Лидия ТЕРЁХИНА

В знаменитых японских садах камней
камни расположены так,
что их невозможно увидеть одновременно.
В какой точке ни расположись,
всё равно, хоть один камень
да ускользает от взора.
Это создаёт чувство, что сад бесконечен,
что нет у него границ.
Так же, как нет границ у мироздания.
И только просветлённая и как бы
воспарившая душа может
увидеть все камни сразу.
В сад камней приходят,
чтобы очиститься от суеты
и приобщиться к незамутнённым
бытом космическим энергиям.
Собственно, камню поклонялись всюду:
многочисленными дольменами,
менгирами и иными священными
камнями выстлан путь человечества.
(Лидия Ивановна Терехина-Дорошина)


СКАЗЫ БЕЛОГО ФИЛИНА
* * *
В ноябре 2013 года
 в сквере им. В. Г. Белинского
 в Пензе целую недель
  обитала стая полярных сов.
В ноябре приполярных сов
гонит к югу мятежный снег.
В нашем дворике на ночлег
опустились подобьем снов
в кроны старых двух тополей  – 
сами, как тополя, седы,
лунной выкормыши среды,
заболотившихся полей.
Обо всём судить не берусь,
что сокрыли от нас века,
но не так уж и далека
та, заветная АрктоРусь.
Подо льдами укрыла стынь
прежней жизни и ярь, и цвет.
Код печати сокрытых Вед
проклекочет залётный лунь.


БЕЛЫЙ ФИЛИН
2015 год по русскому годослову –
год Белого Филина (Белой Совы),
олицетворения Мудрости
Колесит позёмка по двору –
то ползёт, а то взовьётся змеем.
Белый Филин за селом в бору
ухает…  Аж сердце каменеет.
Не хватает для молитвы слов –
откреститься от нечистой силы,
и смущает древний годослов:
– Русь под сердцем Филина носила.
Белый Филин, Белая Сова –
Приполярной родины намёки:
дескать, если Русь ещё жива,
впрок пошли пробоидов уроки!
Кто отвергнуть в силах ворожбу
снежной бесконечности простора?
Даже если скроешься в избу,
не уйти от странного укора:
Вроде бы и нет твоей вины
В том, что память замело веками,
в коих в праисторию страны
ни отцы, ни деды не вникали.
Кто же чертит за чертой черту?
Этот мир не знает постоянства.
Кличет Белый Филин пустоту
нежилого белого пространства.


СКАЗКИ
Начну-ка придумывать сказки.
Когда напридумаю много,
с разбегу нырну без опаски
в густое молозиво Бога.
Рекою божественной речи
в иную отправлюсь Россию – 
дорогой Гусиной и Млечной – 
где звёздную пыль он рассеял.
Нездешних земель сообчане
мной будут опознаны снова
по древней манере звучанья
извечного божьего слова.


СКАЗКА ПРО МОЧАЛО
Меня носило по земле немало
с тех пор, как пронизала до нутра
убийственная сказка про мочало,
что на колу средь царского двора
то, в непогоду, жалобно моталось,
то обвисало, высохнув насквозь.
И все сначала…
и оно молчало,
отчаянно надеясь на "авось".
Авось накатит этакое чудо,
что царь, зачем-то покидая двор,
всё напоследок правильно рассудит
и новый свой объявит приговор:
мочалом тем заткнут дыру в карете –
так новый долг определят ему.
…………………………………
И я понять сумею ль, почему
над новой сказкой
горько плачут дети?


КОТ БАЮН
В биологическом ремейке
под выбрызгом незрелых лун
на баобабовой скамейке
вещает ночью Кот Баюн,
что ветер не колышет травы,
не разгоняет облаков,
где Некто, далеко не правый,
быть Богом для людей готов.
А где, когда – неважно это.
Сам человек поверил в путь
полуночного полусвета.
Баюн не виноват ничуть.


БЛАГОДАРЕНИЕ
Благодарю.
Познанья острый нож
вспорол моей фантазии фурункул.
Я облегчённо выдохнула муку
Остатней боли в тягостную ночь.
И душу мне не жжёт сомнений боль,
не страшной стала пустота пространства,
где суетная не бытует быль
и лишь полёта лёгкость – постоянство.
Когда архангел верный Гавриил
из тьмы явился, светлый и крылатый,
ни медный шлем, ни рыцарские латы
не напрягли ничуть воздушных крыл.
Он ни о чём со мной не говорил.
Одно «Благодари» в мозгу застряло.
И, выбиваясь из последних сил,
я на земную грудь опять упала.


* * *
о. Сергию (Смолянцу)

Многорукие русские боги, 
здесь в языческие времена 
вдоль глухой непролазной 
дороги уронили вы в грязь семена,
чтобы роща взметнулась высоко 
с гамом птичьим и рыком зверей.
Но вонзил здесь апостольский посох 
рыболов первозванный Андрей.
Из стволов ваших гулко-смолистых 
многоглавый вознёсся собор. 
А весенние выстлали листья 
куполов золочёный узор.
Здесь туман расползается сизый 
по дорогам, полям и кустам...
В златотканых епископских ризах 
вы пришествия ждёте Христа.


ОСТРОВ
                      Наталии Новиковой

1
Может быть, этот остров – рай:
пальмы, белый песок и море –
мне неведомый, чудный край
в необъятном парит просторе.
Не слышна жаворонка трель,
как у нас на Руси в апреле,
так ведь, что такое апрель,
мы и сами забыть успели.
Пальмы, белый песок, волна
мягко стелется вам под ноги…
Веришь, сбросив вериги сна:
это здесь обитают боги.

2
– Не обольщайся, там идёт война, –
прервал мои восторги Белоснежный. –
Друг друга истребляют племена,
а почему, зачем – уже не важно.
Зима в России стала нам судьбой.
Грозя бедой, ветра её взвывают,
пока обманно шелестит прибой,
в несчётный раз песок перемывая,
и кровь смывает прошлые грехи.
Ведь каждый Авель сам себе же Каин.
Плачь, боль души выплёскивай в стихи,–
ничью беду не разведёшь руками.


ИНОСКАЗАТЕЛЬНОЕ
Лишь молитва перед сном
успокоит пляску мыслей,
как они в привычном русле
над заилившимся дном
потекут, шурша осокой,
и далёко, и высоко.
Плавно катится волна.
В ней купается луна.
Где стоячая вода –
моет волосы звезда,
шевелят сомы усами –
дескать, всё мы знаем сами,
потому из-под коряг
нос не высунем зазря.
Это глупая плотвица
на поверхности резвится.
Радость выйдет ей бедой –
станет, мелкая, едой.
Глянь, вдоль берега реки
дыбят люльки рыбаки.
И с рассветом стаи птиц
налетят клевать плотвиц.
Берегут себя сомы
от сумы и от тюрьмы.
Ну, а самый главный сом
скажет сказку – станет сном.


О СЧАСТЬЕ
Я в домишке от бабушки Насти
побывала сегодня во сне.
Беззаботное детское счастье,
как бутон, распустилось во мне.
На пригорке – апрельская нега,
к солнцу тянутся споро цветы,
останцы залежалого снега
в понизовье забились в кусты.
В закутке под ветлой баба Настя
у огня ворожит с чугунком.
Тянет терпким кизячным дымком,
светлым завтра, тревожным отчасти.
И теперь за грудиной ношу
затаённую радость оттуда:
было в жизни моей это чудо,
потому и дышу, и пишу.


* * *
Погляди, месяц в небе мается,
одиноко бродя меж туч.
Нынче лунный год начинается,
молод месяц, зол и колюч.
Мечет сверху стальные лучики,
метит в сердце моё попасть,
стал скорее луной он лучше бы –
легче лунную снесть напасть.
Пусть напустит она бессонницу –
я вместила бы ночь в стихи
и в них спрятала всё, что стонется,
все ошибки и все грехи…
В опустевшем под утро городе
набродившись, ушла б домой,
будто снова бессонная молодость
побеседовала со мной.
А тому рогатому страннику
до стихов моих дела нет.
Как безжалостно ранит и ранит он
да беззвучно хохочет вслед.


ВОЛЧЬЯ НОЧЬ
Если дикая древность примстится,
память крови в груди застучит,
взвоет в поле на ветер волчица,
в полнолунной тоскуя ночи.
Этот вой полон боли и жути.
Он страшнее кнута и ножа.
И сбиваются овцы в закуте
в угол, где молчаливо дрожат.
И, хвосты поджимая, собаки
еле слышно скулят в конурах,
и мочала белеют во мраке
на колах на пустынных дворах.
Клонит конь мой гривастую выю,
а дорога пронзает поля,
равнодушные к волчьему вою,
да натружено дышит земля.


БАБУШКЕ
По нашему семейному преданью
мой прадед похоронен на Кубани
в холерный год
с прабабкой и детьми.
Он из своей избы по доброй воле
ушёл искать иной крестьянской доли –
клочок ещё не паханного поля
нашёл,
чтоб навек лечь в него костьми.
Осталась дома стены сторожить
совсем ещё девчонка – Серафима,
галчонок, сиротинка Серафима,
одна осталась,
чтобы дальше жить.
Тогда, между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам –
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой...
В семнадцать лет –
военная Россия,
а в двадцать лет –
голодная Россия,
а в двадцать пять –
по мужу голосила,
трёх сыновей растила Серафима.
Всю жизнь между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,–
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепешки с лебедой...


ОДА ДОМУ
Дом, где живут родители мои,
торжественной заслуживает оды,
но ода вышла навсегда из моды,
и не вошли в неё стихи мои.
И может ли вместить высокий слог
тот пятистенок, я росла в котором,
осевший на суглинке косогора
среди репейных склок?
Там моего взросления следы.
И, радуясь возможности возврата,
я верю, что грядущие утраты
меня минуют.
И пока среди
житейских передряг необъяснимых
есть отчужденья злая полоса,
спокоен двор,
как будто старый снимок,
где есть предметы, лица, голоса...
От дровяного дряхлого сарая
и от ступенек шаткого крыльца
ползет неслышно тишина сырая
и зябко нависает у лица.
Я в дом вхожу тихонечко, без стука,
за ремешок щеколду приподняв,
и чувствую: беспомощности мука
как будто бы покинула меня.


ПОД БЕЛОЙ СКАТЕРТЬЮ
Под белой скатертью бескрайний стол степи.
Как сахар снег: и сладок, и скрипит.
Здесь, на задворках дома моего
Мороз и солнце. Больше ничего.
Слежался наст. Едва заметен след.
Одна гуляю. Мне уже пять лет.
Пока что вдаль не манят миражи.
Как жаворонок, чьё гнездо во ржи,
Душа кружит над маленьким мирком:
Вон сад, сарай, соломой крытый дом.
Бабаня там у печки ворожит.
На валенке под лавкой кот лежит.
Его дурманят запахи еды.
Он, как и я, не ведает беды…
----------------------------------------
Незнамо кем подведена черта:
Ни дома нет, ни сада, ни кота.
Пустой под белой скатертью стоит
Огромный стол степи.
                                     И снег летит.


БЕЛЫЙ ГОРОД
Михаилу Звереву

Белый город в белой мгле
снегопада и тумана –
всё в нём зыбко и обманно,
как и всюду на земле.
Наяву или  во сне
я люблю его повадки?
Сопок утренние складки
будят музыку во мне.
Ну а ночью – издали –
над уснувшими дворами
перебранку с катерами
затевают корабли.
И не кажется уже
ни красивой, ни счастливой
жизнь у Кольского залива
на четвёртом этаже.


* * * 
В многодневном стоянии вод
меж земной и небесною твердью
отгулял листвяной хоровод
в сарафанной цветной круговерти.
Неторопкая чёрная мгла
неуютством наполнила душу,
под ногами тропа поплыла,
став совсем не похожей на сушу.
Леший в чаще бормочет: «Гляди,
заплывёшь в мой осинник, как в тоню,
а тогда уж ходи-не- ходи –
всё равно в бездорожье утонешь.


К РАЗГОВОРУ
Виктору Сазыкину

В сизых тенях росных утр
скрыты тексты древних сутр.
Суть божественных учений
не приемлет разночтений.
Сыплет огнь из чёрной тучи
страшный Индра – бог могучий.
По кошме небесных рун
в колеснице мчит Перун.
В мрачных чащах, дик и грозен,
серым волком рыщет Один.
Сходит в грешный мир с креста
дух распятого Христа.
Было так и есть, и будет.
Неизменны даже люди:
человечьей жизни суть –
от греха до веры путь.
Животворный льётся луч
с голубых небесных круч.


