 1 и 2 Украинских фронтов воевал до Победы.
После демобилизации некоторое время работал кадровиком на Пензенском часовом заводе, потом в Пензенском гороно, и всю оставшуюся жизнь – директором школ в р. п. Лунино Пензенской обл., в Куйбышевской области, в Пензе.
 

                                                                                                            ПОДВИГ

(Наградной лист см. сайт «Подвиг народа»)
 
В боях с немецко-фашистскими захватчиками в районе сёл Старина, Велика поляна и села Руске (Чехословакия) с 10.10 по 15.11 1944 года лейтенант Парфёнов командовал пулемётной ротой 687-го стрелкового полка 141-й стрелковой Киевской Краснознамённой дивизии по день ранения 15.11.1944 г.
В трудных условиях боёв в горной местности при наступлении лейтенант Парфёнов лично сам переносил в разобранном виде станковый пулемет на новые рубежи. В бою 15.10.1944 г. в районе высоты 1169 огнём пулемётов своей роты отбил три днём и две контратаки ночью и вместе со 2-м батальоном зашёл в тыл противника, заняли высоту.
В бою 15.11.1944 г. за высоту 922 огнём пулемётов взвода лейтенанта Парфёнова нанесены большие потери противнику и, забросав в последний момент траншеи противника гранатами, солдаты заняли высоту. В этом бою товарищ Парфёнов был ранен.
Лейтенант Парфёнов достоин правительственной награды "Красная звезда".
 
                                                                 Командир полка подполковник Шапильский                                                                                                              16 марта 1945 года.

Николай Емельянович Парфёнов

У Николая были братья и сёстры
– Иван,
– Мирон,
– Мария,
– Екатерина.
 
Николай / Мария родили Людмилу (25.02.1947–) / Геннадий (см. Балашовы).

Людмила Парфёнова
 
Людмила родилась в Пензе, окончила Пензенский политехнический институт в 1969 г. Работала на заводе «Химмаш», в НИИВТ и в ППО «Эра» на инженерных должностях.

 

 

ПОЛЁТ ГАГАРИНА
РАССКАЗЫВАЕТ ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА
 
12 апреля 1961 года был обычный школьный день. Третьим уроком была физкультура, но идти на неё не хотелось и пришлось придумать какое-то недомогание. Моя подруга Галка Матаева, которая была освобождена от физкультуры из-за болезни сердца, жила рядом со школой и пошла перекусить. Остальные освобождённые и такие же "сачки", как я, тихо сидели в классе и занимались своими делами. Не прошло и 5 минут, как Галка влетела в класс и заорала: "Человек в космосе! Человек в космосе! Майор Гагарин! Юрий Алексеевич!»
Все вскочили и стали переспрашивать её. Но она как попугай только повторяла: «Майор Гагарин! Юрий Алексеевич!»
Наша школа была расположена в двух корпусах, и я решила сбегать в другой корпус, где был спортзал, и сообщить одноклассникам о таком невероятном событии. Но, забежав уже в корпус, я чуть не наткнулась на директора школы, который шёл мне навстречу. Я мгновенно развернулась и выскочила на улицу. Дело в том, что директором  школы был мой отец, и за прогулянный урок физкультуры мне бы не поздоровилось. Когда вечером дома мы обсуждали полёт в космос, папа сказал, что он услышал новость по радио и шёл в учительскую рассказать об этом.
Уф! Мало того, что чуть не попалась на глаза папе, так ещё в учительской была моя мама, учитель химии. А мама была строже папы! С тех пор я опасалась пропускать уроки.

Людмила Николаевна Балашова (урожд. Парфёнова)

 

 

                                                                                                         ТАРАСОВЫ
 
Силантий / ? родили Василия (конец 1800-х–1919) / Наталья (?–1919).

Умерли в одни год от тифа.
Василий Силантьевич  до революции был мировым судьей в с. Елизаветино Нечаевского уезда Пензенской губернии.

Василий Силантьевич Тарасов
 
Василий / Наталья родили Прасковью (07.08.1888–13.12.1976 / Фёдор Никитович (см. Кочетковы).
У Прасковьи были братья и сёстры:
– Иван / Наталья Григорьевна, родили Нину / Вячеслав (Соколовы) родили Владимира и Виктора;
– Василий / Наталья, родили Евгению / ? (Выхристюк), родили Валерия / Тамара, во 2-м браке с ? родили ?;
– Алексей / Ольга (Воронковы), родили Лидию / ?, родили Ирину; Бориса / Аля, родили Светлану и Владимира;
– Василиса / Иван Васильевич (Антипкины), родили Надежду и Владимира;
– Анастасия / Степан (Дубовкины), родили Константина / Алла, родили Владимира, во 2-м браке с Марией Григорьевной родили Диану; Антонину / Алексей Васильевич (Сплюхины), родили Алевтину / ? (Черёмушкины), родили Елену / ? (Сагура), родили Алексея (1990–) / Светлана, родили Захара (2016–).

Наталья и Фёдор Тарасовы, Прасковья Кочеткова (урожд. Тарасова),
Михаил и Матвей Кочетковы
 

                                                                                                   КОЧЕТКОВЫ
 
Никита / ?, родили Фёдора / Прасковья Васильевна (см. Тарасовы).

 

 
ДОГОНЯЛКИ
РАССКАЗЫВАЛА ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА

Фёдор и Прасковья жили в одной деревне. В юношеском возрасте она затеяли игру в догонялки. Фёдор в пылу погони неосторожно толкнул Прасковью, и она вышибла два передних зуба.
А вот взрослые «догонялки» окончились благополучно – свадьбой. Им было 18 и 16 лет. Всю жизнь прожили в любви и счастье.

Прасковья Васильевна и Фёдор Никитич Кочетковы

У Фёдора были братья:
– Фёдор (старший),
– ?.
Во время I мировой войны оба попали в плен в Австрии, у обоих жён звали Прасковьи и разобрать, от какой жены посылка, можно было, только вскрыв её.  У Прасковьи, жены Фёдора, в 1914 году родился третий сын – Михаил,  кормить детей было тяжело. Прасковья шила шинели для армии, продавала прядями свои шикарные волосы, меняла скобяные изделия в деревне на еду, и даже работала грузчиком на станции Пенза I, но сохранила живыми и здоровыми всех своих детей.
Федор Никитович работал на железной дороге, а Прасковья Васильевна была домохозяйкой.

 

 

МНОГОДЕТНАЯ МАТЬ
РАССКАЗЫВАЛА ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА

Во время Первой мировой войны Прасковья Кочеткова осталась одна с тремя детьми. Муж Фёдор ушёл на фронт, оставив любимую жену и детей, старшему было 6 лет, среднему 5 лет, а младшенький только родился в марте 1914 года. Как можно было прокормить всех?
Но Прасковья была женщиной решительной и трудолюбивой. Она по договору с военным ведомством начала шить шинели для солдат. Так делали многие солдатки. За это им давали в прокат швейные машинки "Зингер", ткань, нитки и ножницы. Эта знаменитая спасительница семьи машинка "Зингер" до сих пор хранится в семье Балясниковых.  Кроме того, Прасковья по заказу интендантской службы вязала для солдат носки и варежки. За сделанную работу платили деньги, но этого всё равно не хватало.

Прасковья Васильевна Кочеткова с сыновьями Фёдором и Матвеем

Тогда Прасковья устроилась ещё на железную дорогу рабочей, таскала с другими женщинами рельсы для ремонта полотна железной дороги. И ещё старьёвщики ездили по улицам и собирали женские волосы, чем воспользовалась Прасковья. Она выстригала пряди своих густых и длинных волос и продавала  их.
А когда она покупала на рынке курицу, ощипывала её, вытаскивала внутренности и варила бульон. Курицу же несла на рынок, продавала, а у семьи был суп с потрошками и перья для подушек, которые тоже продавались. Несмотря на все тяготы, Прасковья сохранила живыми и здоровыми всех своих детей!

Фёдор / Прасковья, родили Марию / Николай Емельянович (см. Парфёновы).
 
У Марии были братья;
– Фёдор (1908–1988) / Александра (1908–1988) Николаевна (Бирюлины), родили Владимира (1933–2003) / Галина Валентиновна (1946–), родили Олега / Ольга, родили Кирилла и Кристину; Николая (1944–2003) / Валентина Афанасьевна (Чернобуровы) (1943–?), родили Александра / Ольга, родили Дениса, Наталью.
– Матвей (1909–1938). Погиб в результате нападения грабителей.
– Михаил (1914–1991) / Тамара Анатольевна (Свиристёнок), родили Геннадия 13.05. 1946) / Новелла, родили Александра; Вячеслава (21.04.1949) / Асия, родили Наталью. Михаил во 2-м браке с Любовью Александровной родили Ларису (1965) / Александр, родили Андрея.

 

 

МЛАДШАЯ СЕСТРЁНКА
РАССКАЗЫВАЛА ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА БАЛАШОВА
 
В семье Фёдора и Прасковьи Кочетковых было четверо детей: три сына, родившихся ещё до Первой мировой войны, и дочка Маруся, любимица всей семьи, которая родилась в 1919 году. Разница в возрасте детей была большая, и мальчишки любили и баловали сестрёнку. А она росла весёлой и озорной, несмотря на строгое воспитание родителей.
Как-то раз братья смастерили весёлую игрушку – деревянного человечка, у которого ручки, ножки и голова были скреплены верёвочками, продетыми внутри трубочек. Когда центральную верёвочку дергали, весь человечек смешно дёргался. Утром Маруся взяла человечка в школу и повесила его над классной доской так, чтобы его не сразу было видно, а центральную верёвочку протянула под партой к себе. Когда начался урок и учитель начал объяснять задание, человечек начал смешно дёргаться. Весь класс хохотал, а Маруся делала вид, что не понимает, почему все смеются.
Но, конечно, учитель по верёвочке нашёл озорницу и вызвал родителей в школу. Это была одна из проказ Маруси, которой в то время было 12 лет.

Мария Фёдоровна Парфёнова

 

 

ШЕВЫРИНЫ

СОН
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

Александр Шевырин с родителями в 1914 году

Все мои познания о высоте родового дерева ограничиваются только самыми верхними, молодыми веточками. О его зрелых ветвях, а тем более о корнях, о глубине их залегания, и о том, как далеко они простёрлись по родной земле, мне не ведомо ничего. Знаю наверняка, что вскормлено оно двумя видами почв. Чернозёмом пензенской лесостепи со стороны отцовских ветвей и подзолом тверских лесов со стороны матери. По историческому возрасту двух этих регионов, древней седовласой Твери и относительно молодой Пензы, можно предположить, что  ручей материнской крови испокон веков вился между дубов и сосен Тверского края. Скорей всего, мои далёкие предки бежали от ига Ордынского из разорённых и пожжёных земель в чащобы лесные и осели  у истоков Волги, возделывая подсеки, занимаясь бортничеством, ремёслами и поторговывая. Осели надолго, меняя избы, деревни, сёла и поселения, пока не перебрались в Тверь. Осели  на долгие семь веков, пока Александр из рода Шевыриных не встретил Валентину из рода Шубочкиных.

Фёдор / ?, родили Александра (27.11.1907–12.12.1992) / Валентина Дмитриевна (23.02.1911–?) (Шубочкины).

Семья Шубочкиных. Валя в белом платьице сидит в первом ряду

 

 

ВЕСТИ ИЗ ЗАТВЕРЕЧЬЯ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

Александр Фёдорович – мой дедушка со стороны мамы.
Родители его – горожане из Кохмы Ивановской губернии. Отец служил на железной дороге. Мама – домохозяйка. В годы НЭПа Александр работал в торговой лавке и учился на рабфаке. По комсомольскому призыву пошёл служить в НКВД. В 41-м году, участвовал в создании базы для организации партизанского движения на территории Тверской области. На фронт не пустили, в боевых действиях участия не принимал. После войны был командирован в Воронеж, затем Казахскую ССР. Был заместителем министра КГБ Казахстана. В Пензу командирован в качестве куратора при организации научно-исследовательского института математических машин. Вышел на пенсию в чине полковника.
Фамилия Шевырин происходит от имени или прозвища. Возможно, от рода деятельности. Слово «шевырки» – это местечковое обозначение маленьких заготовок для изделий из дерева, что-то вроде баклуш для изготовления ложек.

Александр Фёдорович Шевырин (справа) и министр КГБ Казахстана (слева)

Валентина Дмитриевна – моя бабушка со стороны мамы.     

По метрике отец её крестьянин. По материнской линии – тверская дворянка. В Затверечье у родителей было несколько домовладений.  Если судить по фамилии, то, скорее всего, в дворяне предки Валентины вышли из разбогатевших ремесленников. Район, где они жили, некогда назывался Затверецким посадом и издавна заселялся торговым и ремесленным людом.
 

Александр Фёдорович и Валентина Дмитриевна Шевырины
Как говорили в семье, в детстве у бабушки Валентины был горб. Однажды в саду на неё упала тяжёлая деревянная лестница, и горб исчез.
После Октябрьской революции бабушка своё происхождение скрывала. Работала учителем истории.

Александр Фёдорович Шевырин с внуками Дмитрием и Александром Киреевыми

У Валентины Дмитриевны были братья:
– Константин – старший, свою жизнь связал с железной дорогой. В 30-е годы одним из первых начал работать на паровозах в усечённой бригаде в составе 2-х человек вместо полагающихся по штатному расписанию 3-х.  Занимал высокие должности. Был «Почётным железнодорожником СССР».
– Михаил – младший, был лётчиком. По семейному преданию, во время Великой Отечественной Войны принимал участие в воздушных сражениях на именном самолёте. В начале 50-х ему довелось воевать в Корее.
До 1966 года, пока Франция не вышла из состава НАТО, был военным атташе СССР при НАТО в Париже.
Молодые годы дедушки и бабушки прошли вместе с молодостью нового государства.
У них родился сын Станислав, но умер ещё маленьким.
В первый месяц весны второго года войны, когда враг был отброшен от стен Москвы, но до победы оставалось ещё очень много потерь и поражений, у них родилась девочка. И дали ей имя Лариса, что по-гречески значит «чайка».

Александр (27.11.?–23.12.1992) / Валентина (23.02.?–?), родили Ларису (30.03.1942–09.05.2003) / Евгений Иванович (Киреевы, 28. О2.1937–19.12.1999).

Лариса Александровна Киреева (урожд. Шевырина)

Лариса Александровна – моя мама.

Уже после Победы. После того, как маленькая девочка видела, как бывшие враги поднимают из сотворённых ими же руин город Воронеж. После того, как она видела бескрайние Казахстанские степи и голубые отроги Тянь-Шаня, она оказалась на Пензенской земле.
Отец её, как это тогда называли, «служил в почтовом ящике», где начинали разрабатывать электронные вычислительные машины. Лариса ходила в школу, любила театр, мечтала стать балериной и, как многие её ровесницы, ненавидела играть гаммы на фортепиано.
Школу окончила она с серебряной медалью. После окончания Пензенского государственного педагогического института начинала работать учителем в Черенцовской школе. С отцом моим тогда они ещё не были знакомы. Быть может, встречались случайно, иногда здоровались, но не более того. Знакомство произошло уже позже, когда она вернулась в Пензу. Здесь Валентина продолжала учить детей. Здесь повстречала Евгения из семьи Киреевых
После рождения моего старшего брата, ушла из школы на завод и стала работать в отделе технической информации завода ВЭМ, а потом НИИВТ. По её воспоминаниям, работа в НИИВТ была самым интересным и плодотворным периодом. Она приносила не только материальное удовлетворение. Было чувство, что ты участвуешь в открытии, или даже в рождении большого и неведомого мира. Было ощущение сопричастности к большому делу, которое рухнуло в период, когда на смену Советов возвращалась Дума.    

Александр Евгеньевич Киреев

 

 

ДОМА
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

... Как дома.
Почему, как. Просто – дома.
Здесь, так же, как в детстве, по луговине бегут тени облаков, ныряя в холодные воды озера и потом зябко поёживаясь вспрыгивают на верхушки сосен. С них на холмы, а с них, еле коснувшись льдистости горных вершин, вспархивают на небо греться к своим пушистым хозяйкам.
Здесь, если так же, как в детстве, побежишь по луговине за облачными тенями, то обязательно споткнёшься об один и тот же камень, которому, в отличие от сосен, никто даже имени не давал.   
Здесь, так же, как в детстве, под кобылками кровли мохрятся паутинки, и так же пахнет нагретыми за день досками.
Очень вкусный чай.
Очень вкусный хлеб.
Я понимаю. Я вернулся.

                                              

КИРЕЕВЫ

О РОДЕ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ
                                                              
                                                           Хемингуэй когда-то сказал, что счастье скучно,
                                                           но это потому, что скучные люди нередко
                                                           бывают очень счастливы...

Всё больше и больше я становлюсь скучным человеком. Даже пишу что-то вроде своей родословной. И мало того, что просто пишу, так собираюсь начать её с пересказа сна. Нет, не полноценного сна, а скорее 25-го кадра, проносящегося в моём воображении, в те короткие моменты, когда в мигании глаз смыкаются веки.
Конец лета или начало осени. Тепло, но не жарко. Время – после полудня, но солнце ещё высоко стоит над горизонтом. Я сижу с чашкой чая на террасе бревенчатого дома. Перед глазами полого уходящая к берегу озера обширная луговина. Сам берег негусто порос камышом, в котором утки уже начинают готовиться к перелёту. Озеро тихое, гладкое, с холодной, но приветливой водой. По ночам к нему на водопой приходят олени. На другом берегу сосновый бор. За бором горбятся холмы, переходящие в горы с заснеженными вершинами. И дом, и луговина, и озеро, и сосновый бор окружены кольцом скалистых гор.
Рядом со мной на террасе кто-то сидит.
Кто-то добрый.
Уютно.
Как дома...

 

 

БУНТАРИ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

По одной версии Киреевы – выходцы то ли из донских казаков, то ли из кубанских – из предгорий Кавказа. Предположительно, поселились в Пензенском крае с началом его активного освоения и строительства засечных черт в первой половине XVII века. В порядке жалования за несение сторожевой службы были наделены земельными угодьями.
По другой версии, Киреевы пришли сюда вместе с Панчулидзевым как служилые люди. И имели однодворное поместье, хутор Украинка, недалеко от деревни Панчулидзиевка (в наше время Черенцовка).  
Стало быть, ручей отцовской крови начал пробивать своё русло в пензенских чернозёмах, скорее всего, при Алексее Тишайшем.
Был у представителей Киреевского рода дерзкий, бунтарский и своевольный нрав. И ярились они по делу, и без дела, расплёскиваясь и орошая своей кровью родную землю и при Разине Степане, и при Емельяне Пугачёве, и при нашествии Бонапарта, и в Крымскую кампанию, и в Японскую, и в Империалистическую войну. А в те грозные годы, когда на смену Думе пришли Советы, могли и вовсе расплескать свои буйные воды до последней капли. Потому как не примыкали ни к одному из больших течений, стремясь идти только своим путём.
Но пронеслась буря Гражданской войны, и утихомирился ручей отцовской крови. А потом, когда Советы утвердились на Русской земле, и стали отдельные крестьянские хозяйства собирать в одно большое коллективное, он мог снова разбежаться мелкими ручейками в поисках нового русла по долам, горам и весям необъятной нашей Родины.
О происхождении фамилии Киреев есть только предположения. Фамилия явно происходит от имени. Или русского – Кирей, производной формы от имени Кирилл. Или тюркского – Гирей. Россия воевала с крымчаками на протяжении трёх веков. За это время малые и большие победы были как у одной, так и у другой стороны. И те, и другие брали пленных. В последствии пленные, либо выкупались и возвращались к родным очагам, либо приживались, ассимилировались, на чужбине. Впоследствии гортанное Гиреев поменялось на более мягкое Киреев.  

Андрей / ?, родили Ивана / Антонина (Мальковы).

 

 

НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

Иван Андреевич – мой дедушка со стороны папы.

Не всем мила чужбина, и вернулся на земли родного хутора Украинка молодой Иван Киреев, а встретив Антонину из семьи Мальковых, взял её в жёны.
И была у них обычная жизнь русских крестьян. В колхозе не состояли. Жили на своей земле, своим трудом. Растили детей. И растили хлеб. Растили до первого месяца жестокой и беспощадной войны, когда Иван, на своём коне и с казацкой пикой, ушёл добровольцем на фронт. Служил у Доватора и Плиева. Победу встретил по дороге в Прагу. Вернувшись в родные земли, не застал в живых младшего сына Николая. Обосновались они с Антониной, дочерью Полиной и сыном Евгением в деревне Черенцовке. Здесь родилась у них дочка Валентина. И пошла обычная жизнь. Обычные радости. Обычные печали. Покой.