ДЕРЕВЕНСКИЕ СТИХИ 
Галки греются в полёте,
дом – на солнце, на бугре,
воробьи грустят о лете
под застрехой во дворе.
Занесло похолоданье
к нам с далёких северов.
Слыша вьюги завыванья,
запасла для печки дров,
наносила из криницы
в десятиведёрный бак
до краёв живой водицы –
нас учила бабка так.
Завьюжит, мол, на неделю,
а запасы все в избе.
знай, пряди себе куделю,
слушай лешего в трубе…
Не решалась с ней я спорить,
но пошла иная жизнь:
коноплю свели под корень,
смотрим телемиражи.
Замело дорогу в поле.
Бес ли путника занёс?!
Заморозит поневоле
недотыкомку мороз.
Там зима права качает.
Уши, путник, береги!
Напою горячим чаем,
поскорей к жилью беги.
Здесь у нас обычай старый:
к ночи всякий странник – гость,
да о жизни тары-бары –
все с надеждой на Авось.


ПРО КИСЛОВКУ
А у меня в деревне
ни лошади, ни коровы,
ни кошки нет, ни собаки,
ни курицы, ни шиша…
Сожрали даже полову
в полях вездесущие мыши.
Как галки, кружатся враки,
мол, жизнь там так хороша!
В деревне моей – как жаль мне! –
ни замка нет, ни избушки,
хотя б под соломенной крышей,
хотя бы из самана.
И лишь остаётся слушать –
поскольку хочу услышать –
что где-то за дальней далью
цветёт и пахнет она.
Взрывая глушь городскую,
ворвался в ночь мою древний
неугомонный ветер –
принёс печальную весть,
что я напрасно тоскую,
что ехать мне больше не-ку-да!
Ведь нет у меня деревни.
Не будет уже никогда!


АЛЛЕГОРИЯ
                        Галине Мордовиной

Наш автобус ехал в лужу
на Проспекте Красных Нар,
антрацитовую жижу
заплеснув на тротуар.
Пассажиры сразу охать,
мол, не тот избрали путь:
– Что б нам лужу не объехать?
– Что б чуток не отвернуть?
– Распротак, засели крепко! –
матерком пустил шофёр.
На затылок сдвинул кепку,
жмёт усердно на стартёр.
Несмотря на то, что вечер
и густой ползёт туман,
собралось у лужи вече
любопытных горожан.
Как за дело надо браться,
чтоб спасти нас, – спор горяч!
– Хар-ра-шо сидите, братцы! –
каркнул с вербы старый грач, –
кто, за что, и как умеет, –
всем вам не на что пенять!
Впрочем, лужа обмелеет,
и покатимся опять…


16 НОЯБРЯ
Только вчера народившийся месяц беспечно
в чёрные воды небесного моря ныряет.
Липы, промокшие, в сквере ссутулили плечи,
мелкую морось, как люрексный плат, примеряя.
Мимо снуют торопливые тихие тени –
под капюшонами бледные лица сокрыты.
А неприютство их делает схожими с теми
душами, что, по грехам своим, здесь позабыты.
Смутное чувство, что я, как и эти виденья,
лишь колебанье вселенской живительной влаги
в мире, где всё мимолётно, где всё – наважденье.
Разве что струи реальны – небесные наги.


МУРАВЬИНЫЕ БЕГА
Победители муравьиных бегов
важно смотрят с других берегов,
а над гладью реки наше утро
разливается перламутром.
                       Анатолий Дорошин

Разливается перламутром
по речному туману заря.
Не считается майское утро
с диктатурой календаря.
На простые мои вопросы
у него ответ не простой:
обронило обильные росы
на прибрежный густой травостой.
Догадайся, что могут значить
божьи слёзы по тем годам,
где прожить не смогли мы иначе
и не сможем уже никогда.
Стало небо твоей обителью –
дом и праотцев и богов…
На земле же мы только зрители
муравьиных бегов.


КСНЯТИН
В долине Суры под Пензой, где испокон веков проходила конная ярмарка,
была найдена печать чиновника по налогам и сборам разрушенного
татаро-монголами или мордовским князем
Пургасом города Кснятина (Константинграда).
Археологи до сих пор спорят, где –
в пределах от Рязани до Пензы – находилась столица
княжества Константинова, эта среднерусская Троя.


***
Вечерний свет сыграл отбой,
и мчится что есть мочи
твой месяц, выгнутый дугой
над чёрной гривой ночи.
И застят орды диких туч
поля небес пустые.
Как меч – серебряный твой луч –
над конницей Батыя.
Гудящим сонмом стрел в меня
ночные страхи метят.
Полощет сполохи огня
степной разбойный ветер.
На перекрестии межей
в просторе бездорожном
я семь веков стою уже,
и меч мой вложен в ножны.
Я принял твой и гнев, и грех.
Распутье мне – распятье.
Врагу подставив грудь за всех,
в безвестность канул Кснятин.


ПАСХАЛЬНОЕ
Я спала без видений и снов,
может быть, в первый раз за полвека.
А проснулась – стал молод и нов
подне6есный предел человека.
Не случалось такого допрежь.
Цвёл мой донник и тренькала лира,
вдруг открылось: коль ты не умрёшь –
не воскреснешь для бренного мира.
Мимо наших невидящих глаз,
мимо вымытых стёкол оконных
ходит Пасха по тропам окольным,
ищет там заблудившихся нас.


РАЗЛУКА
Посидели, помолчали,
ублажая чаем плоть.
Что о лыке да мочале
языками зря молоть!
У тебя – свои проблемы,
у меня – свои дела.
Полосой сплошных пробелов
жизнь к разлуке подошла.
Вроде, рядом, да не вместе.
Мысли врозь – и вкривь, и вкось.
И вопрос мой неуместен:
«Почему и что стряслось?»
Незаметно поседели,
пряча мысли ни о ком.
Молча рядом посидели,
Мирно балуясь чайком.


* * *
От тебя в моём маленьком доме
ничего не останется, кроме
этой чёрной японской тетради.
Время боль постепенно изгладит
и саднящую рану залечит.
Глубоко за глазами упрячет
осаднившую мозг мой тоску.
Привыкать не впервой на веку
к человечьей корысти, обману.
А в стихах своих больше не стану
ворошить на кострище золу,
И, откинув, как плащ, равнодушье, –
злобой тешится пусть Агасфер. –
Буду вечную музыку слушать
из холодных космических сфер.


* * *
Глубока старинная насечка…
Александр  Кушнер
Чьи-то пальцы лепили из глины
для хозяйства обычный горшок,
а дактилоскопических линий
даже пламень костра не пожёг.
Приставали здесь к берегу греки,
скифы жгли кочевые огни,
но о том гончаре, человеке,
ничего не расскажут они.
Ну а этот невзрачный осколок,
что ладонь остужает слегка,
помнит всё. Только очень уж долог
путь его был сюда – сквозь века.
То ль волной его вынесло море,
то ли осыпь стареющих гор…
Пусть о том археологи спорят.
У меня с ним иной разговор.
Я касаюсь руки незнакомца
через тысячи выжженных лет,
и восторгом в груди отдаётся
этот в вечность впечатанный след.


*  *  *
Ни звёзд на небе, ни луны,
А ночи тёмные длины!
Хоть песни пой, хоть волком вой,
Лишь потолок над головой.
Да – прорубью – квадрат окна –
Тьма без движения и дна. 
Но злые искушенья дня, 
Соблазны бессловесной ночи,
Там безымянные* хранят,
Чтобы сознанье нам морочить.
Авось, поможет «Отче наш…»,
Хоть к вере я на первом шаге,
Или поддержит карандаш
Пробегом строчек по бумаге –
Я в утреннем забудусь сне –
Беспечное дитя Господне.
А солнце скатится ко мне –
Так буду счастлива сегодня.
*безымянные – духи природы.


В НОЧИ
В ночи
исхода не найти
обиде и тоске,
и боль, что токает в виске,
не хочет изойти,
скользит, как эфа на песке.
В ночи
итожатся года,
былое заполняет сны.
Дела и помыслы ясны,
как никогда
в расцвете страсти и весны…
В ночи
Проухала сова.
Примстилась тень в окне.
И вновь, в застывшей тишине
заблудшие слова,
приют нашли во мне.


* * *
Непонятная тревога
ни о чём и ни с чего…
Словно ждёт меня дорога
прочь из дома моего.
Но куда в такую заметь,
и неведомо, зачем?
Не подсказывает память
для тревоги важных тем.
Либо все мои потери
не остались позади,
либо мало в Бога верить,
мало сад свой посадить,
жить по совести иль фетве,
как издревле на Руси?
Ведь, когда разгонят ветви
свору  туч на небеси,
в гуще снежного покрова
сгинет боль былых порух.
В мир сойдёт живое Слово,
усмирит мятежный дух.


НАТАЛЬЯ ОВСЯННИЦА
Распрощалась с Натальей Овсянницей*,
за селом расседлала коня
и бредущей в незнамое странницей
чисто поле запомнит меня.
День и ночь – неусыпное бдение,
ковыли под ногами шуршат,
заполняется ветра гудением,
от забот отрешившись, душа.
Знать, влечёт её тяга небесная,
манит солнце в закатную даль.
И сестрица ему, и невеста я…
А Наталью Овсянницу жаль.
Все овсы ей в округе покошены.
На жердях рдеют кисти рябин.
Будто солнце, в мой «сидор» поношенный
на прощание сунула блин.
Чтобы, значит, зима не морозила,
на дорогу снега не мела,
чтоб весенних туманов молозиво
вдалеке я, как в детстве, пила.


*8 сентября – день Натальи Овсянницы.
Должны быть убраны овсы, варят
овсяный кисель, пекут блины.
Развешивают на жердях на чердаках кисти рябин.


ПРОВОДЫ ОСЕНИ
Затеваются проводы осени.
В перелесках, лесах и садах
Ветви листья иззябшие сбросили,
На лету замерзает вода,
А в разбитых дорожных колдобинах
Ледешки под ногами звенят.
Это осень зиме уподобилась
В тусклом свете ноябрьского дня.
Вышла в поле, нагая и сирая,
Кисея наших взглядов ей вслед
Вязко тянется, грустная, серая –
В расставаниях радости нет.
Ведь природы окрест обнищание
Так болезненно чувствуем мы,
Хоть и греет ТВ обещанием
Безмятежной и мягкой зимы.


ОСЕННИЙ СТИШОК МАЛЬВИНЫ
Мне сказал мой ангел белоснежный:
– Жди весны. Как зацветут цветы,
о любви теперешней мятежной
даже вспоминать забудешь ты.
Вот и жду. А затяжная осень
за окошком трандычит в тоске,
дескать, ждать-то нечего мне вовсе.
Все надежды – замки на песке.
Только надо ль тосковать о прежнем,
о прожитом, о пережитом,
если верный друг мой белоснежный
обещает светлое «потом»
не в своём потустороннем мире,
а в реальном мире, скоро, тут.
Только роль Пьеро я доиграю –
ветреницы в роще расцветут.
Зеленью покроются куртины,
небеса очистятся от туч,
и тогда весёлый Буратино
мне подарит свой заветный ключ.


14 ОКТЯБРЯ
Тлеют вести октября
за окошком истово.
Наплывает в дом заря,
бледная, мучнистая.
Разыгрался листобой,
оголяет ветви
и метёт по мостовой
Листья с пеплом вместе.
Страх глубинных, вещих снов
пригибает плечи.
Сор невысказанных слов
время гонит в вечность.
А покинув свой шесток,
где они тоскуют?
В пустоте
              души росток
новых слов взыскует.
Алым на окне моём
светятся герани,
озаряя окоём
серым утром ранним.


НАТАЛЬЕ ИЛЬИНОЙ
Во дворе уже захолодало –
на траву налип гусиный пух.
Поутру смутил компьютер дух –
от Натальи Ильиной мандала.
Далеко таинственный Тибет –
сплошь монастыри там да ашрамы,
здесь же сердца ссадины и шрамы
лечит наших пустынь тихий свет.
Ну а весть из рериховских гор
привнесла в мои раздумья смуту:
вдруг Микула что-то перепутал,
и напрасно сгинул Святогор?
Может, проще было б им на пару
зябь поднять и горы охранить?
Новое тогда взросло б на старом,
и не порвалась познанья нить.
Но от знанья не сойти б с ума!
Мало толку от внезапной смуты.
Первый снег упал на землю утром.
Значит, через сорок дней – зима.


УЧУСЬ МОЛЧАНИЮ
Сергею Жидкову

С тем, чтобы не сойти с ума,
не впасть в отчаянье,
пытаюсь справиться сама –
учусь молчанию.
Зима. И на сердце зима.
Похолодание.
Над домом – снега кутерьма,
пурги рыдания.
В астрале – маска Кайкен Ко
взамен обличья,
бездомной Ио молоко
и шалость бычья.
Не мной так сложены слова
и рифм созвучия.
Я слушать их учусь сперва,
раз вышло к случаю.
Бумага. Ио. Свет. Зима.
Всё – воля Божия.
Мной лишь чернильная тесьма
на лист положена.


СИНЯЯ РОЗА
Мариам
Твоя синяя роза
сказалась мне сказочной птицей
и от жизненной прозы
увела меня в дальнюю даль,
где я снова сумела
в рассветную зорю влюбиться,
где вчерашней закатной зари
позабыла печаль.
Стоит в птицу поверить,
и путь твой начнётся сначала
от пустого причала
у самого края земли.
Обронив над прибоем
зарёй обагрённые перья,
поплывут за тобою
над землёй облака-корабли.


В ОЖИДАНИИ ЗИМЫ
Увёл Семён Летопроводец
тоску зелёную из сквера,
а радость – утренний морозец
слегка присыпал пеплом серым.
Теперь здесь пусто, одиноко,
почти что холодно и чисто,
и взгляды всех окрестных окон
скрестились на остатних листьях.
Набухшая созревшим снегом,
цепляется за ветви туча.
Я жду, когда просыплет небо
тишайшее из всех созвучий,
чтобы тоска моя и радость
исчезли за завесой белой
спасительного снегопада,
но чтоб опять душа пропела
иное, кабы знать, откуда
в неё свалившееся слово
о новом счастье в мире новом
и – вновь – об ожиданье чуда.


В ВАРВАРИНУ НОЧЬ
Стукнул веткой в окно
Растревоженный вяз.
Незаметно, давно
Годы сблизили нас.
И теперь мы друзья.
Заоконный сосед
Мой – такой же, как я,
И немолод, и сед.
Нас обычно с утра
Пробуждала заря.
Помело по дворам
Помело декабря.
Разметало легко
Снежный пух по углам.
Снова наземь легло
Небо, рваное в хлам.
И встревожился вяз –
Он в снегу молодом
По колена увяз –
Стал стучаться в мой дом.
Чтоб соседу помочь,
Мне не хватит ума,
Раз в Варварину ночь
Разыгралась зима.


ОБРУЧНИЦЕ
«я…обручена с Музой».
Л. Т.
В лесах Дианы стала лучницей,
дань древней отдаю привычке…
Ведь иногда моя обручница
в ином является обличье.
Не тянет плеч колчан со стрелами,
а бег оленя круторогого
подлунными ночами белыми
читается как слово Богово –
веленье подчиниться участи
охотницы за этим словом,
чтоб впредь непониманьем мучиться
тщеты величия былого.
От молнии стрелы звучащей,
Дианой выпущенной мимо,
скрывается олень мой в чаще –
спокойно, гордо, невредимо.


УТРО ВЕСНЫ              
На цыпочках хмурое утро
Прокралось за нашим окном,
Осыпано снежной пудрой,
Опутано вязким сном.
А следом – звеня капелью –
Брелком на подснежных ключах –
Рванул Сивка-Бурка к апрелю
Во весь свой каурочий мах.
От солнышка – полые воды,
И чувства взахлёб, и слова,
И верб по Руси хороводы,
И брага кипит в ендовах.
И брызжет лазурная радость
С небес на дворы и сады,
И нас призывает, что надо
Оттаять от зимней беды.


ИНОГДА
А иногда я становлюсь пером,
Карандашом иль паркеровской ручкой.
Акт написанья слов вначале не озвучен –
В груди вскипает, как весенний гром.
Когда же строчки дождичком прольёт
Иль ливнем выплеснет душа моя наружу,
Вновь форму бытования нарушу –
Скажусь ракушкой, что в руке поёт,
Или сорокой, что скрипит на ели,
высиживая бойких сорочат…
В гортани послесловия горчат,
Пока ещё остынуть не успели.


ТРИ РАДУГИ
Три радуги цвели на водопаде,
а после – по долине тёк поток,
пологий берег осторожно гладя,
над ним – туман, как газовый платок,
накинутый на грозовую тучу,
меня утешил радостью летучей:
– Пускай проходит всё,
                                  но ты не верь
в пустую окончательность потерь.
Три радуги – тройной на сердце след,
хоть их давно на водопаде нет,
от грохота воды весь мир оглох,
твою молитву всё ж услышит Бог.
Вслед за тобой пришедший к водопаду,
увидит триединство новых радуг. 


СТАРИЦА
НА УСТЬ-УЗЕ
Здесь всё прекрасно:
небо и река.
Под травным пластом
прошлые века
как артефакты скрыты в толще глин.
Вот ящерка, прогревшая бока,
ныряет в темноту земных глубин,
щеки коснулась бабочка слегка,
кувычет журавлей пролётный клин…
У заводи – фигурка рыбака
застыла в созерцанье водной ряби,
баюкающей шарик поплавка
не окунишки иль плотвички ради,
а потому, что небо и река –
прекрасны.
Вдруг становится мне ясно:
мгновенья здесь слагаются в века.


ЛОДКА
Рассыхаясь на плёсе,
твоя плоскодонка смешит рыбаков,
у которых моторки
и мелкоячеиста снасть.
У тебя же –
ловца человеков врождённая страсть.
Ты ушёл с побережья.
Песком твою лодку заносит.
И – приливная –
след твой давно зализала волна.
А блюститель костра –
отставной бедолага-рыбак
рыбью мелочь бросает
в разинутый зев казана.
Он пьянеет от ветра
сильней, чем алкаш от вина.
Он о лодке мечтает,
купить же не может никак.
Костровой… Рыбаки…
Лунный трепет на стрежне реки…
Плоскодонка темнеет
на белом прибрежном песке…
Выше – сосны маячат –
на древнем наречье скрипят,
Звёзд падучие блёсны
в бездонную прорву летят –
Знать бы, кто там рыбачит,
в загадочном их далеке!


СТАРИЦА
Ты всё старишься, старица,
зарастаешь кугой.
Мне бы птицей удариться
оземь в жизни другой,
чтобы вновь человеком
на твоих берегах
слушать волн переплески,
что Земля сберегла.
Вдруг, да людям на радость,
спину выгнув дугой,
перекинется радуга
по-над степью нагой.
Волны днесь не колышутся,
не спешат облака,
только шорохи слышатся
золотого песка.
Так ссыпаются дни мои
по крупинкам во тьму.
Здесь Россия, родимая,
тонет в сизом дыму –
за любовью, за памятью,
за намёками вед
Неизбывного тянется
неизведанный след.
Тихо волны листаючи,
на песчаной косе
ты приют и пристанище
подарила Исе.
Вот и кличешься Иссою
с незапамятных лет,
душу чистую выстудив,
присмирев, обмелев…
Волны – в воздухе марятся.
Зной от злости скрипит.
Ты всё старишься, старица –
стонут ветры в степи.


В АНТОНОВ ДЕНЬ
                                       Н. Ш.

Cгорает лето в августовском зное.
Мы на пороге осени сырой,
приметы дедов пробуя усвоить,
в Антонов день гуляем над Сурой.
Цветёт трилистник в зелени прибрежной,
и стриж стрелой пронзает небосвод,
и вестью из забытой жизни прежней
мерцает рябь проточных чистых вод.
Я попусту теперь гадать не стану,
какую осень прочит нам Антон,
а весть пошлю с пролётной птичьей стаей
от нас – в такой же день иных времён.


В БРОШЕННОЙ ДЕРЕВНЕ
Разрушено саманное жилище,
и родовое брошено кладбище,
и каркает столетняя ворона
на полуразвалившемся кресте...
В степи уже темнеет понемногу,
но этот холм глядит светло и строго,– 
из белой глины – золотые глыбы
молчат о смене мимолетных лет.
– Какие ветры здесь носили гибель?
Здесь люди долго жить еще могли бы!
Седая степь хранит свои секреты.
Вопрос мой празден. И ответа нет.


УХМА
Речка Ухма берег пилит,
рыжим илом днище илит,
убегает по протоке
в островерхую осоку,
чтоб уже
не возвратиться,
чтобы вновь
не возродиться
из прожилок родника.
Ухма – бывшая река.
А когда-то
здесь же
бабы
в глубину
бросались храбро,
ткнув серпы
среди жнивья:
– Ух, ма...
Матушка моя!..


ОБЛАКА
Не мне предназначались облака,
но искони известной им дорогой
они ушли из-под опеки Бога,
и ловит их в реке моя рука.
Их теплый ветер гонит по волнам,
как белых рыб загадочную стаю,
которую я пальцами листаю.
И мне их сущность лёгкая видна.
А ты сидишь на голом берегу,
где подорожник выщипан гусями,
и говоришь: "Не кто-нибудь, мы сами
должны”.
Я отвечаю; "Не могу..."
Так облаков губительная власть
сейчас влияет на моё решенье,
когда в поток их вольного движенья
душой свободной пробую попасть.


У КОСТРА
А. Д.

Мы развели костёр
на берегу реки,
чтоб пламени в воде
плясали языки,
чтоб за рекою бор
проснулся, дик и зыбок,
и чтоб приплыли к нам
большие рыбы
продолжить
наш безмолвный разговор.
И вот,
покуда молча мы глядим,
охапку сушняка
в огонь подбросив,
как, извиваясь, уползает дым,
округу
тихо оплетает осень:
большие рыбы завернулись в ил,
уроки ранних холодов усвоив,
и поржавела молодая хвоя,
и на молчанье не хватает сил.


* * *
Деревянный старый дом,
никудышное строенье,
как в кино – ещё немом –
снят в моём воображенье.
Кто-то в нём ещё живёт,
сушатся пелёнки.
На завалинке – кот,
как на кинопленке.
За вагоном – вагон,
и другой – следом...
Это мне снится сон,
что домой еду.
Поезд пригородный – жёлт!
Тянется над Волгой...
И на кой мне было чёрт
уезжать надолго.


17 АВГУСТА У СУРЫ
Берёзы сорят наземь семена –
природное предвестье непогоды.
А я стрижей толкую письмена,
их клинопись на тихой глади водной.
Когда молниеносные крыла
касаются поверхности зеркальной,
читаю: всё же наша жизнь была
прекрасной. И пускай не идеальной.
Что идеал? Страстей в нём ни на грош,
а я им отслужила в разном виде.
И потому сегодня день хорош,
что нет уже в нём боли и обиды,
что я учусь главнейшей из наук –
любви без оговорок, без боязни.
А что ещё придёт стрижам на ум –
они потом напишут в небе вязью.


НА СУРЕ
Свинцово-серый поток Суры
Страшит безвестьем глубин холодных.
И чайкам, мечущимся, голодным,
Под грузом неба – не до игры.
Из стылой ряби вспорхнёт плотвица,
Блеснёт на фоне белёсых крыл,
Но в птицу не перевоплотиться
Тому, чьё царствие – донный ил.
Ей подождать бы с игрой немножко
И не выпрыгивать из воды –
У стаи чаек – пора кормёжки,
А у плотвицы – момент беды.


СЕНОКОС
В. Е. Малязёву

Душно.
Соком скошенной травы
ендова наполнена долинная.
И земная силушка былинная
облаков качает корабли.
Налетает ветер издали –
отголоском родового зова
слышится единственное слово:
дескать, соль земли и совесть – вы –
в подвыванье, вое ли, напеве –
в вековечной ветреной игре.
А всего-то начат на заре
сенокос в селе у Малязёва.


ИЗ ОКНА
В зеркала отстоявшихся луж
сорит ветер пыльцу и экзувии.
Редко солнца проклюнется луч –
малосильный, непредсказуемый.
Подрожит в середине двора
и рассыплется в луже испуганно.
Будет золото вод детвора
завтра черпать бумажными стругами.
Там по дну золотое руно
Трисмегист расстелил, ставя опыты.
Ведь досель оно не прочтено.
Знать, заветное действо потопа то.
Воды схлынули. Мне из окна
Видно: лужи блестящая чаша,
и ещё, в небесах народившись, весна,
как и жизнь повторяется наша.


РЕМЕЙК
Течёт нашей юности давней река,
а на берегах её два дурака
всё ждут ледостава, что станет Сура,
ведь их разлучила такая мура!
Казалось, чем старше, тем будут мудрей,
друг к другу внимательней, дружбе верней,
они ж умудрились её потерять…
Их время – увы! – не воротится вспять.


ЖАВОРОНКИ
И в природе, и в мыслях сумбур.
Наши чувства давно поостыли.
Видно, в разнице температур
их итоги заложены были.
Лезет в голову всякая чушь:
Семилуки рифмуются  «в луке»,
хоть известно мне, что Семилуки
утопают в цветении груш.
А сюда, сколько снегу не рушь, –
пусть с лихвой станет на три апреля! –
из тепла в нашу стылую глушь
жаворонки на днях прилетели.
Знать, зима не покатится вспять –
гимн весне эти птахи пропели.
Переждут снегопад, и опять
зазвенят их небесные трели.


ГОЛУБИ
Голубого голубей
небо тучи распахнуло.
И над пригородом снулым
взмыла стая голубей.
Видно, стаю голубей
небо манит. Небо пенит
белокрылостью своей
стая белых голубей.
Им вдогон над голубятней
свист в два пальца: 
«Эге-гей!».
И, послушная, обратно
в свой дворец из горбылей
оседает белой пеной
стая вольных голубей.