Антонина Ивановна (Мальковы) – моя бабушка со стороны папы.
Я плохо её помню, потому что нечасто ездил гостить в деревню. Теперь уже не Черенцовку, и не совхоз «Серп и молот», а Сосновку. Помню её уже парализованную. Помню, что помогал собирать огурцы в огороде и обожал блины, которые в отличие от тоненьких кружевных блинчиков бабушки Вали, были толстыми и сытными. Один блин, кружка парного молока, и ты полдня сыт, полон сил, и можешь хоть идти в бой с местными, хоть строить с ними же настоящий шалаш из сена в недалёких посадках.  
Иван / Антонина, родили Евгения (28.02.1937–19.12.1999) / Лариса (см. Шевырины, 30.03.1942–09.05.2003).

 

 

ОТЕЦ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

Евгений Иванович Киреев

Евгений Иванович – мой папа.
В свидетельстве о рождении его стоит дата 14 марта. Как ни как, а путь до райцентра неблизкий, да и отпраздновать день рождения первенца дедушка был просто обязан…
После окончания школы Евгений уехал учиться в город. Вначале был сельхозтехникум, потом Пензенский политехнический институт. Занимался лёгкой атлетикой. После окончания института работал на заводе ВЭМ. Разрабатывали накопители на магнитных дисках. Во время одного из тестовых прогонов, длившегося практически месяц, получил сильный удар током. Позже сказались сильное переутомление и семейная предрасположенность мамы к повышенному артериальному давлению. Итогом стрессов стал  инсульт. Когда проходил реабилитацию в ахунском доме отдыха имени Кирова, я жил вместе с ним. Днём учился в школе, после обеда ехал в Ахуны. Нам было хорошо вместе той ранней весной. У меня было много сил. К нему силы возвращались. Впереди было лето 85-го года.
 
У папы были сёстры и брат:
– Николай (умер ребёнком во время Великой Отечественной войны),
– Полина/? (Дёмины), родили Веру, Надежду, Любовь.
– Валентина/? (Ивановы) живёт в Кузнецке, родили Наталью и Дмитрия.  
– Галина (Герег). В молодости вышла замуж за Рихарда Герег, венгерского немца, оказавшегося на территории СССР после подавления Венгерского восстания 1956 года, и уехала на Украину, в село Буштыно, где говорили не на русском и украинском, а на венгерском языке. Её дочь, Екатерина вернулась в Пензу, и вышла замуж за Евгения Киреева. В Пензе Киреевых много.   

Евгений (28. 02.1937–19.12.1999) / Лариса (30.03.1942–09.05.2003), родили Александра (27. 11.1972–) / Вера (29.09.1979–, см. Дорошины).

У Александра есть брат Дмитрий (22.07.1965–)/Наталья, родили Данилу.

Евгений Иванович и Лариса Александровна Киреевы
 с сыновьями Дмитрием и Александром

БРАТ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

Не знаю точно, правда это, или я уже сам дорисовал в своём воображении, но моё первое сознательное воспоминание о брате связано с жарким летом 72-го года. Где-то горят леса, поэтому в горле першит от дыма и запаха гари. Бортики коляски нависают надо мной, как надёжные крепостные стены или скорлупка для только что вылупившегося птенца. И в это окошко заглядывает два лица. Моего брата и его рано погибшего друга. Они то ли успокаивают меня, то ли пытаются рассмешить. Им по шесть лет. Они уже взрослые.
Сейчас брат живёт в Великом Новгороде. Полковник в отставке. У него красавица жена и умница сын.

Александр (27.11.1972–) / Вера (29.09.1979–), родили:

– Ладу (в крещ. Марию, 20.08. 2005–).

Лада-Мария Киреева

...То мощно, натужно, органно
                                    звуча, то монистом звеня,
                                    два имени – Лада и Анна
                                    весь август томили меня.
                                    ……………………………..

 

 

НЕВЕДОМОЕ И ЯВНОЕ
РАССКАЗЫВАЛ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ КИРЕЕВ

... Я понимаю. Я вернулся.  
Но веки снова раскрываются и смаргивают в неведомое 25-й кадр. В неведомое, скрытное и потаённое уносятся заснеженные горные вершины, отроги холмов и корабельные сосны. Стирается озёрная гладь с её камышами и пологая луговина с безымянным камнем. Остаются только запах нагретых солнцем досок, вкус крепкого чая и свежеиспечённого хлеба.

– Анну (03. 10. 2010–).

Аня Киреева

И остаётся чувство, что оттуда, из неведомого, необъяснимого и заповедного наблюдают внимательные глаза. Наблюдают за тем, как продолжает расти и ветвиться родовое дерево. Как две реки крови, крови отцовской и материнской, питают и наполняют молодые ручейки крови моих дочерей, Лады и Анны.

 

 

НИТЬ ЖИЗНИ

Дедам

Погода переменная –
то сыплет дождь,
то снег,
то лучик по-весеннему
запрыгает в окне.
А комната простужена –
с трёхрёберным теплом –
в ней занавески кружево
над плачущим стеклом,

на стенах – фотокарточки
поубывшей родни…

И мне всё время кажется:
мы дома не одни,

что деды – лишь из комнаты
выходим в коридор –
как старые знакомые,
заводят разговор:

Семён про службу верную
в Семёновском полку,
Назар про пашню чёрную
и травы на лугу,

Кузьма споёт народную –
аж задрожит душа,
а Александр расходную
предложит не спеша…

Часов кошачья мордочка
схитрит: – Куда спешить?
И тянется сквозь форточку
обычной жизни нить.

Лидия Терёхина
(Лидия Ивановна Дорошина)

НА ВСЕХ ВЕТРАХ

Описание родового древа от доступных корней до известных листиков,
для внучек составленное в лето 2016 года в Пензе

Редактор – В. А. Дорошина.

Podeps?no v tisku 10/ 10/2016/ 60/80/16 ve form?ti.
Psani bil? papir/ Vydavate llist? 9,5.
100 kopii.

V?decko vydavatelsk? centrum «Sociosf?ra-CZ», s.r.o.
U d?lnice 815/6, 155 00, Praha 5 – Stod?lky, ?esk? republika.
I?O 29133947
Tel. +420608343967,
Web site: http://sociosphera.com,
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

 

 

Ещё произведения Терёхиной Л.И.:

 

Роман "Волны житейского моря". Часть I.  Квадруга.
Роман "Волны житейского моря".  Часть 2.  Точки отсчёта.
Роман "Волны житейского моря". Часть 3. Просто, просто, просто…
Роман "Волны житейского моря". Часть 4. Поиск.
Роман "Волны житейского моря". Часть 5. В пределах времени.
Роман "Волны житейского моря". Рассказ Николая Киприановича Даршина.
Роман "Волны житейского моря". Часть 6. Ветви дерева.
Роман "Волны житейского моря". Часть 7. Так было всегда.
Роман "Волны житейского моря". Часть 8. Выпали им дороги.
Роман "Волны житейского моря". Часть 9.  Цугом вытянем.

Д. Лобузная. Роман о Пензе (Опыт лирического послесловия.)

Об авторе Лидии Терехиной

Стихи Лидии Терёхиной.

Творческий вечер Лидии Терёхиной "Дань холмам".

Лидия Терёхина. Лествица. Часть I. Ступени перстные. Стихотворения 

Лидия Терёхина. Лествица. Часть II. Ступени каменные. Стихотворения

Лидия Терёхина. Лествица. Часть III. Ступени небесные. Стихотворения

 

25 ноября 2016 года в 16:00

Творческая встреча "Разрешите представить!"

24 ноября 2016 года в 15:00

Творческая встреча с поэтом В.Бутовым

16 ноября 2016 года в 16:00

Юбилейный вечер поэта Н.А.Куленко "Живет моя вера в хороших людей"

Сергей КУБРИН

 

Моя мечта наконец-то сбылась. Я попал в Петербург. Здесь хорошо. Кормят четыре раза в день, проводят занятия, устраивают концерты. Иногда разрешают выходить в город. Мы довольно прогуливаемся по Невскому, наедаемся до отвала в «МакДаке» и курим дорогой «Парламент». Нас неплохо спонсируют. Жить можно…

Когда очень хочется жить.

А все начиналось довольно неплохо. Мы с ребятами сидели за школьными гаражами, покуривая неторопливо и наслаждаясь сентябрьскими лучами солнца. Приятно отдавали они теплом в спину, грели землю. Сидели прямо на листве, опадающей с высоких тополей и кленов. Мне нравилась та осень — первая моя настоящая золотая пора. Иногда я вспоминаю о ней, обычно перед сном. Но сразу же стараюсь забыть. Мало ли… Не дай Бог, еще приснится то ужасное великолепие, до которого мы додумались. Страшно.

Сегодня сигаретами угощал Вектор. У нас сложилась такая традиция, каждый день кто-то дежурный по сигаретам. Так и с деньгами попроще, и перед родителями не запалишься лишний раз. Вообще-то я не курю, точнее, не курил до поры до времени. Захотелось попробовать на прошлой неделе, так и пошло. Не сказать, что я уже втянулся, но причин бросать пока не вижу.

— Опять «Винстон»? — огрызнулся Беркут.

— Чем тебе не нравится? — Вектор раздал каждому по штуке, поднес огонь зажигалки. Я неумело прикурил, втянув несколько раз, закашлял. Пришлось стерпеть, чтобы не выглядеть новичком.

— Да ладно, нравится — нравится. Хотя «Кент» лучше.

— Он и стоит в два раза больше. Думаешь, я дочь миллионера канифолю?

Беркут ухмыльнулся с издевкой, шмыгнул носом. Он любил борзеть и качать права. Даже на учете в комиссии по делам несовершеннолетних стоял. Избил одного паренька, случайно столкнувшись в переходе. По пьяни, как рассказывал потом, так бы не тронул. Но комиссия им все равно заинтересовалась, окутав школу сетью ежемесячных отчетов по поводу его успеваемости и поведения. Директриса Беркута не любила, даже не здоровалась с ним, предпочитая обходить стороной, высоко подняв голову. Честно сказать, она и меня пыталась оградить от общения с ним. Вызвала на днях в кабинет, прочитала лекцию, что у меня золотая медаль на подходе, огромное будущее, а я вздумал шутки шутить. Я постарался директрису убедить, что ничего общего с Беркутом не имею, просто общаюсь как с одноклассником. А сам…

Мне нравился Беркут. Смелый, прямолинейный, уверенный, с манерной, развязной походкой и вечными царапинами на лице. Не подумайте, что он конченый мерзавец, которых принято называть гопниками или вышибалами. Нет, бывало, он даже малышей защищал от страдающих юношеским максимализмом старшеклассников. Я уважал Беркутова. И когда он впервые пригласил меня за гаражи, предложив сигарету, я согласился без раздумий. Честно говоря, за десять лет мне стала надоедать эта скучная, затянувшаяся учеба.

Тогда-то я и познакомился с Вектором и Сандалем. Они учились в параллельном «А» классе, но я никогда с ними не общался. Иногда только протягивал руку, ради приличия. Сейчас же я считал их друзьями. Ей-богу говорю, тысячи знакомств на этой планете зародилось благодаря сигаретам.

Вектор с Сандалем всегда держались вместе. Сандаль был высоким, худым и прыщавым. Витя — коренастым, бесформенным, несуразным каким-то, с ранней залысиной и родимым пятном на подбородке. Беркутова они тоже уважали. Наверное, в большей мере побаивались, заискивали перед ним. Беркутов подобного отношения не любил и всякий раз напоминал: «Хватит как собачонки бегать. Вы мужики или кто?» Тогда ребята очухивались, принимая достойный облик. Говорили свободно, без волнения.

Беркутов представил меня, сказав, чтобы угостили куревом. Сандаль протянул пачку, я осторожно вытащил губительную трубочку. Закурили. Понять не мог, что хорошего в этих сигаретах. Дым уходил глубоко внутрь, обжигая и царапая гортань. Закашлял громко, давясь. Пацаны было засмеялись, но после сказали — привыкнешь, если захочешь. Они-то знали, что я домашний мальчик, любящий книжки и представления не имеющий об уличной жизни — бессмысленной, но манящей, как все запретное.

И вот сейчас, спустя месяц почти, мы сидели на листве и дымили «Винстоном». Я все еще сторонился сигарет, но курил, желая окончательно влиться в ряды школьных «активистов».

Мы прогуливали биологию. Я сам предложил сбежать. Не хотелось сорок минут выслушивать лекцию о генетическом скрещивании мужских и женских половых клеток. Эту тему я знал идеально, научившись почти сразу выстраивать цепочки с тимином и гуанином. Вообще, будь моя воля, я сократил бы часы на эту генетику. Сплошная занудная теория, никакого интереса.

Беркутов докурил первым. Оглядел меня с интересом, спросил:

— Кир, когда ж у тебя девка-то появится?

Ребята рассмеялись, но Беркут оставался серьезным. Я не ответил, пожал только плечами. Не знаю, поймете вы меня, но за мои шестнадцать лет у меня была только одна девушка. В восьмом классе я встречался с Викой Стрельченко, моей соседкой. Не сказать, что мы любили друг друга. Просто гуляли вечерами возле школы, наматывали круги, болтали о том о сем. Вика мечтала о карьере актрисы и после девятого класса уехала с родителями в Москву. У них там родственники живут. Не знаю, как у нее сейчас дела продвигаются. Может, записалась в какой-нибудь театральный кружок, встречается с будущей звездой российского кино. Кто ее знает… Но за все время, пока мы встречались, дальше поцелуев не заходило.

— Не дрейфь, найдем кого-нить. Тебе какие нравятся?

— Ну… — протянул я, не зная, что сказать. Мне разные нравились, главное, чтобы характер был нормальный.

— Что нукаешь-то? Смуглые, блондинки? С буферами, нет?

— Лучше темненькие.

— Это верно, — подметил Беркут.

— А мне блондинки по кайфу, — встрял Сандаль, и Вектор тоже поддакнул.

— Неудивительно. У вас что ни бабы, то белесые.

Я улыбнулся, подумав, у ребят, наверное, уже с десяток девчонок сменилось.

— В этих делах, Кирюха, главное напористость. Если девка ломается, она только строит из себя. На самом деле — ей хочется. Понимаешь?

Я кивнул. Через секунду раздался звонок. За гаражи донеслось его потерянное глухое тзынканье. Час дня. На сегодня хватит. Школа стала пустеть. Детвора неслась к остановке, желая быстрее свалить домой. Старшие выходили неспешно и с какой-то обреченностью ступали прочь, чувствуя: самое страшное впереди. Летние экзамены, ЕГЭ, поступление в вуз. Меня подобное тоже ожидало. Но я не волновался, надеясь сдать экзамены с легкостью. Подумаешь, прогулял несколько занятий.

К нам приближалась Киса, девушка Беркута. Уверенной походкой двигалась она, пробиралась через трубы, обмотанные стекловатой. Она любила потусить за гаражами. На ней была короткая черная джинсовая юбка. К юбке все прилипало, шерстинки, пух, даже мелкие листья. Девочка то и дело отряхивалась.

Беркут прижал ее к себе, смачно поцеловал. Киса довольно улыбнулась, достала сигареты. Увидела меня, сощурилась, не понимая, что я делаю здесь. Потом будто вспомнила, что я новый друг Беркута, и понесла свое.

— Зря вы прогуляли. Евгеша приходила, всех записала, кто ушел.

Евгеша была нашей классной. Мы боялись ее, старались не беспокоить лишний раз и просто умоляли других учителей не жаловаться на поведение. Она визжала, ударяла указкой и применяла санкции, вписывая наряды вне очереди по уборке класса.

— Так и записала? — испуганно спросил я.

— А то! Удивилась еще, куда ты ушел.

Сандаль развел руками, сочувствуя как бы. Беркутов похлопал меня по плечу, сказал, что придумаем что-нибудь. Я не особо переживал, запросто мог сказать, что надо было бежать на репетиторство по математике или еще куда-нибудь. Я часто отпрашивался на подобные мероприятия. Но в этот раз Евгешу я не предупредил. Сказать, что забыл, — на меня это не похоже.

— А еще какие-то тесты приходят из гороно. Проверять нас будут.

— Киса, тебе не надоело про учебу? — не вытерпел Беркут.

— Я Кириллу рассказываю. Это же по его теме.

— Что значит, по его? Думаешь, он ботаник, что ли? Кир, ты ботаник?

Я покачал головой, сжал губы. К вопросам о моей принадлежности к отряду «ботаниковидных» пора было привыкнуть, но я не мог. И каждый раз злился, отвечая, что никакой я не ботаник, а просто учусь хорошо.

Мы еще покурили. Киса старалась выглядеть гламурной, изящно держала сигарету, аккуратно стряхивала пепел. Беркут, обняв, гладил ее по животу. Решили попить пива. Сандаль с Вектором убежали в магазин. Я остался наедине с целующейся парочкой и все искал повод, чтобы слинять. Наконец, пришла эсэмэска от оператора с информацией о приближении баланса к отключению. Пришлось наврать, будто меня ждут дома.

Прощаясь, Беркут спросил о моих планах на вечер. Киса сидела в стороне, яростно вычищала из-под ногтей комочки грязи. Не было ей дела до наших шушуканий.

— Может, Жанку наведаем?

— Жанну? — отрешенно переспросил я, не зная, соглашаться ли…

Беркут познакомил меня с Жанной недели три назад. За небольшую плату девушка могла доставить удовольствие, ублажить, поговорить даже. Правда, с дикцией у нее имелись проблемы, она картавила, проглатывала слова и вообще ничего, кроме пошлых намеков, казалось, не умела говорить.

Тогда мы завалились к ней под вечер. Беркутов просил не обращать внимания на род ее занятий. «Подумаешь, проститутка. Всем надо как-то жить». Честно говоря, мысль сомнительная, но я согласился.

Свеженькая, с зачесанными назад волосами, только что из душа, она без стеснения осматривала меня с ног до головы, останавливая взгляд на том самом месте, о котором не принято говорить. Смущенный, я ждал продолжения событий, и, слава Беркуту, он сам распутывал клубок ожидаемого продолжения.

Скинулись по тысяче. Беркут уверял, все пройдет на высшем уровне. Я дурно смеялся, нервничал, находясь в ожидании, что вот-вот и случится… Честно говоря, боялся. Нет, просто допустить не мог спать с проституткой. Разве мало свободных девушек, думал… Думал и понимал: может, и немало, но рядом-то их нет, значит, выход один — способ Беркутова.

В конце концов, я передумал. Довольный Беркутов уже уступал мне место, выходя из комнаты. А я наотрез отказался, собравшись наскоро и уговаривая дружка свалить как можно быстрее. Даже запах в этой квартире стоял специфический. Дурманом бил в голову, перекручивал внутренности, уничтожал.

Неиспользованную тысячу мы с Беркутовым пропили в «Карамболе» — известной в районе кафешке, где каждый вечер наряду с живой музыкой в стиле «Владимирского централа» и «гоп-мусорка» устраивались мордобои. Глотали «Белого медведя», заедали вонючим полосатиком.

— Зря отказался. Ты не представляешь, с ней так легко.

— Это ее профессия.

— Ты прав, но у меня только с ней получается так мощно.

— А как же Киса? Получается, ты изменяешь.

— Ха, — рассмеялся Беркут, — совсем, что ли, дурак. Разнообразие быть должно. С одной состаришься быстро и превратишься в черствого, загнившего сорняка.

Я пил и думал: может, и впрямь следовало попробовать. С проститутками ведь многие спят, ничего. И вот Беркут, весельчак, проводит дни в свое удовольствие. Может, в этом и счастье — делать то, что хочется, не обращая внимания на мнимые застоявшиеся устои. Где правда?

Уже дома я окончательно понял, смысл — в свободе. Родители встретили меня сперва сдержанно, убедившись, что я пьян и не в состоянии объясняться. Довели до кровати, уложили. Мать подставила таз на всякий случай. Я демонстративно швырнул его в сторону, всем видом показывая, что крепкий я, тошнить не станет. И не тошнило, кстати. Но утреннюю взбучку мать все равно устроила. Горланила, надрывалась, колотила меня влажным полотенцем, пытаясь выбить начинавшую проявляться дурь. «А я-то думала, ты с головой! Да чтоб тебя…» Мама-мама, если бы ты знала, что все могло быть хуже.