Я ВЕРНУСЬ
Слежу за птичьей кутерьмой,
затеянной на тополе.
А воздух полнится зимой,
что копит силы во поле.
Там ранней зазими разгар –
с небес крупа ядрёная
летит на чернозёмный пар
и озими зелёные.
Окрестный выбелив простор,
зима займётся городом!
И прекратится птичий ор
из-за отлёта скорого.
Когда же станет всё бело
и снег повалит хлопьями,
я тоже встану на крыло –
подамся в страны тёплые
и буду там венки плести
и как венцы их нашивать.
Таким цветам не расцвести
под холодами нашими.
Но только знаю, что и там,
покуда будем розно мы,
вовек не расцвести цветам –
узорочью морозному.
И пусть житейский мой покой
метель развеет по полю.
По ним я изведусь тоской.
Вернусь обратно к тополю.


* * *
Будет просто зима.
              Дж. Кадиров
Снова осень лето сменила –
Под ногами шуршит листва.
Журавлей на юг поманила
Затуманившись, синева.
Может быть, в ней снега вызревают?
Роща ждёт их, нага и нема.
Ведь она-то, конечно, знает:
Будет просто зима.


ДЕНЬ СИНИЦЫ

В декабре воробьи да вороны
обживают заснеженный двор.
Демонстрируя номер коронный,
кот соседский взмахнул на забор –
по дощатому узкому гребню
он ступает, как истый гимнаст.
Сорят веток берёзовых бредни
на ещё не облёгшийся наст
сонмы «звёздочек», тихо надеясь,
что зачнётся берёзовый лес,
а до Нового года – неделя
ожиданья нежданных чудес.
Неспроста залетела синица
человечье проведать жильё.
Любопытствуя, глазом косится
сквозь окно на застолье моё.
Брошу ей через форточку зёрен –
отпорхнёт – и вернётся опять.
Этот птичий народец проворен!
Будем мы вместе с ней наблюдать
как за лёгкой вечерней порошей
вызревает полоска зари.
День синицы – простой и хороший.
А потом – налетят снегири.


* * *
Кто-то с неба сорит снегом.
Город тонет в полудрёме.
Стало странно тихо в доме.
В ранних сумерках «один
зимний день в сквозном проёме
не задёрнутых гардин» 1
Хвоя пахнет расставаньем.
Новогодье пахнет хвоей.
Опыт прежних лет усвоив,
мы от празднества устали.
В месте силы лап еловых
вместо елей встанет поросль.
Свыше снов тягучих снова
пало бремя. Время – порознь.
Оседает снежный порох.
Белый наст скрывает мысли.
Позабудем очень скоро
прописных желаний мюсли.
Не для нас легчайшим снегом
наземь будет падать небо,
новый день прильнёт к окну
жадно слушать тишину.
1 Б. Л. Пастернак. Никого не будет в доме…


СВИДАНИЕ
Вслед заряду шлёт заряд
тьма небес кромешная.
Цепи мечутся гирлянд,
меж столбов развешанных.
Ночь январская люта,
час крадёт предутренний.
Поглощает пустота
загулявших путников.
Из гостей домой спеша,
на маршрутку первую,
вдруг застыла, не дыша,
и глазам не верю я.
Тот, кого люблю давно,
всплыл из снежной замяти.
Так бывает лишь в кино
про любовь без памяти.
Ветер треплет триколор
на высотном здании,
нас друг к другу приколол
с первого свидания.


НА КОНТРАСТЕ
Говорят, что город мой
скучен, сер и пуст зимой –
мало транспорта и люда,
лишь сугробы здесь повсюду:
ни проехать, ни пройти –
перемёты на пути.
Говорят, во время оно
освещали лампионы
переулки и дворы.
Только с давней той поры
утекло воды немало,
много с неба звёзд упало,
поменялись власть и строй…
Но безвременья порой
скромный свет в твоём окне
согревает сердце мне.


7524 ГОД (2 января 2016 г.)
Дышит хвоей еловая лапа,
самостийно шумит мишура,
разыгралась настольная лампа –
разноцветьем искрится в шарах.
Чтоб ни я, ни Россия большая
не пугались, что время бежит,
за стеной, тишину нарушая,
телешоу в ТВ дребезжит.
Третий вечер в окне фейерверки
беспросветное небо дробят.
Паутина спускается сверху,
оплетает с макушки до пят.
И ползучей паучьей тревоги
за грудиной свивается нить.
Заколдобило наши дороги –
впредь по ним нам уже не ходить.
Не зовут земляничные дали,
под снегами уснув глубоко.
ветры времени там отрыдали –
в царстве зимних ведических ков.
Выйду в старой дублёной шубейке
пополуночи в выстывший двор,
но с собой, как в бездарном ремейке,
бесполезен и пуст разговор.


ПТИЧЬЯ РАДОСТЬ
Птиц кормлю. Они за это
меж берёзовых ветвей
вытворяют пируэты,
несмотря на вьюговей.
Воробьи мои, синицы
узнают меня в лицо.
Начинают рядом виться,
стоит выйти на крыльцо.
С ними мне не одиноко.
Почирикав о весне,
улетят они высоко,
и весна придёт, во сне.
Там запреты и преграды
рушит сказочный Сезам,
потому что птичья радость
льётся в сердце, как бальзам.


МАРТОВСКОЕ
Зачем отчаиваться, мой дорогой,
Март начинается великодушный
.
                                 Булат Окуджава
Запредельный свет небесный.
Распрощальный снеговей.
Важный грач – весенний вестник –
из заснеженных ветвей
с хрипотцой (видать, простужен)
прогорланил, впав в азарт:
«Эй, не бойся зимней стужи,
здесь царит отныне март!»
Может, мне всего-то нужно
нараспашку выйти в сад…
Ведь не зря великодушным
месяц март назвал Булат.
Снег обмякнет, лёд растает
и в аллеях, и в груди.
Вновь поманит жизнь простая
к счастью где-то впереди –
то ль за садом, то ль за полем,
где не меркнет вешний свет,
где ни горестей, ни боли,
ни меня, ни марта нет. 


СОРОКИ
Ремонтируют сороки
прошлогодний ветхий дом.
Зимней стужи гонят сроки
бойким строельным трудом.
Шорох хвои и чешуек,
и дневной капели звень
ель разбуженная чует.
Сна стряхнуть остатки лень – 
снега сонную мороку
с распушённых лап в сугроб.
Вот и шмыгают сороки
В снежно-хвойный терем, чтоб
 ствола, в развилке сучьев,
свой создать сорочий кут –
безопасный, самый лучший,
как бы ни был ветер крут.


КАМЫШОВКА
Хочешь, расскажу тебе о птицах?
Ты – из них. Хоть я немного знаю
Про летучий ваш и певчий нрав.
Птичья жизнь – она совсем иная –
Ведь наполовину неземная…
Нынче угораздило присниться,
Что камыш прибрежный колосится
Над грядой зелёных волн и трав.
Камышовка – маленькая птичка –
Солнечные пёрышки на фоне
Побуревших промелькнуло стрел.
Знала я: коль солнышко утонет –
На ночь обретёт покой в затоне –
Сердце будет греть его крупичка –
Камышовка – жёлтенькая птичка,
Шмыгающий в зарослях пострел.


ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Я говорю взволнованно: «Смотри,
в полоске догорающей зари
бесследно канул чей-то алый парус!
Ты  говоришь: «Такого не бывает,
чтоб сгинул парус. У кого в судьбе,
когда и где ты видела такое?
Я говорю: «Так свет вечерний зыбок…
От парусов на сердце только боль.
О нём не знает бедная Ассоль –
пусть потрошит наловленную рыбу.
«Закат и парус скроются в ночи.
Давай пока немного помолчим…
Что говорить, когда слова всё те же!»
«Вон тот цветок цикория сорви
И положи на этот холмик свежий».
«О чём мы говорили?» 
О любви».
……………………………….


ЦЫГАНСКАЯ ПЛЯСКА
Цыганка-осинка
монистом трясёт на опушке –
то ль пляшет,
то ль плачет,
сгорая в закатных лучах.
Цветастая шаль
на ознобленных ветром плечах,
коса под косынкой…
Не скажешь: душа нараспашку,
но в танце, что начат,
всю вывернет жизнь наизнанку –
цыганка!
А жизнь у неё
у меня и у вас такова:
не хочет огласки.
Не хочет вмещаться в слова.
Цыганская пляска
и леса осеннего сказка
так сходны, как капля дождя
и росинка.
Осинка.


* * *
Напрасно почерневший краснотал
серебряную библию листал.
Сквозь тленные и хмурые кусты
просыпались истлевшие листы.
И – грешником – распластан (иль распят?
У чьих же пят?) вчерашний листопад.
Мне кажется: не оттого ли вот
так тучами захламлен небосвод,
так нервно прорезается заря
в последнюю декаду ноября.


СВИРИСТЕЛИ
Видимо-невидимо в парке свиристелей,
и откуда только в город налетели?
Заблудилась, видимо, по свету летая,
шумная, скрипучая воробьиных стая.
Здесь нашли пристанище и прокорм рябиновый,
дерева украсили грудками рубиновыми.
Как-то стало радостно на сердце, лучисто.
день помчался праздником по сугробам чистым.


РУСЬ КОЛДОВСКАЯ 
Александру Смольянинову

Колдовская Русь, морочная,
чистоструйная река –
облаков несёт узорочье
из высока-далека:
в берегах крутых, обрывистых,
мимо отмелей, болот –
в травах – цапли, в кронах – аисты,
в рукаве – бобров заплот.
Три избёнки спят на взгорочке,
на причале – плотовщик –
им плевать, что в стольном городе
из России месят пшик.
Было ж: в годы стародавние
на печи дремал Илья…
Русь рождалась православная,
будто Волга – из ручья.


ВЕШНИЙ ДОЖДЬ
Вылит вешний дождь до донышка,
напилась землица впрок.
Разыгралось ясно солнышко,
расшалился ветерок.
Видишь, шёлковыми всходами
отуманились поля –
накопившимися водами
зеленя поит земля.
По спирали – вечно новая –
свой очередной виток
начинает жизнь бедовая.
Крут весенний завиток.
В нём таится откровение:
годы – тоже как вода.
В то же самое мгновение
мы не ступим никогда.
Будет так, как нам завещано:
на земле всему свой срок.
В небе радуга повешена
как расшитый рушничок.


ВО СНЕ
Во сне мы куда-то идём и идём
вдоль речки степной тихоструйной.
Восток лиловеет, и пахнет дождём,
и щиплют кузнечики струны.
Такая кругом несусветная звень!
Далёким напугана громом,
Метнулась в низину сторожкая тень –
там спрятала тропку до дома.
А он, как живой, на другой стороне
бликует окошками, дышит…
Вьюнки граммофончики лепят к стене,
татарник поднялся до крыши…
Зачем и куда мы идём? Ты – молчишь.
В закатном просторе без края
такая стоит несусветная тишь,
что я всё без слов понимаю.


КОСТЫЛЯЙКА
Её мы звали просто речкой.
… Рогоза выпушки дымятся,
Резвятся в ряске лягушата,
Из сердца просится: «Ребята,
Айда купаться!
В запруде бабы посконь мочат,
бежимте-ка на омутки!»
И мчимся наперегонки…
……………………………
Но вот стоим и смотрим молча:
Под лентой мытника, куги
Не видно проблесков водицы.
Знать, в прошлое не воротиться.
Здесь конопле нельзя водиться,
И негде – огольцам, плотвице…
Лишь пивик делает круги,
Низину оглашая плачем, –
О Костыляйке, не иначе.


НОСТАЛЬГИЯ
Где-то та давнишняя весна:
облака, плывущие высоко,
Костыляйки светлая блесна –
перекаты, омутки, осока…
Накатило: майская жара,
выбрызг мать-и-мачехи цветочный,
и щурёнок, пойманный под кочкой,
и моё счастливое «ура!»
В складках ивнякового плаща
медоносных выпушек – с избытком,
вдоль оврага – пестики хвоща –
наша минеральная подпитка.
А во взрослой жизни всё не так:
дождь с асфальта зимний мусор гонит.
Наше царство – Гурьевский овраг
пересох, в густом бурьяне тонет.


ИЮЛЬСКИЙ ОТДЫХ
Июльский отдых на затоне
Покоем скрасил жизнь мою.
Развесив на дубовой кроне
Тончайшей дымки кисею,
Костёр мерцает в полумгле
Послезакатного простора,
И пламени – легко и споро –
Танцуют змейки на золе.
Здесь дух легко перевести,
Забыть о тягостных заботах,
В беспечной роли травести
Побыть хотя б одну субботу.
Чтоб в город вплыть по темноте
И в новый день – в привычной роли
Хранителя вселенской боли
В житейской вечной маяте.


* * * 
Пусть река течёт
в царство неземное,
Все – наперечёт –
камушки омоет.
Майский воздух густ.
Небо – пахнет Русью.
За пределом чувств
нет речного русла.
Месят сусло тьмы
молнии сгораний.
Здесь же бредим мы
счастьем – за горами.
В поисках богов,
как пророки, босы,
бродим по откосам
волглых берегов.
Пойма, отмель, осыпь,
но не сыщешь брода…
В волнах светоносных
тонут наши годы.


РАЗМЫШЛЕНИЯ
ВРЕМЯ  ИСТИНЫ
Проросло изуверское семя –
поднялось перевёртышей племя.
О резне позабыли поляки –
мир зелёные застят дензнаки.
И сгоревшие избы Хатыни
не страшат белорусов отныне.
На Руси знает бойкая молодь
по кино про бомбёжки и голод,
рассуждают легко и беспечно,
как о «бабках», об истинах вечных.
В мире всё ирреально, нелепо…
Вот сейчас зачищают Алеппо –
изгоняют нечистую силу,
что несчётно людей покосила.
Время истины. Сброшены маски.
Исламисты палят по Дамаску
наобум из тяжёлых орудий.
Стало ясно, где бесы, где люди.
И с Востока струится на Запад
крови, тлена и пороха запах.


О РОССИИ
Без хозяина дом – сирота.
Боже, сколько в России сирот!
Вкривь заборы да вкось ворота,
и зарос будыльём огород.
Ну, а если увидишь дворец
за высокой кирпичной стеной,
знай, что это залётный птенец,
чей хозяин из страты иной.
Хваток молодец этот, удал,
да в дела беззаконные влип.
А всего на подворье – мангал
да гараж, где паркуется джип.
Этот замок владельцу не дом.
На Россию ему наплевать.
Он богатство нажил не трудом
и боится – придут отнимать.
С капиталом ему «за бугром»
уготован пожизненный рай,
а судьбу необжитых хором
пусть решит им покинутый край.
Были мыши – труху не труси.
Вряд ли много навеешь зерна.
Жаль, хозяина нет на Руси.
А такая большая страна!


* * *
Мне на плечи кидается век-волкодав...
О. Мандельштам
Напрасно мы о счастье пишем строки;
короткий путь наш тернием увенчан.
И слишком мало выделила вечность
на осмысленье жизненного срока.
Не потому ль так мало мы успели,
что только порывались встать с коленей?
Усеет пеплом, розами ль устелет
грядущее путь новых поколений?
Век-волкодав... - и все сутулим плечи.
Он стар и немощен...– трусливый взгляд назад,
и вновь звучат карающие речи..,
опять зовут нас жить на новый лад.


К  РАЗМЫШЛЕНИЮ
В своей докторской диссертации
профессор Али Усманович Мавлиев пишет,
что в некоторых аулах Дагестана
до сих пор говорят что-то вроде:
«А наши предки из Рязани…»
1
Наш мир безжалостен и груб.
И рёв иерихонских труб
разрушить не сумеет стены,
что сложены из слёз и стонов.
Запретный предок мой тюрк рус
восславлен был и был унижен,
и вольницы кочевной груз
давно в моей крови разжижен.
В Коран упрятанный нарок
взрывается и рушит веру.
И снова ищет правду в Ведах
мой оболваненный народ.
2
Вовеки не поделим мы
права небес своею властью.
Из света сотканы и тьмы,
они не делятся на части.
Из глубины небесных сфер
сквозь колокольни, минареты –
до древних капищ и пещер
бьёт луч божественного света.
А в наших спорах – малый прок.
Пора б усвоить: мир – контрастен.
И жизнь – единственный урок
о свойствах знания и страсти.


К ЧИТАТЕЛЮ
Дни быстротечны, суетно-пусты.
Вне рамок временных и расстояний,
читатель мой непостоянный, ты,
как и всегда, в любви непостоянен.
Но мне от старых не уйти привычек.
В который раз к тебе пишу, едва
в ночной тиши на чистую страницу
вдруг явятся, как таинство, слова.
Мои вопросы так неосторожны!
Возможно, ты ответишь, как всегда,
что знанье всех ответов невозможно,
а, может быть, не стоит и труда...
И в поисках доверчивого взгляда
я вновь нырну в снующую толпу...–
так через поле в гуще снегопада
прокладывают зыбкую тропу.
Из лабиринта спутавшихся дней
один есть выход - в солнечные двери.
Но по твоей вине или моей
был нами этот путь давно утерян.
Поэтому-то впредь я буду жить
с надеждой,  что когда-нибудь сумею
стать Ариадной,  дарящей Тесею
неровных строк спасительную нить.


ПОЧТИ ШУТОЧНЫЕ
Вот такое вот кино:
Что-то стало враз темно.
               Аня Киреева
Я пишу стихи в тетради,
на обоях на стене.
Ты не смейся, бога ради,
не сидится им во мне.
Так и рвутся вон, наружу,
так и плещут из души.
Вдруг их ночью обнаружу –
хоть на простыне пиши.
Из-за них не ем, не сплю я –
по башке им кирпичом!
Ну и что же, что люблю я,
А они-то тут причём?
И тебе от них  докука –
слушать их, впадая в сон…
Вот, дружок, какая штука,
этот мой душевный стон.


О ЖИЗНИ
Жизнь, как лестница, проста.
Наша суетность пуста.
Со ступеньки на ступень
скачем все, кому не лень.
Со ступеньки на ступень – 
кто-то вверх, а кто-то вниз,
То нужда, а то каприз…
Этот – в поисках гроша,
этот – в жажде миллиона,
там – пропащая душа,
а за ней – дурак влюблённый.
Благородство и корысть
вверх карабкаются споро.
Не спасёт житейский опыт,
ни азарт, ни ложь, ни лесть.
Ты едва успел залезть –
перекладин треск  и – грохот…


ПО ПЕРВОСНЕЖЬЮ
Как-то удивительно и странно:
Выпал снег, листва же зелена…
Яблоня у моего окна
Безутешно голову склонила,
Ведь пока листву не обронила.
Не готова к холодам она.
Сорок дней – и станет постоянно,
Завьюжит, заохает зима,
Нынче же тиха она сама –
Ждёт: растопит к полудню светило
Белизну холодную и силу
Неминуче будущего сна.


ПРЕДРАССВЕТНОЕ
Всю ночь играли в прятки тени
во дворике, в кустах сирени.
Молниеносны и легки
к стеклу лепились мотыльки.
Фонарь недвижен был и нем.
Уже тревожилось о нём
на скрип настроенное ухо –
всю ночь скрипел он зло и сухо.
Лепились. Прятались. Скрипел.
Лишь я слонялась не у дел
от тёмного окна к столу.
Из сердца тонкую иглу
старалась вытолкнуть наружу.
Ведь прежних чувств я не разрушу,
отшпилив сладостную боль
кровоточащего разрыва.
Пусть убывает исподволь.
Иссякнет, может быть, к утру,
совсем источится с рассветом.
И от любви я не умру
своей. Пусть даже безответной. 


РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ДОРОГЕ В НАСКАФТЫМ
Из эрзянского я помню «Кши арась».
А из сартского запомнилось «Соат йок».
С   кем-то делит чёрный хлеб бабка Настя?
С кем Рано-апа зелёный чай пьёт?
Начудила ты. Великая Русь:
в нас намешано столько кровей!
Льётся наших глаз славянская грусть
под разлётом азиатских бровей.
Вот я еду в то село, где жила,
где над церковкой блестят купола.
У разломанных ворот постою.
Бабку Настю в церкви той отпою.
А потом помолюсь заодно
о здоровье нашей славной Рано,
чтоб по свету ей не мыкать беду.
К ней дороги я уже не найду…
……………………………………
Ведь для Бога всё едино,
что молитва, что сура.
А для нас страна большая - отчий край,
где под снежной шубой дремлет Сура,
по порогам скачет с гор Кассан-сай.
* Кши арась – (эрз.)- Хлеба нет.
** Соат йок - (узб.)- Спичек нет.
*** Кассан-сай - река в Узбекистане.


ВЕСТИ
Вести голубого экрана 
не похожи на вести небес,
где течёт благодатная прана.
Голый льётся с ТВ интерес.
Перепутав победы и беды,
верь им на слово или же плюнь
и ищи свою истину в Ведах,
что извечно клекочут, как лунь,
как жерло молодого вулкана,
что надумал заснуть на часок,
как пустыни зыбучая рана,
что сосёт и глотает песок.
Им подобна душа человечья.
Вдруг иссохнет, рассыплется в прах...
Бог обрёк эту странницу вечно
воскресать на Рифейских горах,
чтоб, гонима опять непокоем,
воплощалась в грядущих людей,
что придумают царство такое,
где любовь будет выше идей.


УВЫ!
Сквозь нави кромешную тьму,
пожравшую пращуров сонмы,
сюда принесли мы законы
и с ними суму и тюрьму.
И сгинут несчётные тыщи,
а те, что останутся жить,
ещё народят ребятишек,
и скани серебряной нить
совьёт наши судьбы. А лики
зальёт голубая финифть.
Потомкам покажется диким
себя даже в малом винить.
Сочтут себя чище, достойней
любви. Ну, а в наших годах,
погрязших в угрозах и войнах,
им смысл не найти никогда.
О жизни сегодняшней повесть
они будут втайне хранить.
Возможно, дремучая совесть,
Ночами их станет будить,
Как нас: о пробоидах Слова
не знаем, не помним, не чтим
победной и горестной славы
на их многотрудном пути.
Наш мозг осадив, упыри
жить «здесь и сейчас» призывают,
и в синем кострище горит
родов пуповина живая.


ВАЛЕРИЮ ЯШИНУ
Будет музыка вместо нас.
                        Сергей Жидков
«Голоса приближаются – Скрябин»*.
Пианиста летучие руки
по-над клавишной мартовской рябью
сеют горя и радости звуки.
Света с Тьмой вековое сраженье,
белых мух роевое круженье,
над проталиной гарпий порханье –
на одном прозвучало дыханье.
Будто в зал на серебряном блюде
солнце внёс нам, не видящим, Яшин.
Разве есть дар страшнее и слаще,
если сами мы музыкой будем?!
* «Голоса приближаются. Скрябин.
О, куда мне бежать от шагов моего божества?!».
                             Борис Пастернак


АПОКАЛИПТИЧЕСКОЕ
Апокалипсис, катарсис, 
рухнул в прах железный век. 
Что с того, что жизнь на Марсе 
будет? Бедный человек! 
Сам он плёл и кнут, и путы, 
как в капкан, впадал в обман, 
рыл расстрельный ров, зиндан* , 
сеял ненависть и смуту. 
Восставал на брата брат, 
предавал отца и друга, 
поносил и мать, и Бога, 
потупляя в землю взгляд. 
Знал, что надо по-другому, 
но посеял зёрна зла. 
Сквозь политый кровью гумус 
смерть на свет произросла. 
Сделал шаг – и жди расплаты: 
клевета, острог иль кнут, 
расстреляют иль распнут –
жив, а значит, виноват ты. 
Наши сумерки тревожны –
в них сквозит немая весть: 
канет в бездну мир безбожный –
жертв святых не перечесть. 
Катит волны всё быстрее 
своевольная река. 
Солнце жёлтой орхидеей 
проросло сквозь облака. 
Над заснеженною далью 
вечный ветер гонит мгу**, 
по гольцам ползёт печалью 
тьма на диком берегу.
*Зиндан (тюрк.) – тюрьма 
**Мга (устар.) – мгла


* * *
Упаду я на полпути. 
Поле боли не перейти. 
 Валерий Сухов 
Плакал запад в рубашку лесов 
вчера.
Ночью дунул холодом север, 
затянулись седым и серым 
все небесные колера.
Голы поле моё и лес.
Что любовь, если можно без?! –
Кровоточит живой надрез –
поле боли.
Может, мне отойти пора
от насущных земных тревог,
чтоб с надеждой глядеть на восток
с утра, –
там являются Солнце и Бог.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПРЕДДВЕРИИ ОСЕНИ
       
Протодиакону о. Александру (Горшенёву)

Не слышно пенья птичьего впервой
в древесной кроне, и густой, и тёмной.
К сырой земле бестрепетно и томно
свисает хвост павлиний золотой – 
пока ещё единственную ветвь
зажгла звезда Полярная на вязе – 
букет для древней византийской вазы?
Привет зимы? Иль увяданья весть?
Ещё чуток – и полыхнёт листва,
под робким солнцем буйно возгорится.
Так осень – своенравная царица – 
по всей Руси войдёт в свои права. 
Но царствию её недолог век:
сгустятся облака подобно дыму,
разбойный ветер голову подымет,
студёно дунет – и посыплет снег.
Листву обрушив в стынущую грязь,
вдоль всех путей – свидетелей разлуки – 
деревья станут. К небу вздымут руки,
звезде полночной истово молясь.


КРУГ
Мне горький опыт показал воочью:
семь раз отмерив, начинай от печки.
И небосвод не тяготил мне плечи,
и горизонт был ясен даже ночью,
насквозь понятен вещный мир вокруг,
где всё так соразмерно и полезно.
Давно сама я очертила круг
дорог своих и дел, друзей, подруг…
Но круг судьбы  стал обручем железным.
А что за ним? – знать захотелось вдруг.
Мою попытку вырваться из круга
обыденных, скучнейших самых дел,
сочла за цирк любимая подруга,
вчерашний друг с насмешкой поглядел,
мол, и к чему подобная потуга?!
А те, кто любопытство тешат с лоджий,
смертельных трюков страх считают ложным.
Но над ареной я лечу без лонжий.
Сорвусь в опилки, а не на батут.
И снова – круг. Не вырваться из круга. 