Родители запретили гулять по вечерам. «Надолго?» — поинтересовался я, хватило наглости. «Навсегда», — коротко заявил отец, прихлебывая огненный чай. Вообще, он не злился, я знаю. Сам в молодости напивался до потери пульса, и понимал меня — взбудораженного, жаждущего новых открытий подростка. Может, отчасти и радовался, что наконец проявил себя. А то все книжки да книжки…

Поэтому я не знал, что ответить Беркутову. Сказать, что не пускают на улицу, — застыдит. Отказываться в сотый раз уже повеселиться вечером — тоже покажется странным. Будет думать, что я и впрямь зубрилка, штудирующий учебники до полночи. Выхода не было, и я ответил: «Ну давай. Что еще делать?» Я знал, сегодня вечером все пройдет иначе. Жанна так Жанна…

Уговаривать родителей хоть на полчаса прогуляться, свежим воздухом подышать, бесполезно. Не отпустили бы, хоть стреляйте. Украдкой собрался и осторожно выпорхнул из квартиры. Было все равно — заметят, нет. Впереди ожидала райская ночь. Так и знайте, мама и папа, вашего мальчика больше нет!

Встретились возле заброшенного детского сада «Белоснежка». Я когда-то в него ходил. Жанна обитала неподалеку. Беркутов ждал меня, подпрыгивая на месте, ударяя ботинками один о другой. К вечеру заметно похолодало. Он позвонил, договорился, что скоро будем. Ударил меня по плечу так, что я пошатнулся, и выдал: «Сегодня твой день, братуха».

Добрались до грязно-серой панельной пятиэтажки. По дороге купили водки с закуской — лимоны и шпроты в масле. Поднялись на четвертый этаж. Жана — в голубом махровом халате, подкрашенная, аккуратная. Мне понравилась.

Мы разделись, повесили куртки. Знакомая обстановка. Однокомнатная квартира, пыльная, пустая, с наваленными повсюду коробками из-под мониторов, конфет и обуви. Беркут чувствовал себя хозяином здесь, смело плюхнулся на диван, расстегнул до половины замок спортивной кофты. Достал водку, разлил по стаканам, протянул. «Пей давай!» Мне не понравился его менторский тон, наполненный блатными понтами, но водку все же принял, сделал осторожный глоток, поморщился. «Закусывай, антилопа!» — протянул рыбу, а сам — одним глотком опустошил содержимое стакана. Тоже скрючил губы, съежился, но вскоре отошел, приговаривая то и дело: «Хорошо. Ой, хорошо».

Беркутов сказал мне идти первым. Господи, вот оно, счастье.

Жанна лежала на кровати и почему-то посмеивалась. Я стоял у двери, нервно почесывая затылок. «Ну, иди сюда». Сел на кровать. Жанна приблизилась, положила руку на мою ширинку, поцеловала в губы. Она делала все сама: расстегивала пуговицы на рубашке, снимала штаны, ласкала и ублажала. Я даже опомниться не успевал, как Жанна придумывала новый ход…

Стремительно и быстро. А думалось, счастье вечно. Долго не продержался. Девушка задумчиво протянула «мда…», а после снова стала хохотать. «Ты в первый раз, что ли? Правда в первый?» И так смеялась, будто я один на всей планете до сегодняшнего вечера остался нетронутым и нецелованным. Беркут даже не поинтересовался, как все прошло. Не успел я появиться, как он, взбудораженный, вбежал в комнату, хлопнул дверью — все дрогнуло, даже бутылка на столе пошатнулась.

…Я напился тогда. Подобно Беркуту, опытному, уважаемому, решил справиться с «огненной» водой без закуски. Выдохнул, пропустил махом внутрь. Зажгло, защипало, ударило. Пил отчаянно, ненавидя себя — прилежного и воспитанного, не знающего, как постичь истинное наслаждение в этой жизни.

Жанна сейчас вызывала у меня отвращение. Даже единая мысль о ней, подобно выпитой больше меры водки, подкатывала к горлу, грозилась вырваться постыдной мутно-желтой, зеленоватой местами гущей.

Ушел, не дождавшись. Беркутов не выходил уже минут сорок.

Упившийся, ступал, не чувствуя земли, цеплялся за деревья, столбы, ограждения. И в каждом моем шаге было что-то воздушное, окрыленное, возвышающее. Клянусь, я бы с моста прыгнул… и полетел бы. Но не было моста. И не было крыльев. И ничего вовсе не было. Сидел на бордюре с мерцающими огнями в глазах. С юношеским задором, по-сентябрьски покрапывал дождь, колючий, озорной. Еще немного — я бы отключился, рухнул бы прямо в накапливающуюся грязевую лужицу и провалялся до утра.

Но раздался голос, спасший меня, научивший в итоге жить. Кто-то звал удивленно:

— Кирилл? Вершинин? Ты?

Я поднял голову. Да, это была она. Вера. Наша Верочка.

Хотел поздороваться. Вышло нечто подобное «Здрсте». Харкнул смачно, попросил сигарету. Та развела руками, растерянная, изумленная. Спросила, что я делаю здесь, ночью, один. Посмеялся, стал материться, проклиная свет и мокрый асфальт, казавшийся мне угольной смесью, нефтяным облаком, торфяным болотом.

Она села рядом. Молчали. Смотрели под ноги, в лужу. Клянусь, в луже отражались звезды. Может, казалось мне, и наяву их не было. Но Вера тоже смотрела и отчего-то тяжело дышала.

Верочка вела у нас английский. Молодая, с кудряшками третьекурсница педуниверситета, пришла она на практику. Скромная, тихая, спокойная. Не могла даже голос повысить, как бы ни веселился класс. Читала вслух непонятные всем английские словосочетания, отрывки из Шекспира, что-то записывала на вечно грязной, непромытой доске, просила переписать в тетрадь. Никто не слушался. Каждый занимался своим делом. Я, бывало, выполнял упражнения, старательно изучал грамматику, пересказывал тексты. Английский мне нужен был для поступления на факультет журналистики, и Верочка это ценила. Ей, по правде говоря, было все равно, что дисциплина хромала. Трехмесячная обязаловка по практике — провел уроки и успокоился. Нервничать Вера лишний раз не хотела, зная, наверное, заранее, что не свяжет свою жизнь с педагогикой. Оно и к лучшему…

Английский у нас тогда шел первым уроком. Верочка пришла в вязаном светло-зеленом платье, чуть ниже колен. Накрахмаленная, улыбчивая. Мы с Беркутовым сразу оценили ее вид. Он даже сказал в шутку, что неплохо было бы с ней замутить. Я всерьез не воспринял. Верочка хоть и красивая, но прежде всего — учительница.

Она поприветствовала нас, выдав точным, мягко-шершавым британским произношением «Good Morning». Потребовала приготовить двойные листочки, раздала задания. Я и забыл, что сегодня контрольная. Неподготовленный, всегда боялся схватить тройку, разочаровав учителей в своих способностях. Вера пожелала удачи и принялась заниматься своими делами — рисовала в блокноте, рассматривала тонкие свои пальцы, изредка лишь поглядывая на нас — неугомонных, обеспокоенных школьников.

Галдели. Шелестели тетрадями, копались в учебниках и словарях. Мне без конца приходили эсэмэски с мольбой о помощи. Я не отвечал. Сам, как индюк, смотрел в листок с заданием и ужасался. Ни черта не мог разобраться в мудреных иностранных конструкциях. Ставил наугад крестики, надеясь на удачу. Нас готовили к ЕГЭ — приучали к тестированию.

Беркутов то и дело отвлекал. Настаивал помочь решить контрольную. Он даже подвинул ко мне свой листок, ссылаясь на то, что в одиночку ему не справиться. Я не взглянул. Беркут, изумленный, спросил — резко очень, по привычке:

— Ты ошалел? Решил быстро!

— Замолчи, Беркут.

— Не понял… — протянул.

— Я сам разобраться не могу в этом чертовом калейдоскопе. А мне «инглиш» сдавать!

Беркутов замолк и от злости сломал карандаш. Графит рассыпался крошкой на свежий нетронутый лист.

Минуты улетали. Я пытался написать эссе о своих любимых англоязычных писателях. Нравились Сэлинджер и Джек Лондон, но выразить мысли на английском не выходило. Бумага неохотно оживала под напором нелепых фраз, создаваемых осторожным касанием ручки. И так хотелось верить, что Верочка пойдет на милость, закроет глаза на мой слабый словарный запас. Милости хотелось как никогда…

Уже минут за десять до конца занятия дверь с силой распахнулось. С журналом в руках, в толстой оправе очков, взъерошенная, как ядерная война, вбежала классная Евгеша. Остановилась, отдышалась, осмотрела всех и каждого. По головам пересчитала.

Я пригнулся на всякий случай. Но Евгеша меня вычислила.

— Вершинин! Встать!

Поднялся. Ладони тряслись — прижал их к парте, облокотившись. Евгеша вытянула шею, подняла подбородок.

— Почему вчера пропустил биологию?

— Мне надо было срочно уйти, Евгения Васильевна.

— Что значит, уйти? Хочу — приду, хочу — уйду? Самовольство?

— Нет же… — пытался я оправдаться, но выходило жалко и убого.

После она подняла Беркута и странным образом нашла взаимосвязь между моим и его прогулом. Беркутов умышленного пропуска не скрывал, довольно и спокойно соглашаясь с доводами класснухи. Но меня не сдал. Сказал, что прогуливал один, что надоела ему дрянная школа и поскорее бы закончилась эта рутина. Лучше уж в армию или на работу. Я готов был боготворить Беркута, а он после, когда уже можно было сесть, сказал: «Должен будешь». Надо было ему все-таки помочь... Затем пришла очередь других несчастных. Канарейкин обвинялся в распитии спиртных напитков на территории школы. Инна Завьялова попалась с пакетиком марихуаны возле ночного клуба. Хрянина вовсе побывала в обезьяннике.У половины не просто хромала, уже без ног почти ползла успеваемость и дисциплина. Я еще красавчиком выглядел на фоне всей этой чарующей шантрапы.

Евгеша так голосила и махала руками, что даже Верочка не выдержала. Испуганная, поднялась. Взволнованно смотрела то на ошалевших и бесстыдных нас, то на Евгешу. Евгеша не смогла больше терпеть. В тот же день ушла на больничный. Повсюду говорили об ее нервном срыве. Евгеша часто страдала срывами, почти каждый год сдавала позиции, отлеживаясь неделями то дома, то в пригородном санатории «Надежда».

В итоге классное руководство перешло к Верочке. Она всячески пыталась отказаться, умоляла директора не втягивать ее в эту вязкую трясину. Ничего не вышло. «Тебе привыкать надо, Вера. Начинай потихоньку», — сказала директриса. И некуда было деться. Бедная Верочка.

Беркут предположил, что больше недели не выдержит. Я ставок не делал. Мне Вера нравилась, и жалко было бы, если бы та сдалась.

Сидели в столовой. Пили чай с хот-догами. Приторные, с привкусом хлора, таяли во рту разрезанные пополам сосиски.

— Слышь, Кир.

— Чего?

— Не понравилось мне твое поведение на контрольной.

— Ладно, извиняй. Я слишком нервничал.

— В следующий раз все выложу. И пусть к чертям катится твоя медаль.

— Говорю же, извини.

Беркут громко хлебнул чай, вытер нос рукавом. Напротив сидела Верочка. Ровная осанка, наклон головы, нога на ногу. Я засмотрелся просто, даже Беркута не услышал. Он ударил меня по плечу.

— Эу, глухарь, твою мать!

Очнулся наконец. Беркут терпеть не мог, когда его не слушали.

— О чем задумался, ботанелло?

— Вера… она такая…

— Верочка? Слышь, костлявый, ну ты даешь! Эта птичка так просто не дастся.

— Тебе бы лишь одно. А я, может, влюбился по-настоящему.

Беркутов почесал подбородок и рассмеялся вдруг. Я было пытался перевести разговор на другую тему, но все впустую. Беркут напомнил, как быстро я сдал позиции вчерашним вечером. Доложили.

— Подумаешь, с кем не бывает.

— О, да! Запомни, дружище, девки любят опытных. Наша Верочка на тебя и глаз не положит. Наивный ты до коликов.

— Иди ты…

— Думаешь, один раз перепихнулся, все можно? Наи-ии-вный, — повторил.

И тут она встала. Поправила прическу, взяла поднос. Шла осторожно, мелкими шагами, цокая каблуками. Со спины выглядела еще прекраснее. Я вытянул шею в надежде уловить самые приятные очертания ее фигуры.

Но тут Верочка споткнулась, поднос выпорхнул из рук. А дальше — грохот посуды, визг.

Я бросился на помощь. Помог Вере подняться. Та покраснела, отвела взгляд. Заведующая столовой хотела раскричаться, но, приметив, что в этот раз виновник торжества — учитель, сдержалась, хотя видно было, как желала сорваться, сказать неприятное. Молча прошла мимо.

— Вера Павловна, вы в порядке?

Она выдала скупое «угу», чуть не плача. «Голова закружилась». Под руку довел ее до скамьи. Верочка прихрамывала, вздыхала. И уже готова была окончательно разреветься, когда заметила сломанный, еле держащийся каблук. «Как же я теперь… туфли, мои любимые, импортные».

Глянула на меня осторожно, украдкой. Я развел руками, не находя слов. Наконец, собрался и выдал:

— Так ведь в мастерской починят. Минутное дело, не переживайте.

Снова затихла, печально рассматривая раненую туфлю. Я обернулся. Беркута уже след простыл. Может, и к лучшему — какая от него польза.

— Давайте я вас до кабинета провожу.

— Да, Кирилл, — согласилась Вера, — мне как раз надо с тобой поговорить.

Я знал, Верочка вспомнит вчерашний вечер. Меня пьяного, разбитого, чужого. Но вышло иначе. Вера предложила дополнительные занятия по иностранному. Мой результат по контрольной вышел ниже среднего. Так она выразилась.

— Ты на журналистику собрался. Английский — обязательный экзамен. Читал же регламент по ЕГЭ?

— Да я знаю, Вера Павловна.

— Почему же тогда не занимаешься?

— Я занимаюсь.

— Надо серьезнее относиться к предмету, Кирилл. Думай о своем будущем. Это сейчас тебе хочется веселья, а потом… поздно будет.

Она все-таки помнила о вчерашнем. Я сделал вид, что задумался, а сам косился на учительницу. Когда носишь очки, это легко удается. Я готов был признаться, что влюбился, что, наверное, понял свое предназначение — спасать и оберегать ее, молодую, волшебную студентку. И сказал бы, клянусь. Но Вера протянула вырванный из блокнота листок с номерами упражнений. Тьма небесная. «Завтра принесешь, я посмотрю. И еще, повтори времена. Устрою тебе тестирование».

Попрощались. На мгновение остался в дверях. Сердце колотилось.

— Ты забыл что-то?

— Да…

Я мог, конечно, спросить. Можно вас любить, Вера? Подумаешь, три года разницы. И вообще, разве имеет возраст значение.

— Отнести ваши туфли в ремонт? От моего дома совсем ничего, в двух шагах.

Вера улыбнулась, потерев краешки губ.

Конечно, на что я надеялся? Где это видано, чтобы рождалась любовь между учеником и учителем…

Дома устроили взбучку. Евгеша все-таки перед уходом позвонила домой, доложила о прогуле. Мать бесилась, отец тоже ругался, уже по-настоящему, опасаясь, что слишком стремительно я начинаю меняться. Я даже не оправдывался, думая, за что, интересно, ругают больше: за побег из дома или пропуски уроков. Отец предупредил: «Еще раз, и я тебя выгоню. На улице жить станешь». Сказал так убедительно, кротким басовитым голосом, что я представил, вдруг на самом деле прогонит. Куда я пойду?

С утра болела голова, пульсировали виски, волна тошноты подкатывала. Провалялся весь вечер на кровати. Калейдоскоп красок, мерцающих огней в глазах. Питаться надо лучше, думал. Хотел сообщить маме, что плохо, таблетку бы достали, обезболивающую, парацетамол, что угодно. Удержался. Подумала бы, что похмелье, опять завелась. А в висках стучало так, что казалось, острой пикой ударяли, желая проткнуть голову в наказание за бредовые в ней мысли, за протест, за новую жизнь.

Вспоминал вчерашний вечер… Жанна… Пьянка… Вера…

Беркут продолжал делать ставки. Волну подхватили остальные ребята. «Неделю», — настаивал Беркут. «Дня три, максимум четыре», — кричала Киса. Я отмалчивался. Казалось, целью стало выжить Веру, будто уйди она, скромная и беззащитная, настанет райская пора.

Я старательно выполнял упражнения, заучивал слова, пересказывал тексты-топики на бестолковые темы, вроде «Моя семья» или «Родной город». Вера меня хвалила, не стеснялась даже говорить, что имею способности к языкам. Я не особо в это верил, но английским занимался. С любовью перекладывал чувства к Верочке на тонкие шершавые страницы словарей.

Однажды она все-таки поинтересовалась, почему я напился тогда. «Что-то произошло?» Сначала отнекивался, вроде просто решил попробовать, каково это ощущать себя пьяным, ступающим по волнам, парящим, невесомым. Веру не так-то просто оказалось обмануть. Сдвинула брови, ждала продолжения. Я бы мог, конечно, рассказать ту историю, но, ей-богу, не хотелось. Сдерживался и сопел.

— Не советовала бы я тебе с Беркутовым дружить.

— Мы просто общаемся как одноклассники. Что тут плохого?

— И давно общаетесь?

Я задумался… с начала года, месяц прошел. Вера продолжила:

— Подумай хорошенько. Ты способный ученик, а Беркутов — оторви да брось. Нет, может, он и хороший друг, но тебе нужна другая атмосфера. Вон Женя Миронов — спокойный, сдержанный, учиться пытается.

Миронов, подумал я. Этот индюк, по-другому его не назовешь, только и стремится обогнать меня в результатах. Вечно интересуется моими оценками, просматривает классный журнал и дико радуется, когда в математике или физике он оказался лучшим. Соперники-друзья — это из области фантастики.

— Я подумаю, Вера Павловна.

— Подумай.

Мы с Верой разбирали времена. Она подготовила специальные карточки, на которых в виде схем изображались правила. Все просто. Я неуверенно сначала пытался заполнять пропуски в предложениях, после с азартом стал наугад расставлять предлоги и формы этого коварного глагола «ту би». Интуиция помогала.

Вера хвалила и пророчила успех.

— Только вот здесь почему забываешь окончание?

— Какое? — внимательно просматривал предложение, не находя помарки.

— Это «презент континиус», значит, нужно «инговое» окончание. Правильно?

— Ну да… а что за «континиус»?

— Как же так, Кирилл? — чуть не взвыла Вера. Кажется, надоедали ей бесконечные объяснения. — Это время, которое употребляется для выражения незавершенного длящегося действия. Действие идет в настоящий момент, но никак не завершится. Понимаешь?

Уставился с серьезной мордой, будто и впрямь понимал. Ничего толком… одни урывки, легкие, неощутимые, пористые представления.

— Ну, Кири-ии-л, — протянула, — действие идет в настоящий момент. Развивается, и завершиться оно не способно.

— Вообще?

— Вообще. Постоянно будет продолжаться.

— Здорово…

И на этот раз я понял. «Континиус» подобен настоящей любви. Так же длится, но не завершается. Вечная любовь. Продолжительная влюбленность. Воссиял, хотел поделиться, но Вера вдруг прижала руки ко рту, рывком схватила сумку и выбежала из кабинета. Неужели я так навредил своим англоязычным атавизмом?

Вернулась минут через десять, вытирая салфеткой рот.

— Извини, Кирилл. Что-то мне нехорошо…

Вера, бледно-желтая, смотрела в одну точку, морщилась.

— Мне тоже.

— Так, не увиливай. Что там у нас? Континиус? Так ты понял теперь?

— Понял-понял.

— Вот и отличненько, — забегала глазами по учебнику, ожила, думая, что бы еще разобрать.

— А вы думаете, любовь вечна?

Вера поправила челку, погладила лоб. Не поняла…

— Ну любовь, она похожа на континиус?

Вера замешкалась. А я… знаете, не удержался. Поймите правильно, можно и годами было скрывать, но тогда легче стало, как признался. Сказал, и будь что будет. Навсегда. Континиус.

— Я люблю вас, Вера.

Вера. Верочка. Вера Павловна.

Как же занервничала она: побагровела, глаза забегали. Скомкала тетрадный лист. Я не сводил с нее глаз. Она же взгляд отводила, смотрела сквозь окно на оживленную сентябрьскую улицу. Красно-желтый листопад, думалось, уносил ее в далекие неизвестные места — куда угодно ей хотелось, лишь бы не сидеть здесь, со мной, в старом школьном кабинете, подбирая слова, пытаясь дать ответ.