* * *
Доколе их не одолели бесы, 
древнейшие, что были бестелесны, 
а потому безгрешны и нетленны,
как наши души – боговдохновенны,
над водными просторами играя, 
не ведали ни ада и ни рая. 
Вселенная была их отчим краем. 
Но поднялась из вод земля сырая.
Но посягнул один на волю Отчу 
и был на эту землю сброшен тотчас, 
и на три ипостаси был поделен. 
Здесь мир ему был создан за неделю.
Мы – результат шестого дня творенья –
досель найти не можем примиренья 
в беснующемся мире оголтелом 
между Душой и Разумом, и Телом.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В НАЧАЛЕ ЗИМЫ
Выпал снег. На равнодушном белом 
нарисуй цепочкою следов 
жизнь прошедших до тебя родов, 
горький опыт свой заледенелый... 
О, как зависит точный счёт шагов, 
дорог, друзей, селений и врагов 
от длительности этих холодов!
А если бы вдруг сразу потеплело?
Нет, мы публично рук своих не мыли. 
Но только лишь над нами свистнул кнут, 
взмолились: пусть сейчас не нас распнут! 
И весь свой век немы и глухи были... 
Ведь, может быть, когда снега сойдут, 
зелёный пламень возгорится тут, 
и выяснится, что напрасный труд –
надежды наши, страхи и усилья.
Всё, что могло, уже случилось с нами –
распались связи. Ближние миры, 
совсем как биллиардные шары, 
столкнувшись, хлёстко щёлкнули боками. 
Пал занавес? Настал конец игры? 
Всё – мимолётно, до своей поры... 
Горят рябин горчайшие костры. 
Солнц стынущих медовый льётся пламень.


О ЧЕЛОВЕКЕ
1
Нет аналога. Нет дубликата.
Ты такое явленье природы –
Солнце, вставшее в пору заката,
белый ангел бесовской породы.
Разум сердца в бессилье тупеет:
ты такое, чего не бывает.
Видя тварных страстей эпопею,
божий дух на тебе отдыхает.
2
Пришёл неведомо откуда,
Уйдёт неведомо куда –
Будто цветок или звезда –
Вселенское простое чудо.


* * *
Подтаивает.
Вдоль дорог
стремятся чёрные потоки –
то зимних городских тревог
все вышли сроки.
То зимних городских забот
предел последний.
Он народился, он живёт,
поток подлёдный.
Сперва подлёдный, а потом,
ломая льдины,
сорвется грязевой поток
к реке, в низину,
И кажется, очистит он
все улицы и скверы,
весь наш большой микрорайон
от залежалой скверны.
Закрутит малый ручеек
трамвайные билеты,
обёртку от конфеты,
засохший липовый листок
и рваный детский башмачок,
и уголок газеты
с разорванным портретом,
ненадобность защитных мер
и страховитость всех химер,
и шелуху любовных игр,
и просто наш безумный мир,
так жаждущий свободы! –
всё, всё вберёт в себя река,
несущая издалека
мятущиеся воды...


КТО ПРАВ
Мы, кажется, сошли с ума,
когда за чаем ли,
в трамвае
иль в очереди – начинаем
качать постылые права.
С налёту затевая драку,
попутно извергая брань,
добра переступаешь грань
и вот – ты враг
сестре иль брату.
А тот, кто прав,
сопит.
в окно
курносым носиком уткнувшись.
В его распахнутые уши
влетает мат, и рёв, и.., но
он любит кошек и собак.
Вот ради них подраться –может.
Ребёнок. Гений, И дурак.
Из века в век – одно и то же!


Я НЕ О ТОМ
Я не о том, что мы умрём,
а что живём, пока живём,
и как живём, пока живём:
жуём, не жалуясь, живём!
Ведь жаловаться не резон,
пожалуйся – съедят живьём!
Из полубреда – в полусон:
кому – завещан миллион,
кому – услуг невпроворот,
а также всевозможных льгот.
А кто деньгами укрощён,
кто в нашу веру обращён
иль сладкой лестью улещён, –  
не хочет жаловаться он!
И жаловаться – не резон,
когда в ушах хвалебный звон!
Я так скажу: проблема в том,
как мы живём, пока живём
с тем, что жуём,
с жильём,
с бельём,
со всевозможнейшим жульём.
Со сворой гос. и соц. господ
давно измаялся народ.
А ведь тогда, когда умрём,
проблемы порастут быльём! 


СКАЗАЛ ПРИЯТЕЛЬ
                                          Евгению     
                      
Сказал приятель, что из-за морозов
Русь разлюбил.
                 Тогда в вечерней мгле
увидела я роспуск туберозы –
не на стекле, а на его челе –
таком высоком, многоумном лбу.
Лёг амариллис смертною печатью.
Хотел приятель обойти судьбу.
Она же вслед ему глядит с печалью.
Его судьба печальна. Вне Руси
тоска заела в считанные лета.
Он  – сын Зимы. И боже упаси
и вас
         от солнца Юга ждать привета…
Лишь растопился на сердце ледок –
он невозвратно превратился в слёзы
и отпечатки смыл его следов…
А здесь, в снегу,
                  их сторожат морозы.
Сума здесь наготове и тюрьма,
совсем не диво голод и разруха –
пока колдобит и вьюжит Зима…
Жизнь испытует нашу крепость духа.


* * *
Л. Г.

Вам нравятся «шестёрки» и «нули».
Мне – не дано душевного полёта.
Мы обе высотой пренебрегли.
Взамен полёта – будняя работа.
Нет, нас не надо приучать к труду!
За Вами вслед в контору я иду.
Для нас зима плетёт в окне тенёта – 
мы делаем бумажную работу.
Вот никому не нужные труды – 
пуды распоряжений и цифири.
Служебного горения следы
оставить мы хотим в прекрасном мире.
Но после нас – хоть радуйся, хоть плачь –
сгребут в мешки пожухлые бумаги.
На свалке их сожжёт в Глухом овраге
безжалостный вершитель и палач.


* * *
От вселенского взрыва иль с Божьей ладони
россыпь звёзд над моей головой?
Мы в потоке космической вечной агонии
или жизни попали на шарик земной?
Здесь на эти вопросы не сыщешь ответов.
Может быть, и не стоит, зачем их искать?
Вот опять наплывает блаженное лето.
Вот ложатся заветные строчки в тетрадь.
Вот весёлая встреча прощаньем печальным
завершается в русле житейской нужды.
Вот, как груз, ощущаешь года за плечами,
а на сердце – потерь безвозвратных следы.
Ну а в августе снова посыплются звёзды.
Верно, Бог всколыхнёт над землёй небосклон,
словно скажет: о вышнем раздумывать поздно
Вам, захваченным жизнью в полон.


* * *
Меж слов блуждаю я в полубреду –
от злых и льстивых стыну и немею.
Руками эту развести беду
от рода не могла, и не умею.
Чего бы проще, руки растворя,
со всеми согласиться: «Я – такая!».
Пусть, что угодно, то и говорят –
браня, печалясь или потакая.
Но можно ли не думать ни о чём
таком,
         что снова душу растревожит,
и память с болью ловко перемножит,
и рассмеётся за твоим плечом?
Задумаешься: так ли жизнь идёт,
как замышлял Создатель изначально?
В ответ приснится: странный чёрный кот
глядит в твои глаза. Молчит печально.


АВГУСТ
Август. Рано грачиные стаи
к югу начал и дружный отлёт.
Впрочем, то, что пернатые знают,
не постиг человеческий род.
Небо траурным выбрызгом чёрным
окропила горластая рать.
Холода наступают, и скоро
будет поздно пути выбирать.


О СЕБЕ
                                
Я – странница. Я странствую во снах
В неведомых просторах и мирах.
Я – странная. Я – чистый лист, страница,
Что новым словом жаждет обрядиться.


* * *
Лучницей промчаться по степи,
или с Одиссеем плыть к Итаке,
на Синтагме отплясать сиртаки,
или бабу снежную лепить
в снегопад на пензенском дворе,
или обгорать на сенокосе,
в Ангулеме вспыхнуть на костре,
иль в него охапку прутьев бросить…
Осознав не сразу, где живу,
на заре тревожной и болезной
думать: прошлых жизней бесполезный
опыт иль фантазий де жа вю.
Знать, что нет реальности иной,
погружаясь в ирреальность буден,
кроме этой – с тлеющей войной
над сплетеньем человечьих судеб.
Время – бездна. По-над ней летят
сонмы душ бессмертных, словно тени…
……………………………………………..
Где-то спит грядущее дитя –
оправданье нынешних видений.


НА ИСХОДЕ МАЯ
Захолодало на исходе мая.
У дачников помёрзли помидоры.
А на меня вдруг ссыпала Пандора
свои дары. Но я не понимаю
значенья их, и ценности, и проку…
Всё, кажется, не вовремя, не к сроку.
Спешат мои года и дни шальные,
и в ночь глядят глаза, тоской больные.
Принявши радость в простоте сердечной,
вдруг людям дурой покажусь беспечной?
Опаска, осторожность, недоверье…
Мне прежний опыт показал воочью:
не отыскать пути кромешной ночью.
Сбежать бы, напоследок хлопнув дверью,
туда, где море охраняют горы,
где степь да небо – вечные просторы,
что были предкам домом, колыбелью,
а мне достались только сном и былью.
Соседи вновь сажают помидоры…


ОСЕННЕЕ
Стронций лимонный выплеснул на остролист
странный художник – никто его с кистью не видел.
Может быть, он высоко в поднебесье завис,
как на холсте у Шагала парящие люди?
Дивная осень. В бордовый её пеньюар
люрекс дождинок вплетён, а ещё – золочёная нить…
Клён за окном пожирает бездымный пожар.
Ветру бездомному голову где приклонить?
Столько вопросов! Упавшая в лужу звезда
ни на один в небесах не сыскала ответа.
Может, их знало недавнее знойное лето,
да и само запропало незнамо куда.


* * *
Александру Чистякову,
Руководителю проекта
 «Потенциал нации»

Убегая от собственных мыслей,
мы влипаем в одну из сетей,
что над нами так плотно нависли –
разномастных плетенье чертей.
Отбивная из человечины,
любовные мюсли,
приправленные пульсацией новостей,
подаются там щедро для всех гостей.
Растолковывают там, как жить,
убеждают, что жизнь становится веселей,
а на лысины и чубы кормильцев
золотой изливается елей.
Гвоздят по мозгам, что счёт в банке –
пайцза на право называться людьми.
Мол, толпы, поверив этим обманкам,
за власть богатых лягут костьми.
Чертей тревожит: не спешит что-то
Народ. Безмолвствует который век.
То ли у массы нет в банке счёта,
то ли каждый помнит, что ещё человек.


ГРУСТНЫЕ РАЗДУМЬЯ
Земляк, всеобщий лохотрон
надеждой не питай.
В России правит не закон,
не янки, не Китай,
не временщик, взойдя на трон,
права нам учредит…
Как в доме после похорон,
здесь самый дух смердит.
Разлад всеобщий и раздрай,
кровь аки воду льют.
Одних не устрашает ад – 
кого попало бъют.
Тому – дай сорок дев в раю –
и жизнь не дорога!
Ему у бездны на краю
укажут как врага –
будь дальний кто, сосед иль брат –
готов начать джихад.
Подумал бы, что за модель –
тот сладостный фантом,
чем занимается ПОТОМ
космический бордель…
Тот скажет: «Бел- иль Чернобог
прозренье мне и путь».
Но в прошлом мир найти он смог
Иль радость в мир вернуть?
Не скажут ни Аллах, ни Бог,
ни даже Божья Мать,
кого возьмут в святую рать.
Здесь – всем один итог. 


О ЛЮБВИ
О любви всего две строчки:
Есть. От точки и до точки.


* * *
В своём программном стихотворении
 поэт Андрей Дементьев призывает нас
 ни о чём не жалеть. 
«Никогда, никогда ни о чём не жалейте!» –
призывает заезжий поэт.
Оттого ли минувших столетий
В нашей русской истории нет.
Но жалели мы, иль не жалели
о великих потерях своих,
о рубцах на душе и на теле
позабыть нам велит его стих.
Так радели вожди о народе,
что в угоду временщикам
выжгли  древние знанья о Роде.
Не иссякла страданий река.
Не жалейте развалин Отчизны,
безотцовщины горестных глаз,
пусть ни жалобы, ни укоризны
упыри не услышат от вас.
Вам велят «замечательно слушать»
и ведут, как баранов, под нож.
По пути в ваши чуткие уши
сверху льют лицемерную ложь.


* * *
Нине Стёпочкиной
 
Накатит счёт потерям.
В неисповедный миг,
как мартовской тетере
до фени дробовик,
так и тебе нет дела
до вязкой суеты.
Считаешь оробело
кресты,
        кресты,
                   кресты…
На перекрестье рамы
Распят буян февраль.
Бубнит: «Пока что рано
Тебе в иную даль.
До собственной голгофы
Тори усердно путь –
В безжизненные строфы
Старайся жизнь вдохнуть.
В покоях зимней стыни
Усвой простой урок:
Остуда в сердце хлынет,
Когда наступит срок. 


О ВЕТРЕ
1
Что браниться на ветер,
             срывающий листья с дерев,
засоряющий пылью глаза,
нагоняющий на небо тучи?
Он к работе такой
             изначально природой приучен,
в одночасье не стихнет,
             от ваших словес оробев.
Резкий посвист и вой,
лай дворовой собаки брехучей,
скрип расхристанных ставен
ворот,
      куполов,
              эхо ваших же слов
в верном сердце своём
               сохранить он навеки готов.
И готов подарить
               первой встречной
                                 рыдающей туче.
2
Налетает ветер с востока,
выстужает дворы и дома.
Так неистов и одинок он!
Знать, тоска его сводит с ума.
Но о чём он? Свободный и вечный,
как свободна и вечна душа…
Ведь печаль её – век человечий,
краткий миг, чтоб любить и дышать.
А у ветра ни вида, ни тела,
только буйный, мятущийся дух.
то не он, а листва полетела,
следом снежный взвихряется пух.
Всё в движенье. Не зная покоя,
он, вселенского хаоса сын,
на земле вытворяет такое!
И – куда? – улетает, один.


КАЛАНЦЫ
НАВРУЗ
От фонаря – порознь идти.
Может, и зря он так долго светил?
Там, впереди, – морось и тьма!
Нас развенчала зима.
В брызгах дробится мутная тень.
Рваная поступь плачущих стен.
И – наш фонарь занавешен дождём.
Завтра куда мы порознь придём
прочь из сумятицы мартовских ид,
мимо обетов своих и обид?
Но для чего эта странная речь?
Скатится камнем с натруженных плеч
тяжкий, ненужный и горестный груз.
Новую жизнь обещает Навруз.
Утро на небе засветит звезду,
что мне подскажет, куда я иду.


* * *
Я три порога жизни перешла,
перед четвёртым встав в недоуменье:
стал горьким мёд и сладкими коренья,
слабее слух, и зренье, и колени,
и скрыла тень сияние чела.
А ты, так скромно став невдалеке,
мне говоришь, что это – результат,
его вовек не перевесит опыт,
не взятый суеверно напрокат
у более успешного кого-то,
что весь он умещается в руке…
В моей руке – остывший уголёк,
добытый из костра самосожженья.
А за порогом – облаков скольженье,
шагами не измерить и саженью
небесный путь – незрим он и далёк.
Там, ангелом ведома и хранима,
по тверди удаляясь голубой,
я начертать твоё успею имя
на облаке, плывущем мирно мимо, –
последнее, что заберу с собой.


ЯЗЫЧЕСКОЕ=ПАТРИОТИЧЕСКОЕ
Лето дни свои итожит.
Ворох дел и мыслей рой.
На Руси творится что же? 
Как случилось? Кто – герой? –
Знать Европа не поможет – 
увлеклась иной игрой:
карты шулерски тасует.
Только что ни ход – облом.
Потому, знать, и тоскует
о величии былом.
Тужась, пыжится с экранов,
хвост павлиний распустив…
Пластырь из-за океана
не снимает боль с души.
А порой вздохнёт устало
у петровского окна
и промолвит: «Я ведь знала,
будет русская весна.
Русь, как спящая девица,
отряхнёт остатки сна.
От истоков возродится,
древней мудрости полна».
Дунул ветер… И порхнула
стайка жёлтая листвы.
Лето жалостно вздохнуло:
в небо, блеклой синевы
налегке умчался, споро,
жёлтый шелест.
                        В тишину,
В жёлтый омут, в жёлтый морок
лоб горячий окуну.
Пусть увидеть не придётся
новорожденной Руси,
нить судьбы её прядётся
Макошью на небеси.


* * *
Вожди плетут красивые слова 
и примеряют к нашим головам 
венцы терновые
или венки из трав –
полыни, череды, чертополоха... 
Такая вот досталась нам эпоха. 
Исчерпано доверие к словам. 
Не верят ни себе, ни небесам, 
ни храмам рухнувшим, 
ни голым деревам 
ни пастырь,
ни последний выпивоха –
вдруг полыхнут
грядущею весной 
не зеленью, а знаменем Аллаха. 
Стерпели всё, что стало со страной, 
с тобой, со мной...
Уже не имеем страха. 
Ведь ни петля, ни пуля и ни плаха 
не губят нас,
а пустословья гон –
со всех сторон.
А вслед – народный стон –
под колокольный звон.
Под сладкий власти сон. 
Но светел ликом скорбный Иисус: 
всё стерпит рус –
и глад, и мор, и трус –
на каждый день
ему б лишь хлеба кус. 
И в час последний – чистая рубаха.


МОЙ ХРАМ
Демоны протеста и тревоги
заглушили музыку любви.
Строю на обочине дороги
храм свой на крови.
Рядом бел-горюч тяжёлый камень
предрекает странникам судьбу.
Мне их бед не развести руками.
Не вернуть в отцовскую избу
тех, кто правый выбрал, или левый
искони непроходимый путь.
А пошедших сразу прямо в небо
только в воле Господа вернуть.
Полнясь одиночеством и болью,
ловит храм любви небесный звук,
чтоб продолжить медью колокольной
оглашать пространствие вокруг.
Может, этот звук развеет ветер,
разнесёт по выжженным полям,
где доселе только пыль и пепел
он с разбойной удалью гонял.
И воспрянет в Истине и Боге
внове поросль молоди густой…
А пока развилку на дороге
полонил примятый сухостой.


* * *
Для любви – любое время.
Для тоски – такие дни:
ветер, вдевши ногу в стремя,
гикнул с посвистом: – Гони!
Табунами – там, над нами
тучи ходят табунами,
перепуганы громами,
в вышней мечутся дали.
Столь желанный и счастливый
в этих тучах бьётся ливень,
ливень, жаждущий пролиться
в лоно жаркое земли.
И вздымаясь над полями
крыш багровыми горбами,
город стонет вместе с нами
в клубах дыма и в пыли.
Неисчерпанности бремя,
неизвестности тиски.
Для любви – такое время.
Для лютой её тоски!


* * *
Тот, кто оказался поблизости 
в нужное время, в нужный момент, 
поднял знамя из рук погибшего –
тому возводится монумент.
В честь него слагаются оды и здравицы, 
вешают на лацканы ему ордена. 
Он – герой.
Он почти всем девушкам нравится. 
Гибель первого, в общем-то, не его вина.
Если первых считать – дойдёшь до Авеля, –
точка зрения эта, возможно, крайняя,
но засеяли землю колена Каина,
а по ним, всё, что делают люди, – правильно.
В тёмных их не участвуя делах ночных, 
объясняя это опасеньем, ленью ли, 
клятвам на крови не учась у них, 
параллельно существуют сифовы поколения.
Рассудить, кто прав из них, кто нет – не берусь, 
ибо труб архангельских на то гуд гудит, 
что доподлинно знаю: на земной груди 
есть моя страна – золотая Русь
и что есть у народа русского нашего 
никогда и никем не оспоренный аргумент: 
право знамя подхватить из рук упавшего, 
оказавшись рядом в нужный момент.


ПТИЧЬЕ
Начиталась стихов от Семичева.
Закружили беркуты, соколы, кречеты,
красный петух народного гнева
воспарил победно на сломе «вечного».
Ах, какие птицы парили в небе,
раздувая крыльями огни пожарищ!
Только где они нынче, дорогой товарищ,
даже коршуны скрылись в «нетях».
Не сыскать цыплят на подворьях сельских,
ни самих подворий, на цыплят богатых.
Всё смолола нещадной жизни мельница.
Стонут ветры, на её лопастях распяты.
Всё иначе: снуют меж громадин зданий
каплуны в своих железных затворах.
Жертвы времени? Счастья воры?
Или зря на них наговоры?
Разлетаются с мелким гомоном
воробьишки, взъерошив пёрышки,
и, стесняясь почтового прошлого,
на помойках воркуют голуби.
Ни острастки от них, ни радости,
серость скуки, закисшей, илистой…
Вдруг уродец двуглавый с крыльями
соколиное племя вырастит?! 


* * * 
Мир держится на кончике иглы
швеи, что шьёт и штопает ответы
по полотну необоримой мглы,
на шпиле замка, ядерной ракеты,
на острие перуновой стрелы…
Но не пришить им рваный полог туч
к заброшенному сеятелем полю.
Шов расползается. Простор свободой болен.
А ветра шёлк прозрачен и сыпуч.
И мне на этом поле рожь не жать.
Я – странница, искательница Слова,
мне не впервой от горизонта ждать
благую весть в её значенье новом.
Ну а пока не рухнул небосвод
на выморочно-пепельную землю
потоками животворящих вод,
бесплодность ожидания приемлю.


* * *
Посвящается Вере Мытько,
белорусской партизанке времён
Великой Отечественной

Снова с запада грозные катят валы –
под небесною твердью – хаос воды.
И качаются мерно каштанов плоды,
как рогатые мины войны.
Ведь война отгремела не так уж давно.
Это мы о ней судим по старым кино.
Снова время пришло холода поджидать
и опавшие листья в саду поджигать.
Хоть ничуть не похожи дымы от костров
на пожарища тихих хатынских дворов...
Набери сушняка. Мелом выбели печь.
Сочини для застолья весёлую речь.
Ввечеру собери близких сердцу людей
в побелённой, натопленной хате своей.
Пусть хмельное и горькое льётся вино
тёмной полночи в светлое это окно,
за которым старинный светильник горит,
за которым мне плакать и петь до зари.
Снова с запада грозные катят валы.
Над Россией полощется посвист беды.
По округе поля и пусты и голы...
Лишь каштаны на землю роняют плоды.


О КУДЫКИНОЙ ГОРЕ
По пути на Кудыкину гору
набрала и камней, и костей.
Тяжелеет заплечная торба –
много пройдено было путей.
Осень. Солнышко светит всё реже.
Знаю: здесь не надолго я гость.
Чернозёма на пахоте свежей
зачерпну-ка для памяти горсть.
Поднимусь на Кудыкину гору –
будет там моей ноше приют.
Ну, а дальше – дороженькой скорой,
по которой незримо снуют
в Отчий дом и обратно оттуда
те, кто здесь не усвоил урок.
Горсть землицы – заветное чудо
возвращенья на будущий срок.
Я вернусь на Кудыкину гору
и опять побреду по Руси.
Может, это случится не скоро,
но сподобит же иже еси. 


ИЗ РОССИИ – С ЛЮБОВЬЮ
                                 Э. К. Анашкину

Мы вымираем. Мы выбираем –
на щелбаны в подкидного играем.
Выигрыш сходу утешит убогих.
Проигрыш – не доловчили немного.
Проигрыш горем гнетёт твою душу?
Если не слышишь – стоит ли слушать
телеэкранные странные слухи,
что расцветает поле разрухи?
Праздно-пустое гремит славословье.
Праздно-пустое льётся злословье.
Только Балда на Попе оторвётся,
только над чёртом Балда посмеётся.
Мутит он море, крутит верёвку,
карты тасует проворно и ловко.


БРАТ
Тяжело навалилось сиротство.
Умер брат.
На земле не открыли средства,
чтоб хоть кто-то пришёл назад.
Но парит над просторным полем
колосистого ячменя
дом-мираж. Пуповинной болью
ощущаю: там ждут меня.
Дом отцовский под нержавейкой,
со скамейкой обочь крыльца…
Ветер дует в свою жалейку.
Свет от матушкина лица.
Там родня моя снова вместе,
только я пока ещё тут.
В сером небе грозные вести,
словно гроздья гнева растут.
Тут опасности и тревоги.
Там всегда благодать, покой,
и не думается о Боге
под его всесильной рукой.
Канул век наш сумбурный в Лету.
Мерно в берег бьётся Сура,
и в воде, провожая лето,
с визгом плещется детвора.
Предстоят им свои науки,
и потери, и миражи…
Может статься, и нашим внукам
дом примстится над полем ржи
или просто над пашней чёрной…
Завихрятся дни в суете.
А мой брат единственный помер.
Фотокарточкой стал на кресте.


Я УТВЕРЖДАЮ
Я утверждаю: нет пророка
в своем Отечестве. А там,
где слава с кровью пополам
вас окропит по воде рока,
не выстроен ни дом, ни храм,
из терний я камней дорога...
По ней – от отчего порога.
По ней – к родительским гробам.