— Извини, Кирилл, — сказала она, поднялась решительно и ушла.

Дурак я, наверное, честное слово… Смеяться стал, истерически давился хохотом. Кинулся к доске, огромными буквами написал «Я люблю тебя, Вера!», обсыпал надпись рисованными сердечками и цветами. Пусть все знают!

Тут в кабинете появились семиклассники. По расписанию у них стояла география. Я наскоро стер признание, но один паренек в клетчатой жилетке, должно быть, заметил текст. Стоял в углу, ухмылялся. Я огрызнулся, вроде чего лыбишься, но мальчишка продолжал в своем духе.

Выбежал в коридор. Веры не видно. Одни шумные, суетливо семенящие, довольные переменой школьники. Сел на подоконник, раскрыл учебник английского. Отвлечься. Срочно. Забыть. Континиус поддавался. А вот Вера, скорее всего, подобно кленовому листу, навсегда теперь упорхнула из моего очарованного поля видения. Сварливая уборщица в замызганном синем халате потребовала немедленно слезть с подоконника. Я захлопнул учебник, швырнул его в сумку. Пропадите вы пропадом!

— Я признался ей, Беркут.

— Да ладно, брателло? Серьезно, что ли?

— Угу…

Сидели на стадионе, без интереса наблюдая за тренировкой баскетболистов. Уроки давно закончились, а делать нечего. Разве что домой, но там родители… Замкнутый круг, адовы муки.

— А она че?

— Убежала, прикинь?

— Нормально, — выдавил Беркут. — Ты, главное, не останавливайся. Поломается-поломается и сдастся.

— Хотелось бы.

Беркут выскребал из зубов остатки семечек.

— Да что ты в ней нашел?

— Не знаю. Я же говорил.

— Говорил, но не того ты поля ягодка, Кир. Слабенький ты для Веры. Твой удел пока — Жанна. Ей займись, и хорошо, и дешево. А Вере знаешь, кто нужен? Ей мужик нужен, взрослый и обеспеченный. А ты — сопля.

Еще бы слово, и я бы, я бы… раздавить мне его захотелось. По лицу ударить.

Но то и дело раздавался свисток, реплики Беркутова теряли смысл. Физрук гонял спортсменов как собак, называя игроков «бабенками». Каждый выкрик его, волна звучной трели пулей стреляли в голову. Да что ж это такое. Погода меняется?

Беркут достал пачку «Мальборо». Закурили. От первой же затяжки закружилась картинка, подкатила незваная волна. Бросил сигарету прямо на стадион. Физрук, видимо, заметил, стал горланить, требовал, чтобы я немедленно поднял свою тощую задницу и убрал мусор. Беркут опередил — показал учителю средний палец и прокричал обидное «Сиктэмен Дунгес». Физрук родился наполовину татарином и смысл фразы понял. Да и мне перевод был известен — все стены школьной раздевалки красовались подобными словечками.

— Погнали отсюда.

Скорым шагом унеслись в сторону школьного парка, а там вовсе скрылись. Я задумался, может, от школы, от всех учителей, даже от неудачников-баскетболистов, вечно проигрывающих, меня тошнит. Осекся. Вера ведь тоже преподает… Или красота настолько приторна, что удержаться нелегко.

Во вторник первым уроком у нас шел классный час. Верочка опоздала. Класс гудел, грохотал канонадой возгласов и криков. Я сидел на последней парте, с нежеланием отвечая на вопросы Беркута. Он с издевкой спрашивал, как мои дела в любовных похождениях, целовался ли я уже с Верой, ощутил ли вкус английского языка. Признаюсь, он изрядно начинал меня раздражать.

Наконец вошла Вера. Класс не прореагировал на ее появление. Наскоро добралась она до рабочего стола, выложила стопку тетрадей, достала ежедневник. Нас ожидало чудесное объявление, перевернувшее с ног на голову весь застоявшийся школьно-бытийный порядок. В пятницу администрация школы решила организовать дискотеку для учащихся старшего звена, так называемый осенний бал. Вход свободный.

Ребята оживились, позабыли даже о насущных проблемах, приутихли. Правда, спустя мгновение посыпались один за другим вопросы, полные восторга. «А какая музыка будет? Нам, пожалуйста, Леди Гагу, ну или Драмчик пожестче. Пиво можно приносить? Вер Палн, вы тоже придете?

Верочка заткнула уши. Потерянная с утра, нервозная, непохожая на себя.

— Так, ребята!

Вышла на середину, чтобы каждый ее увидел.

Хрупкая, тоненькая, холмистая. Бедная моя Вера.

— Вы должны понимать, что осенний бал не ваша клубная тусовка. В принципе, и не моя тоже. Я ведь ненамного старше вас, — тут она задержала на мне взгляд… продолжила, — поэтому все будет происходить в строгих рамках. По крайней мере, я очень хочу в это верить. Никакого алкоголя. Никаких сигарет.

— Как же так? — выкрикнул Беркутов.

— Беркутов, желательно, чтобы ты вообще не появлялся. Меньше беспокойств.

— Желательно вам… — недовольно ответил, прошептав: «Дура малолетняя».

Я не выдержал и ударил его в бок.

— Перестань ее так называть.

Беркутов ответил взаимным ударом. Я еле на стуле удержался.

— Тоже мне, влюбленный романтик.

— Да пошел ты.

Мы не разговаривали до самого звонка. И как только Верочка разрешила идти, Беркутов сказал:

— Сегодня после уроков в нашем парке. Если не боишься, конечно.

Я ответил добром. Выхода нет.

Парк прилегал к школе. Учеников постоянно заставляли убираться в нем: выгребать мусор из кустарников рябины-черноплодки, сажать деревья, убирать листву. Настоящая лесополоса. В парке вечерами собиралась молодежь. Играли на гитарах под пивко, познавали все прелести ранней половой жизни.

Беркут поджидал меня возле огромного дуба, который ученики в шутку называли Иванычем, в честь физрука, такого же громоздкого и бесформенного. Рядом крутились Сандаль с Вектором. Заметив меня, бросили сигареты, переглянулись.

— Здорово, ребята.

Уплотнялось небо, собирались тучи. Покрапывало.

— Слушай внимательно, — сказал Беркут, — я долго объяснять не буду. Говорю один раз, а дальше сам решай.

— Не тяни уже.

— Я тебя предупреждал, Кир, что не терплю хамства? Предупреждал. Вроде мы подружились, ты нормальным оказался пацаном. С какого перепуга ты кудахчешь?

— Не понял.

— Если я позволяю себе говорить что-то, я за слова несу ответственность. Как настоящий мужик. А вот ты… — задумался Беркут, — в этом я уже не уверен.

— Беркут, говори по существу.

— Как скажешь, дружище. Судя по всему, ты влюбился в Верочку, но ведешь себя как тряпка. По-моему, ты пустослов. Не верю я тебе. И никто не верит. Докажи сначала, а потом рыпайся и на подвиги решайся. Запомни, я и друзей убрать могу, если те начинают наглеть.

— Не буду я ничего доказывать. Что ты о себе возомнил?

— Послушай меня. Еще никто не смел затыкать мне рот. Ты, кажется, не понимаешь, на кого катишь колесо.

— Все, Беркут, отвяжись.

— Я тот, кто может довести любого учителя до потери пульса, — продолжал он. — Поверь, сделать это с Верой проще простого. Сам знаешь, как мы любим молодых преподавателей. Но ты мой друг, Кирилл. Пока еще друг. И если хочешь, чтобы Вера твоя нормально отработала положенный срок, докажи, что любишь. Разве я трону девушку своего друга?

— Если на то пошло, иди к черту, Беркут.

— Вот оно подтверждение, ребята. Разве так любят?

Сандаль с Вектором фальшиво рассмеялись.

— Пошли вы.

Беркут кинул мне под ноги пачку презервативов.

— На вот, а то, не дай бог, папашей станешь.

Я уходил и слышал вслед хохот. Как же хотелось отомстить этим гадким упырям.

Добрался до остановки, промочив ноги. Дождь разошелся, заблестели в лужах пузыри. Автобус, как назло, не появлялся. Пропади все пропадом.

Задумчиво провожал взглядом уже успевшие родиться ветвистые ручейки. Уносились в неизвестность, журчали меланхоличным лирическим аккордом. Под природный этот напев хотелось заснуть. Слишком насыщенной становилась моя жизнь, и следовало привыкать как можно скорей к неожиданным ее поворотам. Резкие, неожиданные повороты. Как по маслу.

В автобусе я встретил Веру. Она сидела спиной и сначала не замечала меня. Смотрела в окно, по внешней стороне которого скатывались нити капель. Задумчивая, неземная… Я подсел рядом, поздоровался.

— Ой, привет, Кирилл.

Огромные, теплые, манящие глаза отчего-то пятнились потеками туши. Что-то случилось, должно быть… Но Вера, словно прочитав мысли, пояснила: «Дождь такой, весь макияж насмарку». Попыталась улыбнуться — толком не вышло. Все-таки дело не в дожде…

Ехали молча. Изредка лишь роняли фразы о погоде, о кондукторе, о старом забытом городе. Хмурые многоэтажки, панельные дома, развалины и трущобы, редкие прохожие, канализационные люки, грузовики груженые…

— Вам нравится у нас, Вера Павловна?

— В смысле, в школе или вообще?

— Вообще.

Вера ведь была приезжей. Училась она и жила в областном центре, а сюда отправили практиковаться — с целью поднятия провинции, наверное.

— Как сказать… пока не определилась. В принципе, ничего. Разве только одиноко, скучно. Может, я не привыкла… не знаю. — А тебе?

— Нет, — заявил я категорично, сказав, что мечтаю свалить в Петербург.

— Это хорошо, в Питере я бывала. Правда, пасмурно и мокро там.

Непогода разрасталась и в нашем убогом городишке. Автобус тарахтел, медленно плелся, то и дело останавливался. Если бы не Вера, пожалел бы уже, что не пошел пешком. Лучше промокнуть, ей-богу. А так… сидели рядом, и чувствовалась между нами какая-то связь, еще не осознанная, призрачная, но густая, а потому — тесная, потому — вечная.

Сошли вместе. Верочка снимала неподалеку квартиру, а мне следовало забежать в книжный, купить примерные задания единого экзамена.

Прощались. Надо было идти, развернуться и топать к магазину, но я стоял вкопанным намертво столбом, не мог сдвинуться, хоть убей. И, смирившись с подходящей разлукой, осознав, что пора, нелепо стоять так — без слов, одурманенным, отрешенным, вместо избитого «до свидания», что есть силы, не удержавшись, чихнул.

— Будь здоров.

— Спасибо.

— Заболел?

— Угу, — пробурчал я недовольно. Только простуды сейчас не хватало.

Верочка прикоснулась к моему лбу. Шелковая, воздушная ладонь.

— Да ты огненный. Беги скорее домой. Может, проводить тебя?

— Нет, вы что? Я как-нибудь сам…

Поплелся в сторону остановки. Щипало в глазах, нос влажнился.

Ни маршрутки, ни автобуса. Мертвая зона. Ливень огревал холодом. Промокший, сидел и через силу, справляясь с тошнотой, пускал дым из умирающей сигареты. Дым клубился, и, честное слово, в спиралях его намечались образы Веры. Я не сходил с ума, просто все шло своим чередом.

Снова появилась она. Оглядевшись, не виден ли автобус, взяла меня за руку. «Пошли, Кирилл». Я повиновался. Ступал, не понимая, куда идем, зачем, что происходит вообще. И шаг за шагом, по лужам, по грязи, я понимал, что есть — я; есть — Вера; есть наши руки. Рука в руке. И только мы. И ничего кроме.

Вера привела в свою крохотную квартирку. Достаточно уютная, чисто-та, половики в форме кошки. Достала из шкафа подушку, разобрала диван.

— Ложись.

Принесла градусник. Померили. Тридцать восемь.

— Мать родная, да у тебя воспаление, — потрогала мою шею, — лимфоузлы. Слушай, надо врача вызывать.

— Не надо, Вера Павловна, пожалуйста. Ну какой врач, чем он поможет?

— И правда… — согласилась Верочка.

Дремал. Калейдоскоп красок, мелодия морская, голоса.

Вера принесла чай с медом, варенье. Пил осторожно. Кипяток обжигал, мед связывал. «Пей, Кирилл. Иначе заставлю». Слушался. Куда мне было деваться.

Верочка пила за компанию. И морщилась тоже от меда. А когда, словно сговорившись, одним глотком опустошили мы содержимое чашек, Вера засмеялась так звонко, от радости, что смогли — справились с этим народным лекарственным средством. Я тоже подхватил смех. Словно дети, беззаботно проводящие время, улетали мы в заблудившийся мир простоты и легкости.

— Вера… то есть Вера Павловна, — оговорился, — спасибо, правда легче стало.

Она снова потрогала лоб.

— Все равно у тебя жар, Кирилл. Где ж ты так простудился?

— Да кто его знает. В школе ведь полно больных, и на голову, и просто.

— Это я уже поняла.

Поднялся с дивана. Пропотевший, влюбленный, больной. Все думал, у Веры, наверное, много дел. А тут я, свалившийся на голову ученик.

— Я, это… пойду. Не буду мешать вам. Спасибо еще раз.

Вера слушала, задумавшись.

— Подожди, я не могу тебя отпустить

— Мне хорошо, честное слово.

— А может, английским позанимаемся? Ты выполнил задания?

Английский. Боже мой, ну конечно!

— Выполнил. Вам показать?

— Давай.

Переместились за письменный стол. Стопка тетрадей, книжек гора. Вера проверяла мою работу, вынося на поля то одобрительные красные плюсы, то нежданные галочки с зигзагами, что значило «обратить внимание», «повторить». Следил за ее бегающими глазами, за губами, к которым прикасался колпачок ручки.

Повторяли времена. Казалось, заучил все формы назубок, но Верочка то и дело поправляла, находила ошибки. Я не обижался, даже нравилось без конца слушать ее тонкий, но нравоучительный голосок.

Дошли до континиуса. Без труда добавлял я к глаголам нужное окончание. Вера довольно кивала, радовалась прогрессу. Континиус давался проще простого. Любовь — длящееся чувство. И тут я вспомнил строчки из песни группы «Битлз».

…All my loving I will send to you.

All my loving, darling I’ll be true.

Пел я изрядно плохо, фальшивил, терял тональность. А Вере нравилось. Она подпевала, нащелкивала пальцами.

— Отличная песня! Только здесь loving не глагол, а причастие. Но все равно молодец, что вспомнил. Хороший пример.

— А как перевести это причастие?

— Ну как, Кирилл… Ты сам разве не знаешь? Словарный запас-то у тебя неплохой в общем и целом, грамматику только забыл. Можно перевести как нежный или любящий.

Точно, мог бы и сам догадаться.

— Значит, песня и впрямь подходящая.

— Что ты имеешь в виду? — посмотрела на меня и поняла.

Мог бы и не рассказывать я дальше… Не знаю, интересна ли кому любовь сейчас. Иногда кажется, ей давно насытились. Перелюбили, пережили, забыли. Но я расскажу. Может, именно вы любите или когда-то любили так, как я, — внезапно, неумело, бесстыдно. Она сказала: «Нет, Кирилл. Нам нельзя…»

А я настолько близок был, что закрутились мысли и прошло стеснение. Блаженно, осторожно прикоснулись губами, сплелись единой связью. И понеслась по просторам русская благодать.

— Теперь и я простужусь…

— Простите…

— Да ладно, чего там.

Очарованный, вдохновленный — тем же вечером я снова утопал в беспробудных потемках осеннего авитаминоза. Температура зашкаливала, подобно моей влюбленности, слава Богу, взаимной, полной надежд и несправедливых лишений.

Провалялся до четверга. Только вечером стало легче. Мама не отходила, мерила температуру, грела противное молоко. Она простила и сама уже каялась, что затеяла пусть и оправданные, но жестокие воспитательные меры. А я лишь вспоминал о Вере. Еще один поцелуй, думал, и болезнь окончательно бы испарилась. Кто бы подумать мог, что поцелуй иногда приятнее любого секса. Образ Жанны невольно рассеивался, покрывал память мутной дымкой, полной стыда.

…Как там Вера среди беснующихся отморозков? Держится ли еще?..

Дурак, надо было взять номер телефона.

Оклемавшийся, вставший более или менее на ноги, пришел к ней вечером. Открыла сразу, будто ждала меня — влюбленного, накрытого волной предвкушения. Показалось ли, глаза у Веры — опухшие. «Плакала? Случилось что?» — «Ничего. Все нормально»

Целовались жадно, по-родному, отчаянно.

Вера рассказала, что в школе спокойно, правда, Беркутов устраивает беспорядки на уроках. То и дело выкрикивает несуразицу, подбадривает окружающих. Я пообещал, что разберусь с ним, но Вера остановила: «Не вздумай, Беркутов ненормальный. Не хватало тебе проблем из-за меня».

Вера не понимала, наверное, что ее проблемы становились моими. Банальная философия любви.

— Завтра же этот бал, школьная вечеринка. Помнишь?

— А то. Будет весело, я чувствую.

— Ты пойдешь?

— Не оставлю же я тебя одну.

Вера то и дело пропадала. Бегала в туалет и как-то взволнованно, извиняясь словно, кивала, разводила руками. В разговорах тоже исчезала, о своем думала. Я не стал досаждать вопросами.

Гуляли по вечернему двору. Небо старело, но все равно еще давилось светом.

В сотый раз отдались поцелуям. Стояли у всех на виду, без стеснений. Иллюзорным казался мир, и по-настоящему в нем жила одна любовь.

У кафетерия, будь он неладен, встретили Беркута. Он язвительно поздоровался, остановился. Но мы, не замечая, прошли. Вера вовсе отвела взгляд.

— Что теперь будет? Он все знает.

— Успокойся. Я с ним поговорю.

Прижались друг к другу. Так тепло стало, что я на мгновение подумал — вдруг опять температура.

Пятничную вечеринку проводили в актовом зале. Пришли, казалось, абсолютно все десятые и одиннадцатые классы. Пытались прорваться и девятиклассники, но физрук Иваныч, стоявший у входа, проводил независимый фэйс-контроль. И даже предложения в форме бутыля водки его не сломили. Нерушимой крепостью стоял, держался, бедный, провожая взглядом размалеванных девочек.

Юбки, как на подбор, чуть ниже запредельного, раскрашенные лица, щеки красные. Распущенные волосы. Распущенные нравы. Я нескромно осматривал одноклассниц, а те хихикали, нет, грязно посмеивались.

Вдруг почувствовал хлопок по плечу. Расправив руки-крылья, прилетел Беркутов.

— О, какие люди! — заголосил. От него уже разило алкоголем. Невменяемый, готов он был заклевать любого.

— Здорово, Беркут.

— Ну, привет, романтик. Как она?

— Нормально все, — я развернулся, хотел уйти.

— Кир, стопэ, куда ты.

Беркут опередил, преградив дорогу.

— Ты обиделся что ли? Да ладно тебе, забыли. Окей?

— Окей! — ответил я.

— Я тебе серьезно, давай забудем. Ну погорячился, скучно было.

— Беркут, я тоже шутить не собираюсь. Только оставь меня и, главное, Веру, в покое. Иначе я за себя не отвечаю.

— Ладно, договорились. — Он в очередной раз похлопал меня по плечу, выражая знаки признательности и дружбы.

Тьфу, блин. Провалиться бы.

Музыка орала. Колонки бабахали, отдавая по мозгам. Танцевали в центре зала. Справа, возле окон, цепочкой держались учителя от математички до директора. Следили за порядком, нервно, один за другим, перебирая руками, выдавливая кривые улыбки, убеждая самих себя, что все закончится хорошо. Подумаешь, осенний бал, не первый же раз...

Я не танцевал. Беркут зазывал меня оттянуться под биты клубной музыки, но какое здесь веселье. Рыскал по залу, пытаясь отыскать Верочку. Ее след простыл.

Приблизился Беркутов.

— Веру ищешь?

Не понравилась мне его интонация, клянусь. Уверен был, что-то недоброе он затеял.

— Где она, Беркут?

— Откуда я знаю?

— Беркутов, я дважды повторять не стану. Говори.

— Ой, мать твою, Ромео разбушевался, — ухмыльнулся, добавив: — Закусывать, друг, надо.

Достал из кармана фляжку, сделал пару глотков.

— Ой, хорошо, — повторял он успевшие надоесть слова наслаждения.

Музыка, наконец, стихла. На сцене появилась Инна Анатольевна, наш организатор и социальный педагог. Ученики ее любили, но не уважали. Та объявила о конкурсе на лучший танец. Смельчаки нашлись сразу. Правда, в основном девчонки.

— А где же наши парни? Ребята, смелее. Выходим-выходим.

Беркутов сказал:

— Пошли, одному че-то палевно.

— Иди давай. Я не хочу танцевать.

— Ну как знаешь, — сказал и помчался побеждать.

Включали медленную музыку. Белый танец никого не впечатлял, только бешеные ритмы будоражили сознание. Тогда и Беркутов, и Киса, и остальные неугомонные весельчаки отдавались ритму, танцевали, не останавливаясь, пока дышали, пока жили, пока можно было танцевать.

Беркут не умел двигаться. Как всегда, выпендривался только, дрыгал ногами.

— А ты чего не пошел? — раздался голос.

Вера… с ней все в порядке. В новом черном платье, аккуратная, свежая — она выделялась среди здешнего затхлого женского сбора.

Я было приблизился к ней, хотел поцеловать. Вера остановила, оглядевшись.

— Кирилл, мы же договаривались, в школе без этого.

— Да, прости.

Развела руками.

— Я тебя искал.

— Пришлось отойти. Срочный звонок.

— Все нормально?

— Да, конечно, — отмахнулась, нервно дернула рукой и зачем-то сказала: — Все нормально будет, не переживай.

Мимо прошла директриса, внимательно обвела нас взглядом. Я кивнул, улыбнувшись. Наверняка она могла бы что-то заподозрить, не будь вокруг полупьяных, раскумаренных учеников. Слава Богу, хоть на что-то пригодились эти придурки.

Конкурс на лучшую пару разгорался. Беркут еще не вылетел.

— А давай тоже станцуем?

— Кирилл, — на выдохе, с заметным отчаяньем, произнесла Вера. — Ну, пожалуйста. Они же догадаются.

Я поник. Рассматривал шнурки на ботинках. Не помешало бы подтянуть узлы, но что толку — стоя не свалишься.

— Пошли вообще отсюда. Пока все увлечены танцами.

Вера ушла первой. Я подождал немного и тоже скрылся.

Под лестницей никого не было. Мы сели прямо на пол. Никакие пыльные своды не могли помешать томительному ожиданию нашего школьного свидания. Правду говорю, в этом уединении, в вынужденных прятках, таилось нечто особенное, словно мы — не мы, а выдуманные герои, плывущие по линии стихийного сюжета.

Я обнял Веру. Сердце ее колотилось.

Целовались.

Смотрели друг другу в глаза. Снова целовались.

И за каждым поцелуем стояло нечто большее — огромная тайна, которая будоражила мозг. Будто преступники, прятались мы, и в этом сентиментальном уединении рождалась новая жизнь.

— Мне кажется, ты встревожена чем-то.

— Тебе кажется.

— Точно?

— Да…

Мы обнимались и целовались. Снова и снова. До бесконечности.

Б е з  п о д о з р е н и й.

Вертелась картинка, кружились очертания. Вера съежилась, сощурила глаза. Кажется, что-то болело у нее. Схватилась за живот. А после, когда отпустило, не выдержала. Взяла меня за руки и, задыхаясь от плача, призналась:

— Я беременна, Кирилл. Я не знаю, что делать теперь. Это конец…

Бред какой-то… Не воспринял серьезно, рассмеялся.

Вера плакала. И с каждой порцией капающих слез понятно становилось — не шутит. Тоже стал задыхаться, першило в горле, будто горсть перца сыпанули внутрь.

— Но как же… мы с тобой… ничего не было…

— Кирилл…

Отдышавшись, она рассказала, там, в прежней ее жизни, в родном городе, у нее есть молодой человек. Из одного института. Она — инязычка, он — математик, старше на курс. Высокий, статный, ухоженный. Познакомились на конференции, завертелась симпатия — и по накатанной.

— Мы расстались перед отъездом сюда. Все кончено, я потеряна, Кир.

Зажгло в груди. Стальными ударами застучал маятник. Я ненавидел Веру. И за гранью ненависти, по ту сторону, что называется, понимал одновременно, что люблю. Обида росла, назревала, а вместе с ней пеленой отчаянья покрывалось сознание, прощаясь с рассудком. Навсегда.

Я хотел, жаждал, изнемогал. Ее ребенок должен быть моим. Рьяно кинулся на Веру, завладел ею. Она не сопротивлялась — не до того. Странное дело, все пронеслось молниеносно, быстрее даже, чем с Жанной. Но пик, восторженный, звериный, дерзкий выкрик, он — отличался, скрывая настоящее, беспробудное, затуманенное «даа…».

Продолжить не вышло, запыхался, накрывала усталость.

Вера молчала. Пора уходить… не дай Бог, что.

Решили совсем скрыться. Пробрались к выходу, открыли уже дверь, облившись свежей вечерней волной, как появилась директриса. Она кричала, визжала, голос ее срывался. Никогда ее такой не видел.

— Да вы сами посмотрите, сами.

Она достала телефон, включила видеозапись. На экране, кто бы мог подумать, мелькали мы с Верой, целующиеся, родные. Вчерашний вечер нескончаемо пролетал в кадрах.

— И это видео чуть ли не у каждого! По всей школе теперь разлетится. Да какая там школа, по городу. Гороно, стыд, господи!..

— Нет… — выдала Вера.

— Нет? Да я тебе такое, милочка, устрою. Тебя не то что на работу потом не возьмут, ты у меня не доучишься. Вздумала она совращать малолетних.

— Я не малолетний. Мы ровесники почти.

— Вершинин, я тебя вообще не спрашиваю. Буду разбираться с родителями, чтобы следили лучше. Тоже мне, золотой медалист, распоясался. Я тебе устрою.

— Откуда это у вас?

— От того самого! Какая тебе разница?

— Беркутов, — пробурчал я. Ну конечно.

Рванул в актовый зал. Шнурки развязаны, рубашка расстегнута. Он еще крутился возле девчонок, предлагая им раз в пятисотый, наверное, поржать над картинкой со мной в главной роли.

Заметил, сволочь. Сцепились. Петушиной, взвинченной занялись борьбой, неразборчиво наносили удары. Челюсть, нос, глаз, подбородок… Обоюдная ненависть била вулканом, и, подобно лаве, проступала красно-черная кровяная смесь.

Повалились. Ненавидели. Сражались.

Я уже не чувствовал ног. Видел только бежавшего к нам физрука.

А дальше ничего…

Глухой треск в голове и пружинистая мелодия «Битлз».

— Что будет дальше? — спросила Вера, нарезая колечками огурцы.

Третий день подряд мы скрывались в ее квартире. Решили объявить бойкот недоразвитым существам человеческого рода.

— Посмотрим. Пока они не признают вину, выходить бесполезно.

Я еще страдал головными болями. Беркут здорово угодил мне в черепушку. Виски периодически изнывали, пульсировали. Вера переживала, а я изо всех сил пытался скрыть боль — нельзя ведь ей волноваться, беременна.

Хотя, по правде говоря, шифроваться казалось бессмысленным. Непонятно, от чего уж, от драки ли, затянувшейся простуды, все внутри давило, сжимало тисками, желудок стонал, отказываясь то и дело от пищи. «Врача бы», — думал, но, вызвав его, проиграл бы. Только я. И только Вера.

Закон.

Да и как иначе… После драки с Беркутом и вообще всей этой истории с записью началась самая настоящая движуха. В субботу я уже стоял в кабинете директора. Рядом — Вера. Напротив — родители. Бессмысленный, вынужденный, пустой разговор.

Сначала пытался идти напролом, отстаивать права, доказывать, что пределы разумного не нарушены. Объясните нам, товарищи родители и учителя, что плохого в настоящей любви. Но куда там. Директриса крыла Веру последними словами, мама стыдливо прятала глаза, будто она — виновница. Отец сам косился на Веру, не скрывая восторженной улыбки. И как только я встречался с ним взглядом, надеясь на поддержку — ну хоть ты меня поддержи, папа, — он вмиг прятался под маской серьезности и враждебного настроя.

Вера не объяснялась. Стыдливо клонила голову, вырисовывала ногами невидимые кружки. Набравшись смелости, она попросила только не сообщать в институт о случившемся и дать возможность закончить практику. Директриса нервозно хлопнула тетрадью по столу и сквозь зубы выдала: «За свой тридцатилетний стаж — ты моя единственная находка. Поверь, отыграюсь по полной».

В конце концов, терпение кончилось. Переглянулись с Верой, заручившись единой мыслью, взялись за руки и, не выслушав до конца бесконечные нотации, двинулись прочь. На-до-е-ло!

Прятались…

Она потихоньку свыкалась с мыслью, что ждет ребенка. «Поженимся и будем воспитывать», — заявлял. Мне и впрямь безумно хотелось жить с Верой, вот так вот, как сейчас, вдвоем, и никого больше, кроме ребенка… пусть будет ребенок. Вера понимала — не выйдет моя затея.

— Деньги понадобятся, — говорила.

— Заработаем.

Говорил и сам не догадывался, как заработаем, где… Сколько вообще нужно денег.

— Ты еще мальчишка, а хочешь отцом стать.

— Я повзрослел с тобой. По-настоящему, хоть тресни, я вырос.

— Да… может быть. По крайней мере, сейчас ты знаешь английские времена. Рост определенно чувствуется.

Верочка… Она пыталась еще шутить, но так скоро, так неожиданно уходило ее настроение. Она сказала как-то, может, аборт сделать? Срок небольшой, наверняка операция пройдет успешно. Тогда я взбесился до судорог. Накричал, швырнул чашкой в стену. Больше подобных разговоров не заводилось. Но я знал, Вера все еще в раздумьях.

Бедная глупая Вера.

Однажды ей стало по-настоящему плохо. Судорогой свело живот, ноги подкосились. Я нарушил установку и вызвал «скорую». Врач провел осмотр, вколол обезболивающее и потребовал встать на учет в женскую консультацию. Вера кивнула, пообещав. Уходя, врач осмотрел меня, как-то скованно произнеся:

— Натворил дел, выкручивайся. Но ее с ребенком сохрани.

Да и без вас, доктор, знаю. Не шли бы вы…

Еще через пару дней нам оказалось нечего есть. Кое-как перебивались с яичницы на макароны. Телефон мой постоянно разрывался — звонила мама, отправляла эсэмэски, просила вернуться. «Нельзя же так, ей-богу!» Но я твердо уже решил идти по намеченному пути. Надо было достать продукты. Вере требовались витамины.

Снова пришлось нарушить обещание, я покинул квартиру.

Денег нет. Ничего нет. Одна цель — еда.

Кто бы мог подумать, что я буду сражаться за еду, рваться и биться за пропитание. Будто живем в каменном веке… Да лучше бы там жили. Может, приняли бы нашу любовь. А здесь что… демократия…

Крутился возле магазина. Продрог как собака.

И что толку, не воровать же идти. Заработать? Как?

Черт, я действительно еще мальчишка.

Решил покурить, надоело, как собачонка, вилять хвостом возле выходящих покупателей, с огромными, туго набитыми желтыми шелестящими пакетами-маечками. В сквере напротив магазина плюхнулся на скамейку, задымил последней сигаретой. Дым приятно согревал, одаривая мнимой надеждой.

Раздался кашель. Я обернулся резко — Беркут. В фирменной своей мятой вечно куртке с двумя полосками возле плеч, с капюшоном на голове, присел рядом, протянул руку. Клянусь, даже отношения выяснять не хотелось. Голод сковывал все желание воевать.

Беркут тяжело дышал, без конца кашлял и сопливился. Сидели и молчали, как два уставших солдата после боя. Я предложил ему остаток сигареты. Отказался. Понять не мог, откуда взялось такое молчание. Беркутов ведь постоянно голосил, по делу и без дела. Наконец его прорвало.

— Жанка умерла. Все кончено.

Грустно, когда уходят люди, но я Жанну почти не знал. Жалко, молодая…

— А что случилось?

Беркут снова затих. Но через мгновение рывком схватил меня за воротник, затряс, крича хриплым, сорвавшимся голосом: «ВИЧ! У НЕЕ БЫЛ ВИЧ! МЫ ТОЖЕ СДОХНЕМ, КИР! ТОЖЕ!»

Огрело ледяным ударом, сбилось дыхание. Хотелось раствориться, исчезнуть, пропасть. Прочь, куда угодно, подальше бы из этого захудалого, подлого мира.

— Она сама рассказала, представляешь, сама. Я пришел к ней на днях, а она с наркотой, лежит уже, неживая почти, и говорит, что ВИЧ, что плевать она хотела и на меня, и на тебя, и на всех, кто с ней кувыркался.

— Нет, Беркут. Заткнись! Это развод.

— Кир, замолчи. Не знаю, как тебе, но мне уже с неделю херово. Температура и все такое. Я все форумы в Интернете пролазил, такие же симптомы. Правда, иногда можно ошибаться. Что делать, Кир? Ты понимаешь, это окончательный звездец?

Все рушилось, неслось и уплывало. Те же симпотомы, лимфоузлы на шее, тошнота.

— Киса теперь тоже заразится.

Как же так… значит, и Вера? Нет…

Нет! Нет! Нет!

Я пытался расстаться с мыслями, с нахлынувшей, холодной как смерть, новостью. И мурашки неслись по коже, холодом жгли промерзшие вечерней прохладой руки.

— Нам провериться надо. Пойдем завтра!

— Я не могу, у меня Вера…

— Кир, ты придурок? Здесь жизнь! — твоя! — решается!

— Нам жрать нечего, — проревел я.

Беркут достал свежую пятисотку. Ни за что бы не взял, но Вера… витамины… ребенок. Успокаивал себя. Вынужденная необходимость, черт возьми.

Верочка удивилась, как мне удалось найти еду. Накинулись на консервы с колбасой, запивала соком. На сытый желудок снова хотелось жить, любить хотелось.

Но ничем таким больше мы не занимались.

Картинка казалась нереальной — стены, обои в полоску, потолок с дешевой, висящей на крючке люстрой. Все казалось неживым, выдуманным, нарисованным неумелой детской рукой.

А когда-то и я был таким находчивым и мечтательным. Жил себе, учился музыке, рисовал в местной школе искусств натюрморты и далекие пейзажи, не догадываясь, что ничего в действительности не существует. Даже меня — нет и никогда не было. А вся моя история, мое тело, шальные мысли, родившиеся, может, не так давно, — одна лишь выдумка невиданного творца, бесхитростно разводящего краски на старой деревянной палитре, бросающего их так же неразборчиво, не раздумывая, на вырванный альбомный лист чьей-то поганой жизни.

И это была моя жизнь. Неудавшаяся, скромная, угасшая, как огонек бедного светлячка, на которого наступил старый коренастый мужичонка.

Господи, кто ты? Будь же мужчиной! Не делай меня слабым. Мужчиной же надо было стать — мне. Сражаться, бороться и побеждать.

Я мучился… Думал, рассказать ли Вере. Надо ли? Зачем? Решил молчать… Ничего не поможет. Не дай Бог, Вера заразилась.

Ближе к ночи стало дурно. Тошнило, кружилась голова, ныли суставы. В который раз сбивала с ног температура, крадущаяся без устали к сорока, а вслед — невыносимые ужасы больного сознания. Одурманенный, валялся, кряхтел, моля о помощи — не Всевышнего, не Веру, не Беркута… самого себя, прежнего, которым, быть может, не стану уже никогда.

Вера не отходила. Увлажняла повязку, прикладывала ко лбу.

«Потерпи, родной мой, все будет хорошо».

Проклинал и себя. Надо бороться, а тут…

грустная…

невыносимая…

история…

Прости меня, Вера, пришлось сдаться. Я проиграл в битве с несправедливостью.

…Казалось, что-то щелкнуло, разбилось вдребезги, вырвало, стошнило. Я ничего не мог вспомнить. И Веру больше не встречал.

Сейчас май. Неторопливая жаркая безмятежность. Я лежу на койке в специализированном питерском профилактории для ВИЧ-инфицированных. Напротив меня — Беркут. Исхудавший, костлявый, чужой. Мы все-таки заразились.

Сдали анализы, результат оказался положительным. Вот ведь как… Иногда положительное вовсе не положительное. Так что в последнее время во всем хорошем я неосознанно как-то ищу подвох. Вчера раздавали конфеты, в честь Дня победы, — две «Ромашки», я к ним даже не притронулся. Мало ли чего внутри…

Поначалу мы с Беркутовым шифровались. Жили как обычно, ходили в школу и отчего-то готовились к занятиям, отвечали. Я не знаю, пригодятся ли мне в будущем эти школьные знания, но жизнь длинная и непредсказуемая.

Мама плачет до сих пор. Я не смог ей лично рассказать, что заражен. Написал письмо, бросил и убежал. А сам ночевал у Сандаля. Сандаль делает вид, что все как прежде, хотя сам, видно, сторонится. Я его не осуждаю. Он — молодец, с проститутками не спит.

В школе все по-прежнему… Учителя идут на уступки, правда, директриса со мной не здоровается. Смотрит в глаза, но проходит мимо. Серьезная женщина. Киса вот только исчезла. Угнала автостопом, и сейчас ее фотографии даже в программе «Жди меня» крутят. Беркутов почти не переживал… проблемы поважнее.

Однажды он рассказал, что в Питере открылся санаторий для зараженных ВИЧ. Финансирование идет от государства, как ни странно, хорошая затея. Отправили, не раздумывая, документы, справки приложили. И вот мы здесь.

Жить тут до середины июня. Полтора месяца существования в среде нам подобных. В соседних палатах тоже обитают зараженные. Почти всем около тридцати. Мы с Беркутом самые младшие и немного гордимся этим ранним непредвиденным концом.

Признаться, я окончательно подружился с Беркутом. Он и впрямь оказался настоящим. Сейчас подбадривает меня, говорит, что в молодом возрасте редко случается страшное. Я киваю, делаю вид, что верю, и забываюсь на минуту-другую, утопая в весеннем пейзаже северной столицы.

Мы выкарабкаемся. Обязательно. Как иначе.

В лечебнице спокойно, по-мертвому тихо, отчего порой как-то неприятно. Запах смерти чувствуешь. А вообще — хорошо. За нами присматривают пять санитаров. Они периодически сменяют друг друга, так как контроль круглосуточный. Нам с Беркутом больше всего нравится Анна Сановна — старенькая, почти слепая медсестра. Она постоянно цокает каблуками и рассказывает истории своей молодости. Если верить, родилась она в Африке, в Сенегале. Рассказывает, что хорошо там, в Африке, крокодилов только тьма.

Беркутов ухохатывается над Анной Сановной. Вечерами в ее дежурство мы пьем чай с пустышками. К сладкому не советуют прибегать. Главврач приехал недавно с какой-то международной конференции и рассказал, что таким, как мы, сладкое вредит.

Мы держим дисциплину. Хотя иногда надоедает. Тогда Беркутов открывает окно, и по пожарной лестнице мы спускаемся в ночные просторы. Цикады стрекочут, звездопад искрится. Украдкой выкуриваем по одной сигарете и болтаем о том о сем. Сигареты у нас на счету. Местный дефицит.

Время здесь течет медленно. Особенно когда Беркутов «улетает». Знаете, Беркутову часто становится плохо, ему вкалывают какие-то лекарства, и он впадает в спячку. Бывает, что-то бормочет во сне, я пытаюсь разобрать. Говорит о школе, об экзаменах, о Жанне… Чувствует себя виноватым. Говорит, не надо было идти тогда к этой чертовой шалаве. Глупо винить его. Я не сержусь.

А вообще, с ВИЧ, говорят, долго живут. Надо разве что периодически обследоваться. Лет десять можно продержаться свободно. Профилакторий наш один из первых в стране для инфицированных. Мне кажется, если время от времени здесь лечиться, все нормально будет. Хотя бы на те же десять лет.

Помимо процедур, специально для меня и Беркута, еще и учебные занятия проводят. Учителя приезжают, у нас даже физкультура есть. Бегаем вокруг больницы, наклоны с приседаниями делаем.

Английский нам преподает серьезный мужик. Он несколько лет жил в Америке, рассказывает кучу интересного. Мне особо нравятся истории про тупые американские законы. Я даже захотел поступать на юридический. Но, наверное, не стану. А экзамены все равно сдавать нужно... Английский уже в конце месяца. ЕГЭ проведут прямо в лечебнице, в центральном холле. Я сейчас усиленно готовлюсь. Повторяю формы глаголов. Кажется, хорошо удается.

Англичанин говорит — в США тоже полно инфицированных, и просит не переживать особо, что так произошло. Называет нас счастливчиками, вроде не каждому дано испытать подобную участь, и шутит — в следующей жизни мы определенно станем миллиардерами, инвестируем капитал в науку или сами откроем вакцину от ВИЧ. Смеемся. Что еще остается делать. Вообще же, не счастливчики мы, а ЛЖВ — люди, живущие с ВИЧ. Я перевожу аббревиатуру иначе. «Любить. Жить. Верить».

Вера…

Я не видел ее больше. Только и помню, как ударило, а дальше пустота… Очнулся уже дома, родители не говорили о Вере. А ведь — она, должно быть, вызвала «скорую», спасла меня, черт бы всех побрал.

Я пытался Веру найти. Дверь не открывала, телефон спал.

Сандаль видел ее в последний раз на вокзале. Она передавала мне привет, плакала и говорила, что я обязательно выкручусь. Не знаю, что с ней. Может, к лучшему, что уехала. Что делать в нашей дыре, тем более со мной — пропащим. Наверное, скоро уже родит…

Главное, чтобы зараза ей не передалась. Разве я знал в тот вечер, под школьной лестницей, что уже — обречен. Прости меня, Вера… Где ты, что с тобой… Жива ли…

Ну, вот и все, наверное. Мне рассказать больше нечего. Я вообще не знаю, зачем начал эту историю. Так бывает, что хочется рассказать что-то важное, а как расскажешь, понимаешь — не так это и важно. А если и важно, то только для тебя.

Так что прощайте и не думайте, будто я другой. Мы с Беркутовым вылечимся. Вот увидите…

..................

Допишу все-таки.

Мне сегодня письмо пришло. Вера пишет. Откуда только адрес достала? Я не все буду рассказывать. Самое главное…

Помирилась она со своим математиком, собирается рожать. Будет мальчик, обещает назвать Кириллом. Мне, честно говоря, все равно — Кириллом или Женей, хоть Аркадием. Одно важно — Вера живет и ни слова не упоминает о ВИЧ. Надеюсь, и впрямь не заразилась. Она бы написала, я думаю.

Хотя кто ее знает. Может, обо мне так беспокоится. Не хочет расстраивать.

А даже если и больна… подумаешь…

И за меня не стоит волноваться. Я как-то уже смирился. Ведь что такое жизнь. Разве коротка она?

Когда очень хочется жить, добавишь к ней короткое гнусавое «инг», и будет длиться вечно…

 

 

 

Об авторе Сергее КУБРИНЕ

 

Другие произведения:

Рассказ «Муха»

Рассказ «Молчаливый Гоша»

Рассказ «Дядя Коля»

Рассказ «Не бывает двух Богов»

Сказка «Мороз и Солнце»

Притча «Мистическая астронавтика»

Рассказ «Розовый танк»

Рассказ «Всё получится»

Рассказ «Светка»

Повесть «Континиус»

 

 

Серия коротких рассказов «Улица Победы»:

«Улица Победы». Рассказы. «Шипучки»

«Улица Победы». Рассказы. «Бука»

«Улица Победы». Рассказы. «Голиаф»

«Улица Победы». Рассказы. «Письмо из Америки»

«Улица Победы». Рассказы. «Пришелец»

«Улица Победы». Рассказы. «Туалетный призрак»

«Улица Победы». Рассказы. «Папа всё-таки ошибся»

«Улица Победы». Рассказы. «Улица Победы»

 

 

 

 

 

 

Сергей КУБРИН

 

— Светка, марш домой!

— Ну маленько еще! — визжала Светка и на ходу гналась за пятилетним мальчишкой.

Малыш семенил ногами, то и дело оглядывался, все еще надеясь освободиться от ненасытной девчонки. Но та, как всегда, за считанные секунды нагоняла жертву, толкала на землю. После носилась вокруг и прыгала, крича от счастья:

— Попался! Попался, дебил!

Сейчас она повалила мальчугана на песок и принялась закапывать его. Мальчик хотел подняться, но сильная Светкина рука прижала тело к песку, и выхода у пацана не осталось.

— Все, ты мой раб! — твердила Светка, высоко задрав голову. Ее кудрявые светлые волосы веселились с нахлынувшим вечерним ветром. Одну ногу она поставила на то место, где у мальчика был живот, полностью теперь закутанный в песочные волны.

— Отпусти меня, пожалуйста…

— Совсем придурок? Эй вы, идиотки! — так Светка позвала девочек, играющих неподалеку в куклы. — Идите сюда! Сейчас джин будет исполнять желания!

Девочки откликнулись и, не торопясь, подошли к песочнице, встав чуть поодаль от Светки.

— Свет, ему же больно, — осмелилась возразить маленькая Лера.

— Заткнись, а то и тебя зарою.

Лера крепче сжала куклу и отодвинулась на шаг назад. Подружки — тоже.

— Это мой раб, он исполнит любое желание.

— Любое-любое? — пропищала Ксюша.

— Абсолютно. Я его заставлю.

Мальчик лежал неподвижно, вытирая языком губы от прилипшего песка.

— Загадывай! — Светка обратилась к Лере. — Будешь первой.

Лера почесала затылок, покрутила поочередно косички, пожала плечами.

— Я не знаю. Не могу придумать.

— Так, ладно с тобой, тупица. Давай ты! — Светка показала на Ксюшу.

Девочка глянула на подруг, после на свою куклу. Барби таращилась в одну точку, чуть выше Светкиной головы. Ксюша шмыгнула носом, помотав головой.

— Эх, дубинноголовые! Ни ума, ни фантазии. Всему вас учить! — Светка специально нажала мальчишке на живот так, что тот выдавил протяжное «ай…». — Ай-ай, попугай! — рассмеялась Светка. — Значит, так. Сейчас ты подойдешь вон к той машине, — Светка показала на «жигули» белого цвета, — подойдешь и разобьешь стекло.

— Стекло?

— Да, дубина!

— Нет, Светка, не надо, — отчаянно просил мальчик, сам понимая, что все равно придется.

— Тогда будешь тут лежать, пока не сдохнешь. Я накрою тебя огромным булыжником, а сама уйду. Ах, да, ты же не знаешь, что ночью здесь ползают гигантские питоны и ядовитые кобры. Они очень любят маленьких мальчишек вроде тебя.

— Откуда у нас змеи? Мы же не в Африке, — вступилась Лера.

— Молчи, дура! А то у твоей куклы не будет головы.

Лера замолчала.

— Ну, что ты решил? Нести булыжник?

— Не надо. Отпусти меня, — застонал мальчик.

Светка убрала ногу и быстро раскопала песок.

— Вставай!

Мальчуган неуверенно поднялся, отряхиваясь от песка.

— Меня мама убьет. Это новый костюм.

— Представь, что тебе сделают, когда ты разобьешь стекло, — в который раз влезла Лера.

Светка в ответ подошла к ней и замахнулась. Лерка, вместе с остальными девчонками, бросилась бежать. Спрятавшись за беседкой, девочки следили за происходящим, не лишая зрелища и своих кукол. Светка протянула «рабу» бесформенный камень с острым очертанием. Мальчик принял орудие, руки его дрожали.

— Вон ту машину, — Светка показала еще раз.

— Прямо сейчас?

— А когда же? — просто зарычала Светка.

Мальчик кивнул, задержав на камне испуганный взгляд.

— Ну, иди, трус! И попробуй рассказать потом, кто это все придумал. Ты же знаешь, что я тебе сделаю? Давно в зубы не получал?

Мальчуган вытаращил глаза, вздохнул тяжело, отчего Светке стало еще радостнее.

— Иди-иди!

Мальчик поплелся в сторону «девятки», сжимая камень. Сердце его стучало, и чесались волосы на макушке. Он чувствовал, что Светка следит за каждым его шагом, смотрит на него. В животе щекотало, а в ногах горели пожаром невидимые угольки страха. Но делать было нечего. Лучше разбитое стекло, чем выбитый зуб. Он вплотную приблизился к машине, обернулся в сторону песочницы. Светки не было видно, и мальчуган подумал, что обидчица его ушла и можно сматываться домой. Но тут же ее лицо показалась из-за столба, а вслед за ним и кулак, грозящий учинить расправу.

Мальчик глянул на стекло. «Какое лучше разбивать? — думал он. — Переднее, заднее?» Мальчишка решил долго не мучиться. Отошел подальше, чтобы осколки не попали в глаза и, зажмурившись, бросил со всей силы камень. В боковушку. «Жигули» ответили противной сигнализацией, мальчуган открыл глаза. Стекло было цело, не разбито. Но царапины красовались витой паутиной.

Светка, убедившись, что дело сделано, исчезла. Мальчик, нервно озираясь, схватил камень и помчался домой, надеясь, что никто ничего не видел. Бежал он быстро-быстро, думая, что если бы бегал так всегда, Светка его вовек не смогла догнать. Миша Степанов был новеньким во дворе и еще не знал, на что способна эта Светка. Зато знали об этом Лера, Ксюша и остальные девочки, которые тоже расходились по домам. Они будут держать язык за зубами. Даже тогда, как разъяренный хозяин «жигулей» устроит скандал родителям мальчишки прямо посреди улицы. Мальчик не выронит ни слова. И только сама Светка будет посмеиваться вполголоса, разыскивая новую жертву.

Четырнадцатилетняя Светка Лукина живет со мной в одном подъезде. С виду она очень даже примерная и послушная, особенно если уложит вьющиеся локоны ободком. На деле же — это настоящая оторва с безмерным сгустком энергии внутри. Каждое утро она с диким ревом несется по подъезду, воображая, что за ней гонятся индейцы или каннибалы. Ни о тех, ни о других она почти ничего не знает.  Но, тем не менее, это не мешает ей колотить в двери соседям, минуя на ходу ступеньку за ступенькой.

Светка очень молодо выглядит. Ровесницы давно порвали с ней общение, восполнив его разговорами о парнях и наивными стихами о любви. А Светке — ветер в спину не дуй! Ей, хотели бы вы знать, интереснее с детьми, будь то с научившимся только ходить крошкой Максимом Леоновым либо первоклассницей Аней Морозовой. Дети ее боятся, слушаются, считают умной. А Светке больше ничего и не нужно. Частенько она подсылает их разузнать какую-нибудь новость: вроде малышня, что при ней скрывать? Или просто выведывает из крохоток, что творится у них дома, сколько получают родители, и какой чай они пьют по вечерам. Все это Светка тут же докладывает матери — тете Вере Лукиной, первой сплетнице нашего двора.

Сплетница, не сплетница, но церковь для тети Веры — второй дом. День за днем, она еще ни разу, наверное, не пропустила службы. Ставит свечку, молится и подает милостыню нищим и блаженным. В церкви ее принимают за свою, а батюшка Алексей однажды посоветовал определить Светку в Воскресную школу: полезно будет. Тетя Вера сначала не соглашалась, зная заранее, что дочери идея будет не по душе, и та начнет стонать, упрашивая каждый раз сделать ей выходной. Но Светка согласилась сама. Она просто жаждала новых знакомств.

В Воскресной школе Светка Лукина пробыла чуть больше месяца. Она старательно заучивала выдержки из Библии, рождественские песни и пасхальные колядки. А вместо «спасибо» говорила «спаси, Господи». Встретив ее, я думал, ну, наконец-то, девка взрослеет. Да и в подъезде она стала реже носиться. Мать нарадоваться не могла, видя, как девочка крестится перед сном. Но в одно зимнее воскресенье Светка вернулась из школы не с Библией в руках, а с разбитым носом и царапинами на лбу.

— Она такой погром устроила, — жаловался после отец Алексей.

— Господи ты Боже мой, — вздыхала мать, а Светка, склонив голову, разглядывала сапожки.

— Света, расскажи все, как было, — просил батюшка.

— Он первый полез, — тоненьким голоском и с выпученными глазами ангела уверяла Светка, не покраснев ни разу. — Я всего лишь оборонялась.

Мать Светку не ругала, но в Воскресную школу больше отпускать не решалась. Отец Алексей сильно просил не приводить ее, чтобы не разряжать священный дух драками и сквернословием. Сама Светка не расстроилась ни капли. Ей некогда было скучать. Снова возвращалась она с ежедневными криками за дверьми, отбойным топотом по потолкам и весельем с ребятней, которая боялась ее до глубины костей. Но при этом и радовалась дружбе с девочкой, старше их в целых три раза.

Шел август, когда Светка в очередной раз проявила себя во всей красе.

Сначала все было, как было.

Двор грустил тишиной, а вместе с ним и Светка. Она сидела на скамейке, размахивая ногами, плевалась семечками в стаю голубей. Никак не могла дождаться, когда дети выйдут погулять. Тогда бы она уж точно повеселилась. А сейчас ничего не оставалось, как хватать палку и мчаться распугивать собак.

Бездомные собаки — привычное явление в нашем дворе. Самые первые заселенцы, старики — семейная пара Бимка и Ральф. Бимка — черно-белая дворняга, а Ральф — рыжий. Татарин Юлдаш уверяет, что Ральф породистый, просто улица взяла свое. Но кому до этого дело? Периодически появляются щенята, уход за которыми проводит все та же Лукина. Укладывает щенков в коробку, относит в беседку, а дети, по указанию предводителя, таскают из дома еду: сосиски, сыр, молоко, а если посчастливится, и жареную курицу. Щенята быстро растут, а потом бац… и куда-то исчезают. Светка пыталась проследить, не ворует ли их кто? Но каждый раз — безуспешно… Все забывалось. Приходили новые четвероногие. Приходили и уходили. А Ральф с Бимкой живут до сих пор.

Светка осматривала двор.

— Бимка, Бимка! — позвала она, приметив собаку.

Бимка примчалась вместе с Ральфом. Светка протянула ладони, а те, высунув шершавые фиолетовые языки, принялись их лизать.

— Жрать хотите?

Собаки уставились на Светку.

— Где я вам возьму?

Собаки еще раз обнюхали ее и, убедившись, что ничего съестного нет, унеслись прочь.

— Ах, так, — проревела рассерженная Лукина и, взметнув по воздуху палкой, громко залаяла, погналась вслед за собаками.

Ральф рычал на девчонку, пропускал Бимку вперед.

— От меня не уйдешь! — орала Светка и бросалась в зверей камнями.

Собаки, скуля, уносились за пределы двора, оставляя бешеную девчонку далеко позади. Лукина даже не думала, что ее могут покусать. А детям плела, что знает собачий язык, и вообще ее боятся все животные мира.

Ральф с Бимкой спаслись.

Светка бросила палку в лужу. Брызги взорвались фонтаном. Но, к большому сожалению Лукиной, грязью никого не зацепило. «Что ж за день-то сегодня такой?» — ругалась она про себя. Тут появился Кирилл Мальцов, и Светка позвала его. Мальчишка, увидев Лукину, тут же помчался со всех ног и скрылся в своем подъезде. «Это заговор!»

Все начало меняться, когда Светка возвратилась к подъезду. В песочнице играл Миша Степанов — тот самый, кто бил стекло «девятки». Рядом с ним не расставались с куклами Ксюша и Лера. «Вы-то мне и нужны», — обрадовалась девчонка.

— Как дела? — подойдя к детям, с улыбкой спросила Света.

Миша промолчал и только продолжил ковыряться в песке: он строил гараж для своего нового грузовика. Зато ответила Лера:

— Хорошо, Свет.

— Лучше некуда, — язвительно добавила Ксюша.

— Чё это вы такие сегодня?

— Какие же?

— Неразговорчивые. Мишка, чё молчишь?

— Я не молчу, — отозвался Миша, но головы к Светке не повернул.

— А ты думала, мы тебе радоваться будем?

— Слушай ты, Лера-Холера, еще слово, и по башке дам.

Лера отвернулась, дернув головой.

— А ты чё вылупилась?

Ксюша прищурилась и тоже повернулась спиной.

— Миха, ну ты-то нормальный. Нормальный ведь?

— Нормальный, — согласился мальчик.

— Ну, я и говорю: нормальный! Слушай, ты ведь не обиделся, что я тебя в песке валяла?

Миша попробовал, въедет ли грузовик в построенный гараж. Не въехал.

— Немножко обиделся.

— Да ладно тебе. Мы же играли.

— Играли? — включилась Лера.

— Ничего себе игры! — подхватила волну возмущения Ксюша.

— Вас я не спрашивала! Заткнулись там! Миш, не обижайся.

— Хорошо.

— Не будешь?

— Наверное, нет.

— Ну вот! А то тут раскудахтались всякие, нашлись мне, кикиморы.

Лера с Ксюшей хотели ответить, но не решились. От Светки можно было ждать все, чего угодно. В любую секунду. Внезапно и неожиданно.

— Не обижайся, Минек! Хочешь, я тебе одно место покажу?

— Какое?

— Ты там ни разу не был.

— Ни разу? — Миша отложил в сторону грузовик и лопатку.

— Ни разу. Тебе понравится. Хочешь?

— А ты не обманешь?

— Я? Как я могу обмануть? — Светка включила маску невинности.

— Вдруг ты опять заставишь меня что-нибудь разбить?

— Да не заставляю, хватит сопли пускать!

— Я даже не знаю, — никак не мог решиться Миша. — А это далеко?

— Нужно будет немного пройти.

— Мне мама не разрешает уходить со двора.

— Ха-ха, — рассмеялась Светка, — тебе сколько лет?

— Пять, — ответил Миша и показал вытянутую ладонь.

— Пять лет, а все мамку слушаешься. Брось! Пошли!

Миша посмотрел на девочек. Те стучали по голове, советуя не ходить. Но Светка уже схватила его под руку и повела за собой. Миша только успел забрать грузовик. Ксюша и Лера проводили их взглядом.

— Мы не оставим Мишу с Лукиной.

— Да она его убьет!

Девочки бросились вслед.

— Стой, Светка!

Светка с Мишей обернулись.

— Чё вам, дуры?

— Мы с вами.

— А кто вас звал?

— Ну, возьми, Свет, ну, пожалуйста. Мы тихо.

— Вставишь слово, — обратилась Лукина к Лере, — дам в глаз, поняла?

— Да, — склонив голову, ответила Лера.

— И я поняла, — бросила Ксюша.

— Ты — само собой. Чё ж с вами делать-то, пошлите.

Дети двинулись к загадочному месту. Миша волновался больше всех. А Светка ликовала. Вечер обещал быть праздничным.

Пространство двора, пределы которого детям запрещалось покидать, было не таким уж большим, даже маленьким. Само собой, ребятня его покидала: детский садик, детский мир, аттракционы и зоомагазин не могли уместиться в одном только дворе. Но каждый раз путешествие сопровождалось мертвым сцеплением рук родителей и детей, отчего последние больно-то и не ощущали, что находятся в шумном и опасном городе. Зато сейчас, когда вместо родителей была Светка, Лера, Ксюша и Миша поняли: они идут навстречу опасности. Светка, глядя на испуганные удивленные лица, не могла нарадоваться и только пугала друзей:

— Слышали новость? У нас в городе труп из морга сбежал.

— А морг — это что? — спросил Миша.

— Морг — это магазин такой, — перебила Светку Лера.

— Дура! Какой магазин?

— А что же?

— Как вам объяснить… Вот вы на кладбище были?

— Это где кресты с гробами? — испугалась Ксюша.

— С гробами и мертвецами.

— Были…

— Так вот морг — это почти то же самое.

— А труп?

— Чё труп?

— Что такое?

— Мертвец, блин. Труп — это мертвец.

Миша остановился, выпустив из рук крохотный грузовик.

— Не бойся, — Светка похлопала мальчишку по плечу, — он ничё тебе не сделает. Максимум — заберет с собой.

— Свет, отведи меня обратно.

— Зачем?

— Я не хочу к трупам.

— Мы далеко уже ушли, не поведу.

— Ну, Свет.

— Да мы не к трупам идем. Хватит ныть.

Ксюша и Лера взялись за руки. А Миша поднял игрушку.

— И не к мертвецам? — с надеждой прошептали девочки.

— Вас я не спрашивала, — огрызнулась Лукина, а после с улыбкой добавила: — Не к мертвецам, не к мертвецам…

По пути открылся перекресток. Машины шныряли одна за другой, сигналя и гудя. Светка раздавала указания:

— Всем стоять!

— Зачем?

— Дорогу переходить будем.

— А когда пойдем?

— Молчать. Как скажу, тогда пойдете.

— А если не пойдем?

— Значит, идиотки.

— А-а-а…

Миша молчал. Это девчонки доканывали Лукину вопросами.

— А ты умеешь переходить дорогу?

— А то нет, блин, — усмехнулась Светка, — видите светофор?

— Где?

— А кто такой светофор?

— Дуры! Вон видите столб с фигней такой, на нем фонарики горят.

— Желтый! — выкрикнул наконец Миша.

— Правильно! После желтого идем.

Загорелся зеленый, а рядом засверкал идентичный по цвету человечек.

— Спокойно, не торопитесь, — Светка хотела показать, какая она взрослая.

— Свет, ты такая крутая… — протянула Лера.

— Не подлизывайся.

Когда дорогу перешли, Миша в который раз обернулся назад, подумал: «Все, теперь я точно не найду дорогу», — и вздохнул очень-очень тяжело.

— Смотрите-смотрите, — раздался вдруг голос Ксюши.

По дороге ехала лошадь, запряженная в телегу. В телеге сидел старик, умело правил вожжами и покуривал сигарку, не вытаскивая ее изо рта. Сама лошадь что-то жевала и как-то равнодушно смотрела в зад обогнавшей ее маршрутке.

— Это лошадь? — вытаращив глаза, вскрикнул Миша.

— Может быть, конь, — подчеркнула умная Лукина.

— А чем отличается конь от лошади? — спросила Лера.

— Ты чем от Мишки отличаешься?

— Ну, — задумалась Лера, — я девочка.

— Ну вот и все.

— Что все?

— Ты девочка, а он мальчик.

— И что?

Светка была на взводе.

— Лер, у меня пиписька есть, — без капли смущения, но разочарованно, что Лерка не смогла догадаться, разъяснил загадку Миша.

— Браво, Мишка! Не зря я тебя в песке валяла.

Миша уставился на обидчицу, а та пожала плечами:

— Интересно, откуда у нас лошади?

— А ты не знаешь? — Ксюша с издевкой спросила, надеясь, что Светка хоть что-нибудь да не знает.

— Знаю.

— И откуда же она?

— Из деревни.

— Из какой?

— Из Сухановки.

— У меня там бабушка живет, — радовался Миша.

— А там лошади есть?

— Есть! Я видел! Точно есть!

— Ну вот! Я же говорю, из деревни.

Светка, довольная, поправила непослушную челку, а Ксюша замолчала. Солнце все ближе тянулось к западу.

— А там что? — Лера показала в сторону большого трехэтажного здания.

— Аха-ха, — засмеялась Светка, хлопая в ладоши.

— Чего?

— Пипец! Лучше не спрашивай. Это самое уродливое место на свете.

— Ну что это?

— Школа! — проревела Светка. — Это — школа! Тьфу!

— А почему уродливое? Мне мама говорит, там интересно.

— Не верь взрослым! Это закон.

— Но тебе же я верю!

— Я не взрослая, я просто старшая.

— А-а-а…

— Свет, еще долго? Я уже устал, — застонал Миша.

— Пришли уже, — объявила Лукина.

Ребятня остановилась.

— Это? — удивленно спросила Ксюша, глядя на пятиэтажное здание, у которого не было крыши, только пустые окна и свободные входы в подъезды.

— Да! — с наслаждением ответила Светка.

— А что это?

— Здесь идет стройка.

— Где?

— Здесь!

— А почему нет строителей? — возмутился Миша. — Я знаю, что на стройке ходят строители в оранжевых касках, чтобы кирпич не убил их голову.

— Выходной сегодня, — словно бригадир пояснила девочка. — Пошли.

Недостроенное здание, по проекту, должно было скоро превратиться в новую городскую поликлинику. Светка об этом не знала, да и не обязательно ей было знать. Главное, что вот уже четвертый месяц здешние безлюдные ходы, наполненные пустотой, стали для девчонки самым занятным местом. Она приходила сюда вечером, после пяти, когда работы останавливались и никто, кроме вечно пьяного сторожа, не мог ей помешать. Однажды сторож не выпил, как обычно, ждал приезда проверки из строительной фирмы, но так и не дождался. Светка прервала его беспокойство тем, что случайно свалила с третьего этажа носилки. Охранник тут же выследил виновника, но при этом еще не догадывался, на кого нарвался. Светка гоняла его по всем лестницам и коридорам, спускалась в подвал и невидимкой кружила вокруг да около. В конце концов сторож отчаянно прокричал эхом: «Кто бы ты ни был, уходи! Мне за тебя влетит!» Светка тогда ушла, мало ли, вдруг попадется. Но следующим же вечером снова вернулась в периметр любимой стройки. На этот раз сторож был в свем привычном расположении духа. И никто, кроме бутылки, ему не был нужен.

Сейчас Светка хозяйкой разгуливала по будущей поликлинике, водя за собой детей. Миша представлял, что он в замке, в какой-нибудь Англии. Ему было все равно, в Англии или Франции, главное, что в замке. Лере же виделось необитаемое помещение огромным особняком, и она, как настоящая леди, представляла, что осматривает свои владения, думая, какими обоями поклеить стены, а в каком месте будет лучше смотреться еще не купленный диванчик. Она была слишком продвинута на дизайне в свои шесть лет. Ксюша просто серебрила глазами и впускала в открытый рот порции ледяного воздуха. Здесь было холодно и совсем темно.

— Свет, а нас не поругают? — испугалась Ксюша.

— Кто? — усмехнулась Лукина, надеясь, что сторож дрыхнет.

— Кто-нибудь.

— Я могу! Хочешь?

— Нет, я пошутила.

— Здесь круто, — радовался Миша и бросил: — Ау-у-у.

Выкрик бумерангом пролетел по эху.

— Круто! — повторил пацан.

— А ты боялся идти! Я же говорила, что понравится. Нравится ведь?

— Ага.

— А мне не очень, — испортила радужную обстановку Лера.

— Можешь гнать отсюда, олениха!

— Нет, я не уйду.

— Тогда заткнись и не мешай.

— Чему? Мы же ничего не делаем. Неинтересно! — подключилась Ксюша.

— Мы только пришли. Вам все и сразу, малявки?

— Да! — заорала Ксюша.

— Да! — повторила громко Лера.

— Ну да, — ради дружбы произнес Миша, разводя руками.

Светку распирало: она не могла допустить, чтобы дети разочаровались.

— Играть, значит, хотите…

— Давайте в прятки, — предложила Ксюша.

Светка улыбнулась: то, что нужно. А ребята поддержали.

— Но! — вставила Светка. — Будем играть не просто в прятки.

— Хотим в прятки!

— Я научу вас играть в современные прятки, дурени! Не злите меня!

Затихли.

— Значит, правила такие. Прячется один человек, а его ищут все остальные. То есть прячусь я, а вы меня втроем ищете. Все согласны?

Дети одновременно кивнули. Светка хлопнула в ладоши, предварительно смазав их слюной. Улыбка не сходила с ее лица, и дети тоже сияли в ответ. Темнота все сгущалась и сгущалась. Приходилось напрягать глаза. А прохлада, исходившая от кирпичных стен, только добавляла неприятностей. Но ребята, сжимая пальцы и потирая щеки, и не думали просить Светку уйти домой. Новая игра пришлась им по душе.

— Так. На первом этаже неинтересно. Пойдемте выше.

Ребята последовали за Светкой на третий этаж.

— Я поняла, — обрадовалась Ксюша. — Здесь из окон такой вид клевый.

— Вот именно, — промычала Лукина.

На третьем этаже царство холода не так ощущалось по сравнению с царством вони. Пахло кошачьей или собачьей мочой — дети не могли разобраться, кому именно принадлежат жидкие экскременты. У стен беспорядочно валялись кирпичи, лопаты и ведра — все в побелке, грязные. На потолке замечались огромные пятна сырости несуразной формы, где место обитания нашли себе мокрицы. Казалось, стройку здесь никогда не закончат. Место выглядело брошенным, и странно было представить, что кому-то есть дело до всех этих кирпичей и корыт с цементом.

— Ну, вы, может, отвернетесь, придурки? — проворчала Светка. — В прятки, что ли, не играли?

— Играли-играли… — по очереди принялись оправдываться дети.

— К стенке давайте! Спиной!

— У стенки холодно, — застонала Лера.

— И чё? Пошли быстро!

Дети проследовали к стене, прикрыли глаза ладонями и стали считать. Ксюша пыталась несколько раз обернуться, глянуть, куда побежит Светка, но Светка никуда еще не уходила, только показывала кулак нарушающей правила малявке. Когда Миша произнес: «Двадцать один» — Светка сиганула прочь — прятаться. Она не просто хотела спрятаться. В планах было заблудить детей, чтобы те сами потерялись. Лукина знала недостроенную пятиэтажку, как саму себя, и, не раздумывая, побежала на этаж выше.

Четвертый этаж полностью был завален строительным хламом: банки из-под краски, канистры — пластмассовые и жестяные, стремянки, выстроенные в ряд друг за другом, деревянные лестницы, пивные бутылки, каски, все те же лопаты, не тронутые пока мешки с цементом, пачки побелки, мастерки, уровни и рулетки-линейки. И все бы ничего, но складывалось ощущение, что совсем недавно здесь устроили погром. Строители или сторож, кто угодно. Все громоздилось. Все навалено, и трудно пройти…

Когда Миша с Лерой и Ксюшей поднялись сюда, предварительно облазив второй и первый этажи, они не в силах уже были никого искать.

— А ведь я так и знала, что это дура спрячется куда-нибудь, и мы ее не найдем, — топнула ногой Лера.

Лукина пряталась за высоким блоком кирпичей, который почти полностью пристраивался к потолку. Она все слышала. «Дура» ее оскорбило настолько, что Светка готова была выскочить, показаться и надавать по башке Лере. Но Лукина не могла так просто сдаться. Сжав кулаки и зубы, она продолжала выслушивать и узнавать все новое и новое о себе.

— А вы заметили, какие у нее желтые зубы? — подключилась Ксюша.

Миша отмалчивался и рыскал взглядом по сторонам.

— Когда она разевает ротельник, кажется, что мамонт навонял.

— А голос-то, голос-то, скрипит, аж ухи закладывает.

— Крутую из себя ставит, а сама — дубина!

— Я ее когда-нибудь кокну.

— За углом.

— Или у гаражей.

— Девочки, не надо, — попросил Миша.

Лукина, вся красная от злости, готова была расцеловать того, кого заставила на днях разбить стекло. «Да лучше б я этих недоразвитых послала», — думала Светка, ломая нервно спички. Она всегда носила с собой коробки спичек, причем не два или три, а столько, сколько влезет в карманы. Украдкой таскала из дома: мать прятала на случай войны. А Светка, узнав, где тайник, пользовалась удобными моментами. Она плевала на все войны.

— Ты будешь за нее заступаться?

— Она плохая, я знаю. Но не надо кокать ее.

Девочки рассмеялись, а Миша, отмахиваясь, подошел к окну, выглянул. Прямо перед окном громоздился огромный башенный кран желтого цвета. Он сиротливо покоился в одном положении. А Миша захотел, когда вырастит, стать крановщиком или каким-нибудь строителем. Он знал, что есть стропальщики и каменщики, его дядя был строителем, но кто из них — кто, а тем более, кто лучше или на ком больше ответственности, не знал. Решил, как вернется домой, позвонить родственнику и все прояснить. Он с самого детства задумывался о будущей карьере.

— А помнишь, как Лукина свалилась в овраг, и ее вытаскивала милиция? — не прекращали сплетничать девочки.

Миша посмотрел на них снисходительно. Пыль попала ему в нос, и он чихнул. Громко. На весь этаж. На все здание.

Странное дело, но когда он собирался чихнуть, то зажмурил глаза и, прищурившись, ему показалось, что кто-то стоит в проходе, совсем рядом с Ксюшей и Лерой. Он не мог точно понять, кто. Глаза заполнились слезами, намечался чих. Ап-чих!.. Облегчение. Взгляд проясняется. Стоит…

Ну да, стоит человек. Страшный, угрюмый, с железкой в руках. Миша хотел было крикнуть, но не успел. Миллионы мурашек пронеслись по его телу и разбились жаром. Потом холодом. Снова жаром. Ноги стали непослушными. Миша оперся об стену. Мужик глянул не него. Мальчик подумал, что это тот самый мертвец, сбежавший из морга.

— Вы кто, мать вашу?

Тут стали визжать девочки. И Миша даже радовался, что начался визг. Лера визжала без передышки. Просто открыла рот и выпустила на волю непрекращающийся крик. Ксюша так не умела. Но старалась. Когда Лера замолкла, мужик, пользуясь моментом тишины, вставил:

— Чё тут делаете, прыщи?

Лера с Ксюшей подвинулись осторожно к Мише. «Он говорит так же, как Лукина», — прошептала Лера.

— Я спрашиваю: чё тут забыли? — орал мужик.

Толстый, обросший, с щетиной и усами, в драных лохмотьях и с перегаром в придачу, незнакомец ждал от детей ответа. Он пошатывался иногда — давала знать о себе выпитая недавно бутылка водки. Размахивал железкой по воздуху, но не специально, а так, между делом как бы, самопроизвольно. Дети, взявшись за руки, дрожали и всем сердцем ждали, что вот-вот появится Светка и спасет их. Светка, у которой воняет изо рта, которую девочки хотят прикончить — придет и спасет. Ведь Миша не хочет прикончить ее. Может, шанс есть?

Лукина все видела. Она сама не ожидала такой встречи. Самое страшное, что это был не сторож. Со сторожем она бы расквиталась в один миг. Тот меньше по габаритам и в руках у него палка — деревянная, а не как у этого — железная. Незнакомец, как подумала Лукина, был бомжем. Она не раз видела бомжей и примерно знала, как те выглядят и что от них можно ожидать. Некоторые говорят даже, что бомжи едят людей, а кошек сдают на мыло. Лукина их побаивалась, но обычно вида не показывала. Встречалась с ними у мусорных баков, когда выносили пакеты с отходами. Те посматривали на нее с надеждой и скалились, выпячивая черные зубы. Тут Светка вспомнила про свои зубы с запахом изо рта и немного испугалась, подумала, что может стать бомжихой. После глянула на детей. Те не двигались.

— Чё делаете здесь? Ик!

Бомж икал, и Лера от этого еще больше морщилась.

— Я спрашиваю… чё ту… ик!

— М-мы просто иг-граем, — ответил Миша, заикаясь от страха.

— Кто вам, ик, разрешал?

— Никто. Мы с-сами…

— Сами? — повторил бомж и подошел к детям ближе.

Он не мог стоять на ногах, только не от страха, как Миша. Действовал тут алкоголь, окончательно снося голову и обволакивая пеленой разум. Дети отодвинулись от него на шаг, бомж тоже приблизился. Светка, как завороженная, все еще пряталась и боялась выйти. Она вдруг вспомнила разговор соседей, что в городе появился маньяк, и сразу же накрутила, что этот мужик и есть убийца. Он как-то странно посматривал на детей, улыбался им и подмигивал. Светке могло это и показаться — так уж она была напугана.

— Ути-тюти, ик, вы мои тюти, — скалился мужик и двигался все ближе к детям. — Сколько вам лет, ик, цыпляточки мои?

Ребята молчали.

— А где, ик, где вы живете? Вы тут совсем одни? — бомж и не думал заткнуться.

«Зачем мы сюда приперлись?» — думала Ксюша.

«Надо было оставаться во дворе», — понимала Лера.

«Лучше бы я не выходил гулять», — ругал себя Миша.

И все трое мечтали: «Хоть бы Светка пришла».

Бомж начал сморкаться прямо в руку. Лера отвернулась, ее затошнило. Ксюша с Мишей смотрели на него, изредка переглядываясь.

«Надо бежать», — пронеслось у обоих в голове.

Но куда бежать? Проект планировки поликлиники напоминал лабиринт, и дети уже не помнили, как очутились здесь. При побеге легко можно потеряться и тогда уж точно попасть в руки злодея.

Бомж закончил сморкаться. Лера глянула на него с опаской — больше оттого, что снова может затошнить. Мужик улыбнулся и сказал:

— Сейчас ты пойдешь со мной.

— К-куда? — испугалась Лера.

— Она не пойдет, — осмелел Миша и прямо-таки крикнул на мужика.

Ксюша в этот момент подумала, что если Миша не был бы ее младше, они обязательно бы поженились.

— Заткнись, угорь.

— Сам заткнись, — не уступал Миша.

Лера заплакала.

— Не ной!

— Говорите с ней вежливее!

— Заткнись, я тебе говорю! Щегол мелкий!

— Сам заткнись…

Бомж ощупал железку, сжал ее в руке, замахнулся. Палка неподвижно зависла в воздухе. На мгновение. На одно короткое мгновение. И вот она уже готова рухнуть вниз, ударить прямо в Мишкину голову. Но…

Но тут снова раздался вой сирены. Лера закричала. Затрясла руками. Миша часто дышал. А Ксюша проревела:

— Светка, на по-о-моо-щь!..

Лукина сжала кулаки и решилась. Она, как зверь, выпрыгнула из засады, схватив кусок обломанного кирпича. Она тоже заорала, перебивая Леру, перепрыгивала через ведра, уворачивалась от стремянок и лестниц, не задевала о мешки и не спотыкалась. Мужик опешил от приближающейся девчонки с кирпичом и уже ей стал готовить удар палкой.

— Бегите отсюда! — крикнула Светка.

Дети еще несколько секунд стояли на месте, не желая оставлять Светку наедине с мужиком. Но Лукина орала:

— Бегите, дураки! Бегите!..

Дети бросились бежать. Они оглядывались, пока не выбежали в бесконечно длинный коридор. Куда бежать — неизвестно. Надо было найти лестницу. Лестница… Первый этаж… Выход…

Лукина не понимала, что делает. Она просто бежала и голосила во всю мощь. И вот она уже близко. Бомж. Лукина. Железка. Кирпич. Пьяный мужик. Испуганная девчонка. Мысль за мыслью проносилось у нее в голове… Но когда Лукина настигла мужика, она не бросила в него кирпич, а тот не махнул железкой. Лукина остановилась.

— Стой!

Бомж замер.

— Давай разойдемся по-хорошему, — предложила неровным голосом Лукина, запыхавшись.

Бомж не ответил. Тишина звенела в ушах, и пахло черт знает чем. Бомж таращился на Светку. Светка на бомжа. Он будто онемел, молчал. Светка не могла медлить. Надо было пользоваться моментом. Три… два… один, — считала она про себя.

— Хрен с тобой! — Лукина бросила кирпичом в бомжа, угодив ему прямо в живот.

Мужик загнулся, выронив палку. Но он не собирался оставаться в проигрыше.

— Коза глупая, щас я тебе покажу!

Лукина помчалась прочь. Длинный коридор. Очень длинный. Если в конце свернуть налево, потом чуть-чуть пробежать и снова повернуть налево, а после — вниз, налево и направо, опять вниз, то будет выход. Лукина с закрытыми глазами выбралась бы из здания, если бы не знала, что за ней вот-вот погонится маньяк-убийца! Но она неслась, как ветер, перескакивая через ступеньки. Она уже видела улицу. Первый этаж. Еще немного. Еще совсем чуточку и…

И тут Светка, запутавшись в арматуре, рухнула на бетонный пол.

— А-а-а-ааа… — застонала она, схватившись за ногу.

Выход был виден. Пару метров. Несколько шагов. Но Светка не могла подняться.

— Помоги-и-ите-еее! — заорала Светка.

Маньяк приближался к ней. А Светка вспоминала молитвы, которые учила в Воскресной школе. Она клялась больше не обижать малышню, если спасется. И Бог ее услышал.

Случается разное. Бывает всякое. Что только не бывает. Хорошо, если везет. Везет не всем. Только тем, кому нужно. Если вдруг случается беда или очень страшно, надо напугать беду. Тогда все будет хорошо. Что бы ни было. Ведь всякое бывает…

Просторная комната. Белые стены. Окно с зеленой занавеской. Рядом — цветок. Пахнет, как в аптеке.

— Триста двадцать шесть. Триста двадцать семь. Триста двадцать восемь. Я научился считать до трехсот двадцати восьми! — Миша не может сдержать радости.

— Тише! Она же спит! — делает замечание Лера.

— Когда она проснется, я первой подарю ей торт.

— Нет, я!

— Не вы, а я вообще.

— Почему ты?

— Потому что я.

Светка лежит в больничной койке. Нога ее в гипсе. Сторож, которого она мучила беготней, на этот раз поймал и ее, и, как оказалось, бездомного алкаша, известного рыночного воришку. Сторожа наградили премией, и он теперь почти не пьет. Если бы не он, Светке пришлось бы куда хуже.

А так… она лежит сейчас и притворяется, что спит. Напротив нее сидят дети и спорят. Она ждет не дождется, когда наконец заживет нога. Ей просто не терпится показать ребятне один сквер. Там никого нет, и можно играть, сколько влезет. Воздух осторожно прокрадывается в окно. Светке хорошо и спокойно.

 

Об авторе Сергее КУБРИНЕ

 

Другие произведения:

Рассказ «Муха»

Рассказ «Молчаливый Гоша»

Рассказ «Дядя Коля»

Рассказ «Не бывает двух Богов»

Сказка «Мороз и Солнце»

Притча «Мистическая астронавтика»

Рассказ «Розовый танк»

Рассказ «Всё получится»

Рассказ «Светка»

Повесть «Континиус»

 

 

 

 

Серия коротких рассказов «Улица Победы»:

«Улица Победы». Рассказы. «Шипучки»

«Улица Победы». Рассказы. «Бука»

«Улица Победы». Рассказы. «Голиаф»

«Улица Победы». Рассказы. «Письмо из Америки»

«Улица Победы». Рассказы. «Пришелец»

«Улица Победы». Рассказы. «Туалетный призрак»

«Улица Победы». Рассказы. «Папа всё-таки ошибся»

«Улица Победы». Рассказы. «Улица Победы»

 

 

 

 

 

 

Сергей КУБРИН

 

Живет у нас здесь один татарин, имя у него Юлдаш. Во дворе его каждая собака знает. По утрам Юлдаш выносит им какие-то кости и остатки хлеба вперемешку с супом. А собаки больно рады: хвостом виляют, лоснятся, лапу подают. Да что там собаки? Татарин этот всем соседям известен. Как зарядит под вечер голосить, так все уже знают — ночью будет не до сна. Сначала пытались порядок навести, просили прекратить сумеречные песнопения. Но, бездарный, хрипловатый на голос и развязанный на язык, Юлдаш только отвечал: «Идите в баню! Мне весело!»

Язык у него и впрямь развязывался очень быстро, где-то на третьей рюмке. Часов в пять-шесть, как уже начнет более или менее прохладничать летний воздух, Юлдаш раскладывал аккуратно на лавочке карты. Он без устали перемешивал колоду и, казалось, на ощупь знал, где «король пик» или «туз червей». Малышня бегала вокруг татарина, просилась поиграть.

— Я в ваши люльки не играю! — заявлял Юлдаш.

— А ты нам карты раздай! — требовала Светка, самая смелая, взрослая и бешеная из шайки детей.

— Сопля еще, — ронял Юлдаш и смеялся, потирая нос.

Ребятня завидовала и мечтала поскорее вырасти, чтобы так же, как Юлдаш, играть в «дурака» или «свару». Юлдаш на деньги обычно не играл. Проигравший, по правилам, проставлялся. Тогда-то и начиналась прелюдия перед ночным концертом.

Сегодня мужики не выходили. Юлдаш долго сидел нога на ногу, перебирал карты и глядел по сторонам.

— Вот сосунки, — мычал вполголоса Юлдаш, — опять женки скомандовали, вы и обмочились.

Он оставил в покое колоду, достал сигареты. Последняя спичка с радостью подарила уязвимое пламя огонька, которое, возбудив табак, навеки умерло, оставив на деревяшке смуглый, никому не нужный отпечаток. Спирали дыма набирали круги, а его пронзительный острый запах только разгонял детей.

— Что за дрянь ты куришь, Юлдаш? — спрашивала Светка.

— А тебе-то чё?

— Травку, поди?

— Пошла отсюда! — кричал мужик.

Светка, подстегивая детей, уносилась, крича еще долго:

— Травку-травку! Юлдаш курит травку!

Татарин порой был готов убить ее, но при этом делился с ней конфетами-барбарисками и поучивал:

— Ты смотри, осторожней. А то носишься, как угорелая, не разбила бы себе чего-нибудь.

Светка тут же давала Юлдашу приметный щелбан и уносилась, как всегда, в неизвестность. А мужик посмеивался и все курил да курил.

Добрый он, этот Юлдаш. Особенно, когда поддатый.

Однажды он меня очень удивил.

Возвращался я тогда с тренировки по танцам. Темно было — вечером занимаюсь. Иду, думаю, еще немного. Ноги-то устали, болят. Щас, успокаиваю себя, как Юлдашевский голос услышу, значит, пришел. Но от татарина ни нотки. Вот уже и пятиэтажки наши пошли, подъезд родной, свет в окошке на четвертом этаже: мои еще не спят, ждут. А Юлдаша — нет. Как испарился. Я еще подумал: не случилось ли чего? Бывало все-таки, татарин не устраивал выступления. Но чтобы каждый божий вечер его сутуловатая фигура красовалась в округах нашего двора — это точно. Парадокс какой-то…

Голубая скамейка рядом с подъездом давилась пустотой.

— Ой, подожди-подожди, — донесся из окошка голос сестры, — сгоняй в магазин, купи минералки. Колюченького чего-нибудь хочется.

— А деньги? — с надеждой, что все-таки не придется идти, бросил я.

— У тебя нет своих? Мама потом отдаст.

Ладно. Куда ж мне деваться… Пить и впрямь хотелось.

«Виктория» — самый близкий магазин, был уже закрыт. Странно, вроде бы до десяти всегда работали. Пришлось тащиться в соседний, «В двух шагах». В двух шагах — это только название. До него переться и переться. Хотя для кого-то он, конечно, и в двух шагах, а может, и в одном, что навряд ли, но мне надо было сделать как минимум семьсот па. И то, если каждый бы из них равнялся метру.

Я шел мимо заправки и мечтал о собственной машине. Тогда бы мне не пришлось тратить столько времени на поиски проклятой воды. Педаль, ручник, и ты уже на месте. Лепота. А так… хорошо если асфальт. А если — лужи? Еще и обходить придется.

А кому-то лучше и обходить, чем подниматься в гору. Мне же наоборот. Эти «Два шага» размещались за мостом. И другого пути у меня все равно не было. Переходить мост — занятие на самом деле простое. Тяжело сначала, когда поднимаешься. Идешь-идешь, нет, плетешься и плетешься. А мост все выше и выше, а ты усталее и усталее. Но мне, в принципе, нравится. Дойдешь до середины, и гора с плеч. И сразу какую-то гордость испытываешь, вроде дошел, выдержал, и теперь вообще свобода — что там с горки-то? Вообще легкотня! Даже мои уставшие ступни спустятся с детским озорством.

Но мне так и не суждено было попасть в эти далекие «В двух шагах».

Я думал сначала, что фирменная Юлдашевская мелодия, отдаленно напоминающая Вивальди, всего лишь мне померещилась. Я остановился, пригляделся. Метрах в пяти нарисовались очертания мужика. Вроде бы это Юлдаш. Татарин смотрел с моста на железную дорогу и провожал взглядом поезд, уходящий в Москву или в какой-нибудь Владивосток. Шум колес перебивал мычания Юлдаша, и только отдельные аккорды доносились до моих заполненных грохотом перепонок.

Когда поезд унесся вдаль, я достал телефон и посветил им в сторону предполагаемого Юлдаша.

— Юлдаш, ты? — неуверенно, еле слышно спросил я.

Фигура обернулась. Это был он. Курчавые волосы пепельного цвета я узнал сразу. Они шапкой прижимались к голове. Да и округлое лицо, в сумраке еще больше смуглое, выдавало своего хозяина.

— Юлдаш, что ты здесь делаешь?

— А тебе-то чё?

— На мосту! Почти ночью!.. А песни на лавочке? Ты забыл?

— Ничё я не забыл. Отвянь.

Юлдаш со всей силы плюнул на рельсы так, что слюна улетела на несколько метров вперед.

— Умеешь так? — с заметной ноткой гордости спросил Юлдаш.

— Так не умею. По-другому могу.

— Ну-ка?

Я встал рядом с Юлдашем, глянул вниз. Высоты я не боюсь, но рельсы были уж что-то очень низко. На некоторых путях дремали одновагонные составы, серебрилась в темноте щебенка, а вдали с каждой секундой все отчетливее замечался фонарик скорого поезда.

— Ты будешь показывать? — Юлдаш не мог сдержать интереса.

— Буду.

Я быстро-быстро зашевелил ртом, то надувал, то возвращал в привычное состояние щеки, заигрывал языком с деснами и зубами. Крохотный водоем слюны был готов через десять секунд, и я начал. Сквозь губы осторожно пустил пенный ручеек, пропуская постепенно все слюнное сборище. Нитка слюны росла и росла, стремясь опуститься как можно ниже, к самим рельсам. С секунду, может больше, она неподвижно висела в воздухе, и я слышал, как бьется сердце Юлдаша. Когда же весь харчковый запас иссяк, я с силой заглотнул воздух обратно, и нить, подобно лифту, мгновенно поднялась, исчезла где-то в просторах моего рта.

— Ну как?

Юлдаш почесал подбородок.

— Так себе. Дрянь полнейшая, — пробурчал татарин и сразу спросил: — Где ты так научился?

— В кино видел.

— В кино? Это в каком же?

— Не помню… Американское какое-то. На днях показывали.

— Американское… — протянул Юлдаш. — Идиоты они, эти американцы. Буши-хренуши и обамы с зубами. Вот если б я был президентом, я б разбомбил всю эту Америку на фиг!

— Поэтому ты и не президент, Юлдаш, а всего лишь… всего лишь, — я задумался, не зная, как продолжить.

— Ну, кто я? Кто? — Юлдаш уставился на меня, разъяренный настолько, что веки его задергались.

Я молчал и не знал, что ответить. И тут меня осенило, ну как я сразу не догадался?

— Ты хорошо поешь.

— Пою? — рассмеялся Юлдаш, выдавливая из себя порции смеха. — Не пою, а мешаю нормальным людям спать. Пою! Так, как я пою, даже Светка Лукина споет.

Я вспомнил Светку из нашего подъезда, неугомонную и задиристую.

— Главное, что ты стремишься петь. Стремление — это самое первое, что нужно для настоящего успеха.

— Ты дурак? — татарин не выдержал. — Какое стремление? На фиг оно мне нужно? Я пою, чтобы всех разбудить! Пусть знают, что я пою, пусть слушают! Пусть думают, что мне весело. Только вот не весело мне на самом деле…

— Почему?

Юлдаш отвернулся от меня. Загремел поезд. Один за другим проскакивали вагоны с квадратиками света, через которые пассажиры внимательно осматривали затухшие эскизы ночной провинции. Татарин считал вагоны, шевеля губами, а когда поезд промчался, тот глянул на небо. Я последовал его примеру. Звезд было немного, но достаточно, чтобы переключить счет на них. Не знаю, сколько насчитал Юлдаш, но мне хватило одной Луны. Она сегодня была полная, созревшая, с прослойками и заметными морщинами. Юлдаш свистел, исполняя какую-то мелодию. Я тут впервые заметил, что у него на шее наколка: крест, заключенный в круг. Побоялся спросить, что означает этот символ, и зачем Юлдаш сделал себе татуировку. А может, он вообще сидел?

Юлдаш цыкнул и замолчал. От внезапной тишины мне стало не по себе, и прибой мурашек пролетел по спине, как волна по краю пляжа. Только женский голос, объявлявший о прибытии поездов, нарушил неприятное затишье.

— Так почему же, Юлдаш?

— Что — почему? — будто никакого разговора и не было, рявкнул мужик.

— Почему тебе не весело?

— А… ты про это. А чё мне веселиться-то?

— Не знаю.

— Вот и я…

Юлдаш достал пачку сигарет, закурил.

— Будешь?

— Не курю.

— Счастливый. А ты что, танцевать умеешь?

— Немного, — я не хотел раскрывать все тайны.

— Я тоже раньше танцевал, когда в школе учился. Нас заставляли.

— Тебе нравилось?

— Не помню. Кажется, нет, потому что меня ставили с какой-то грымзой, и движения ни в какую не запоминались.

— Такое бывает. Партнерша нужна хорошая.

— Партнерша, — усмехнулся Юлдаш. — Партнерша, знаешь, где нужна?

— Знаю.

— У тебя есть?

— Как сказать… А у тебя?

Юлдаш уже докуривал сигарету, приступал ко второй.

— Какая тебе разница? — Юлдаш время от времени выходил из себя, огрызался и серьезничал.

— Просто интересно. Я вообще о тебе мало знаю, Юлдаш. Поешь ты и поешь, а кто ты такой? Откуда? И почему у тебя такие кудрявые волосы? Ты что, итальянец?

Юлдаш посмотрел на меня, как рыбы смотрят сквозь стекло аквариума на странных персонажей, которые время от времени сыплют им корм. Он ничего не ответил и только помотал головой, вроде, думай, что хочешь. Я в самом деле уже надумал Бог знает что: будто Юлдаш приехал к нам с Сицилии, и на самом деле он известный мафиози, что в Италии у него есть свой магазин, где продают оружие, а татуировка на шее — это своеобразная мишень. Я даже, не знаю уж как, представил, что Юлдаш — революционер, и совсем скоро в России произойдет бунт. Я ужасный сказочник…

А сам Юлдаш, докурив, спросил:

— Тебе 18 уже есть?

Черт возьми! Его всего лишь интересует мой возраст, и плевать, что я о нем думаю.

— Есть.

— Может, выпьешь со мной?

Юлдаш достал из кармана спортивной кофты неполную бутылку водки 0.5, ожидая от меня соглашения. Я наотрез отказался. Не хватало мне еще опьянеть на ночь глядя. Юлдаш ухмыльнулся и, как всегда, почесал нос. Если бы его сейчас видели дети из Светкиной шайки, они точно бы захотели еще быстрее вырасти, чтобы пить, как пьет Юлдаш. Он пил прямо из горла. Помаленьку, закусывая только семечками с кожурками. Татарин совсем не морщился и, казалось, не пьянел. Я подумал, как бы он не рухнул в один миг. Но Юлдаш, напротив, свежел и свежел. Когда в бутылке оставалось граммов сто, Юлдаш, чуть не плача, сказал:

— А ведь я любил…

Я удивился, почему он это сказал. И мне не хотелось спрашивать, кого? Юлдаш плакал, а я не знал, что с ним делать. Когда бутылка заполнилась пустотой, а слезы больше не соглашались высвобождаться из глаз, Юлдаш продолжил:

— Мариной ее звали, русская она. И мы даже были женаты.

Здесь я не мог сдержаться:

— Так у тебя жена? Юлдаш, ты женатый?

— Об этом никто не знает. Только ты. Никому не говори, слышишь?

Я не мог понять, хорошо это или нет. Но раз Юлдаш рассказывает, хоть он и пьяный, значит, так надо.

За мостом взрывали фейерверк. В небе веселился разноцветный фонтан искр.

— А что сейчас?

— Не знаю, —  склонив голову и с дрожью в голосе, ответил татарин. — У нее есть ребенок. И это мой ребенок. Я точно знаю. Она писала…

Я впервые видел, как плачет мужчина. Именно плачет. У Юлдаша снова родились слезы. Он не стеснялся меня и ревел, всхлипывая и сопя, как ребенок. Наверное, так действовал алкоголь.

— А где они сейчас?

— Марина уехала, когда узнала, что ночь я провожу в вытрезвителе. Тогда я сильно напоролся, как свинья. Я не помню того вечера. Но утром не было ни ее, ни ребенка.

— Но почему ты их не искал?

— А разве я им нужен? Кому я вообще нужен?

Я не ответил. Откуда я мог знать, нужен ли этой Марине Юлдаш? Я в глаза ее не видел. Не говоря уже о ребенке. Мне стало очень холодно. Снова пролетала гусеница поезда. Юлдаш провожал и этот поезд, но дольше обычного всматривался в последний вагон, вплоть до крохотной точки, мерцающей на горизонте. Он вытер слезы, крепко сжал бутылку и сбросил ее с моста. Через секунду раздался стеклянный взрыв. Рельсы сделали свое дело. Я подумал, что сердце у Юлдаша давно разбилось, как эта бутылка. Все в который раз затихло, умерло, исчезло.

— Я больше не буду пить, — поклялся Юлдаш.

Снова разливался красотой салют.

Я вдруг представил себя старым и никому не нужным. Я никогда не мог подумать, что Юлдаш страдает. Мне не хотелось страдать, но в тот момент я очень боялся. Еще ни разу в жизни мне не было так страшно.

— Ты прости, что я тебе наплакался, — Юлдаш похлопал меня по плечу.

— Ничего… — махнул я рукой, и мы пошли во двор. Я вспомнил о минералке, но не мог оставить Юлдаша одного.

Он молчал до самого подъезда. Шел, смотрел себе в ноги и редкий раз вздыхал. Юлдаш заговорил, когда к нему подбежали собаки, скулящие жалобно и звонко. Похоже, они тосковали не меньше, чем их друг-татарин.

— Завтра, бродяги, завтра утром я вас покормлю, — пообещал им Юлдаш.

Собаки терлись о его ноги, не хотели отпускать…

Утром Юлдаш не вышел кормить собак. Не вышел ни через час, ни через два, ни вечером, ни на следующий день… Злые языки поговаривают, что татарин перепил и чахнет где-нибудь в кустах. Большинство жильцов не может заснуть, ожидая, когда, наконец, появится Юлдаш и начнет свое веселье.

И только я знаю, что где-то сейчас стучит о рельсы поезд. Он идет в Москву или куда-нибудь во Владивосток. На верхней полке, с газетой в руках, трясется кудрявый татарин Юлдаш. Совсем скоро он выйдет на перрон. Ему будет страшно. Но у него все обязательно получится… Так Светка говорит.

 

Об авторе Сергее КУБРИНЕ

 

Другие произведения:

Рассказ «Муха»

Рассказ «Молчаливый Гоша»

Рассказ «Дядя Коля»

Рассказ «Не бывает двух Богов»

Сказка «Мороз и Солнце»

Притча «Мистическая астронавтика»

Рассказ «Розовый танк»

Рассказ «Всё получится»

Рассказ «Светка»

Повесть «Континиус»

 

Серия коротких рассказов «Улица Победы»:

«Улица Победы». Рассказы. «Шипучки»

«Улица Победы». Рассказы. «Бука»

«Улица Победы». Рассказы. «Голиаф»

«Улица Победы». Рассказы. «Письмо из Америки»

«Улица Победы». Рассказы. «Пришелец»

«Улица Победы». Рассказы. «Туалетный призрак»

«Улица Победы». Рассказы. «Папа всё-таки ошибся»

«Улица Победы». Рассказы. «Улица Победы»

 

 

 

 

 

 

Сергей КУБРИН

 

Он говорит, идти нужно сейчас, пока темно. Вроде баллончики с краской уже наготове. До танка минут двадцать пешком, за полтора часа управимся.

Я догоняюсь последним стаканом «петуха», настойкой местного разлива. Никак не могу опьянеть, то есть я, конечно, пьяный, но голова соображает, и ноги слушаются, и ночь не кажется волшебной.

То ли дело Витек – упился в хлам. Держится за дверную ручку, дверь скрипит и стонет, а Витек все шатается, туда-сюда, как маятник. Полез в карман джинсов. Хмельная ударная волна чуть не равняет его с шахматной плиткой пола.

Я протягиваю пачку.

– Нет, – говорит, – ключи.

– Ключи?

– Потерял.

Я закуриваю. У Карлитоса можно курить дома, можно все: хочешь бухать – бухай, переночевать негде – позвони Карлитосу, выручит, падлой буду. Одно условие, куришь – открой форточку и послушай, как поет твой новый друг.

Карлитос – известный рокер в нашем городе. Гастролирует по соседним регионам и вроде как имеет популярность среди продвинутой альтернативной молодежи.

– Спой про бабку, – просит Витек.

– Нет, бабка умерла, больше не пою.

– Играй уже что-нибудь.

И Карлитос заряжает новую песню. Эксклюзив, говорит, специально для вас. Мне нравится, как он поет, честный пацан. Гитара слушается, струны если и дрожат, то сливаются с правильной хрипотцой голоса.

Потом он включает что-то из «Muse», и я, наконец, пьянею.

«…is growing like the new born», – кричит Карлитос.

Как новорожденный к грудной соске, тянусь я к бутылке. Колонки ревут, и вот-вот прибегут соседи.

– Они еще ментов могут вызвать.

– Вызывали?

– Да не парься, нормально все.

Я думаю, как же счастлив Карлитос. Так вот легко посреди ночи может врубить музыку, достать гитару и сам заголосить про бабку ли, про фашистов или кого-то еще.

– А почему Карлитос?

– Люблю Испанию, знаешь? За Барсу болею всю жизнь, а гитару, на которой сейчас играл, из Мадрида привез.

– И как там в Испании?

– Лучше, чем здесь. Мне вообще Европа нравится, я туда свалить хочу. �