КЕДР
Из дыма соткан,
из тумана
мой стройный кедр –
дамасский дар,
столь неожиданный и странный,
как грома средь зимы удар.
Его взъерошенная крона –
пристанище для облаков
в палящем пепле небосклона
над знойным маревом песков;
приют
залётных певчих пташек,
тягучих запахов смолы,
и пристань
древней дружбе нашей,
которой тыщи лет малы.
Не вечны мы в ущербном теле
в просторах, где гуляет смерть,
где застят все пути метели
и бурь песчаных коловерть,
но вольных душ пронзают токи
любых земных препятствий толщь.
Мой кедр, возросший на Востоке,
хранит таёжных предков мощь.


ОБ ИСПОЛНИТЕЛЬНОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Мы всунуты в огромный механизм.
Распределят зубчатые колеса:
кому налево – жизнь, кому направо – жизнь,
а этому – вперёд, где ни с кого нет спроса.
А ну-ка, побыстрей, товарищ, торопись! –
Пока скрипит железные колеса, –
кому налево – жизнь, кому направо – жизнь,
а этому – вперёд, где ни за что кет спроса.
И если б вдруг сломался механизм, –
аварии или проделки чёрта! –
Все сами бы пошли нале-направо – в  жизнь.
А этот бы – вперёд, где сбилось всё со счёта.


РАДОНИЦА
«Когда б вы знали, из какого сора…»  –
напомнил друг.
Но к нам спешит зима.
Она не только сор – укроет город
и выстудит высотные дома.
Всё будет белым в гуще снегопада –
в природе, как и в жизни, без прикрас.
Ну а пока что алым шёлком Радость
заткала глубь небесную для нас.
О, Радоница, празднество, подарок
на память животворного тепла –
октябрьский день, совсем как летний, ярок,
Вот только охра в зелень натекла.
За листобоем и за листопадом
не станет дело с завтрашнего дня.
Но и в ненастье Радоницы радость
сор выметет из сердца у меня.


* * *
Постучал ко мне в окошко
белый стих – не жёлтый лист.
На асфальтовой дорожке
дождь отплясывает твист.
Льёт настырный дождь-бродяжка
всю неделю напролёт.
Как подросток-оторвяшка
слов ничьих не признаёт.
Говорю ему: «Остынь-ка,
гонор по ветру развей.
На застиранной простынке
неба – видишь – чернь ветвей?
Среди них листок кленовый
будто орден на груди
иль завещанное слово,
запретившее дожди…
Рябь гоняя по дорожке,
дунул ветер. Дождик стих.
И стучит теперь в окошко
белый снег – не белый стих.


* * *
Не ДО…
прошёлся мелким бесом –
зачин ноябрьской свистопляски –
и кисеёй завис над лесом,
где всё блуждают наши сказки.
Не ДЛЯ…
белейших хризантем
роскошный куст, дождём умытый,
стал вестником грядущих тем
опричь любовных бредней быта.
Не ВЫ…
мой принц блуждает в чаще чащ,
Иван-дурак к Яге явился,
и рыцарских заздравных чаш
под небом поздний гром разлился.
Не ЗА…
слова, что ловит слух,
навряд ли растревожат душу.
Холодный лебединый пух
их смысл уже в зачатке глушит.


ПОПУТЧИКИ
От твоей куртки пахнет щами,
Домовитой женой и кошкой.
Ты смешно шевелишь ушами,
Всю дорогу глядишь в окошко.
Я не знаю твоих мыслей,
Твои чувства мне – лист белый.
Мы – попутчики: вошли- вышли.
Друг до друга нам нет дела.
Только если копнуть глубже
Да подумать совсем немножко:
Ты бы мог быть моим мужем
Или даже моей кошкой…
Я могла бы быть… Что за бредни!
На соседнем сиденье пусто.
……………………………………
А с женой его мы намедни
Покупали в рядах капусту.


РАЗЛУКА
Посидели, помолчали,
ублажая чаем плоть.
Что о лыке да мочале
языками зря молоть!
У тебя – свои проблемы,
у меня – свои дела.
Полосой сплошных пробелов
жизнь к разлуке подошла.
Вроде, рядом, да не вместе.
Мысли врозь – и вкривь, и вкось.
И вопрос мой неуместен:
«Почему и что стряслось?»
Незаметно поседели,
пряча мысли ни о ком.
Молча рядом посидели,
Мирно балуясь чайком.


* * *
                  В. Т. 
Мы выплыли на разных полюсах,
а много лет шли курсом параллельно,
умело рифы обходя и мели
на северных и южных поясах.
Хватало сил, сноровки и ума
меж айсбергов лавировать и встречных
судов. Тогда казалось, вечность
нам проложила этот курс сама.
Кромешный опустился вдруг туман.
Мы сквозь него пробиться не сумели.
Тебе сирены о блаженстве пели,
мне в этих песнях слышался обман.
И не хотелось верить, что одной
на север плыть, пока плывёшь ты к югу.
Ни слова не сказали мы друг другу
в момент, когда накрыла нас волна.
А время потянулось к декабрю.
Ловлю летучих струй его прохладу.
И хоть не знаю, надо иль не надо,
но мысленно с тобою говорю.


МОЕМУ СОВРЕМЕННИКУ 
«Скрым-тым-ным – это пляшут омичи?
Скрип темниц или крик о помощи?
Или у судьбы есть псевдоним?
Тёмная ухмылочка: скрым-тым-ным».
                               Олжас Сулейменов
В сегодняшнем величии гламура,
в великолепье жизни голубой,
как нищенка, бредёт литература
по переулку об руку с тобой –
от буйств люминесцентного неона
со мздой, брезгливо сунутой в ладонь,
и вспоминает, что во время оно
в сердцах людей она зажгла огонь.
но, маловер, пристрастный к запятым,
кавычкам, умолчанья многоточьям,
сегодня ты в строках и между строчек
не душу, дух беды сосредоточил.
И потому-то: скрым-тым-ным-тым-ным...


НЕ НАДО
Нас не надо куда-то
интегрировать.
Их цивилизация –
всеобщая стрижка скота.
Попытка выстричь, что свято.
Кастрировать.
Если нет никаких доводов,
разговор смят.
Спор – не чистый.
Перемётные представители –
как настырные оводы.
Вместо поиска истины –
хамят.
Циничные реплики.
Ухмылки
на фоне забугорных
банков и вилл.
А у русских есть
аргумент крепкий:
– Судью – на мыло!
И об этих не стоит
пачкать вил.


ГОЛИАФ
Кто не продал России
Ради собственной славы,
Знает: трудно быть сильным,
Знает: просто быть слабым.
               Николай Панченко
Кто не хитёр – в миру не прав –
так судим мы – всего лишь люди.
Бесхитростный мой Голиаф
встречал напасть любую грудью.
Кто только не спешил напасть,
изгнать с земель его исконных,
Их ненасытна, алчна пасть,
пусть и прикрытая иконой.
Давидом вложенный в пращу,
летит булыжник. Близок к цели.
– Ты не грусти! – Я не грущу.
Мы пели. Боже, как мы пели!
Летели камни – Бог судья! –
Те прикрывались верой истой.
Вновь песнь Руси слагаю я –
той, золотой, святой и чистой.


СТРЕЛЯЮТ В ФЕРГАНЕ
Стреляют в белой Фергане,
а больно мне.
Когда железные шмели
жужжат над площадью Советов,
где стал радетелем запретов
дом из бетона и стекла,
где алой капелькой стекла
чужая жизнь. В пыли погасла.
И облик юноши прекрасный
прорезался в провале зла.
Асфальт. И пепел. И печать
печали на губах остылых.
Права ли, праведна ли мать,
с зарей рождающая сына,
чтобы потом на смерть noслать?..
По-русски плачу и пою,
хотя считают за свою
меня киргизы,
И татары
со мной заводят тары-бары.
Люблю восточные базары,
где я кумыс холодный пью
и покупаю помидоры,
веду по-русски разговоры –
и – понимают речь мою!
Лишь старый немощный ходжа
у врат мечети в Намангане
в меня пытался бросить камень:
мол, где, узбечка, паранджа?!
Смеялся молодой узбек,
переводя его обиду.
Как будто празднуя победу,
со мною преломил чурек.
Меня судьба не обошла, – 
любовью щедро одарила,
восточной кровью озарила
крутые струи русских жил.
И месяц надо мной кружил,
и ворожил арык холодный
моей прародине свободной...
Но вот стреляют в Фергане.
Как больно мне!


О ГЕРДЕ
Была у меня собака
породы таксель, или спитак – 
великолепный бастард
от русского спаниэля и таксы.
Со мной разговаривала она просто так.
На разные «фас»ы не была натаскана.
Мы с ней гуляли с поводком и без,
знали до мелочей друг друга повадки.
Собака была богата, как Крез
Золотом, – шёрсткой золотой и гладкой.
А я, даже если был пуст карман,
приносила ей… хоть бы косточку от обеда.
Ещё меж нами немыслим был обман,
а в любви к ближнему – за ней была победа.
Моя собака любила людей так,
словно они были высшей пёсьей породы,
и со слов моих не желала понять никак,
что среди нас нередко встречаются уроды.
И вот моей собаки больше нет здесь.
У меня не стало самого верного друга.
Но как я счастлива, когда прилетает весть
из собачьего рая. Он есть – вне земного круга


* * *
Наши души берутся измором.
В жеребячьем восторге газет
наши горечи кажутся вздором, –
там, где Бога и совести нет.
Наши мысли пасут за забором,
непокорных стреляя влёт.
А в луга выпускают – которым
всё равно. Иль – кому повезёт.
У дверей ожидают поборы.
Разговоры и мусор – в избе.
Стало с совестью можно поспорить,
ибо совесть – сама по себе.
То как чёрная кошка кружится
по ночам на пустой мостовой,
то как ангел, как белая птица,
над смятенной парит годовой,
над страной многословных и лживых
деклараций, проектов и снов, –
где беснуется идол наживы
и царит произвол подлецов.


КЛАВА
Балаклава не рифмуется с бакалеей.
Клава родом из Балаклавы,
а работает в бакалее
на улице Куприна.
И сыта она, и пьяна,
и деньжат у неё до хрена –
жизнь всё лучше и веселее.
Клаве нравится наш город.
В Балаклаве осталось горе:
бывший муж породнился с морем
и ушёл в него навсегда –
оженила его вода.
Здесь у Клавы своя обитель –
полторашка  –  полная чаша.
До недавнего был сожитель –
мусульманской веры таджик.
От него не знала хорошего,
кроме, что «как-никак, мужик».
За одно клянёт себя Клава:
без детишек жизнь её прожита,
а могла бы родить дитя…
Но на людях твердит, шутя:
«Не хватало такой мороки!
Поумнее нас, баб, сороки»
Ночью часто ей снится море,
на песке нерождённой дочки
волны мерно лижут следочки…
Век не выплакать Клаве горя.


МАРЬЯНА
Мы по грибы ходили в декабре
в соседский сад1.        
              Там выросли  опята.
Так сельские сопливые ребята
толпились у Марьяны во дворе.
Марьяна – одинокая вдова –
жила в гнилой избёнке
                            с клубом рядом.
 Под вечер деревенская «плотва»
на горбыли стекалась за ограду
из дряблого кривого плетешка:
смех, страшных баек переборы
и, как бы невзначай, исподтишка
подслушивали взрослых разговоры.
В ночи у клуба девок и парней
гуляли и во тьме скрывались пары.
А что Марьяна? Да никто о ней
не вспоминал – сутуленькой и старой.
Трухлявели с годами горбыли –
с намерением починить избушку
давно их из совхоза привезли.
Плетень свалился, сам собой порушен.
Знать, для ремонта не хватило рук
Иль времени, иная ли препона…
Но было это не во время оно,
Недавно. Только пусто всё вокруг.
А что грибы? Набрали кузовок.
И вызвали они воспоминанья:
Марьяна… Клуб… Деревня… Жизнь иная…
Сквозная боль на сердце и меж строк.
1 В 2015 году в декабре стояла плюсовая погода, начали распускаться почки, расти опята.


РАКИТА
Воспоминанья всё острей и горше,
ну а надежда – холодней и глуше.
Гадать не буду на кофейной гуще,
зачем воздушный замок мой разрушен.
Шумит листвой ракита за окошком.
Я тщетно разобрать пытаюсь, что же:
пророчит, ворожит или итожит,
или жалеет обо дне, что прожит,
иль к ночи убаюкивает крышу,
а колыбельной не дано мне слышать?
Осталось верить, что смотрящий свыше
в мою судьбу, как в пропись, слово впишет.


ПОСЛАНЬЕ
Наталье Каресли

Наш русский бог – Авось.
С ним жизнь и вкривь, и вкось,
но певчему птенцу
унынье не к лицу.
Твой звонкий щебеток
расцвечивал Восток,
где фалес и салаф  –
живой воды исток –
давно ушёл в песок.
На улице чужой,
помеченной войной,
мой перелётный стриж,
ты – мирной жизни страж.
Крыл невелик размах,
но вновь  – вираж, кураж…
Храни тебя Аллах!


ПОСЛЕПРАЗДНИЧНОЕ
Метель в послепраздничный вечер
в пустотах гоняет шары,
да ёлок потухшие свечи
шуршат шелухой мишуры.
Ушёл в незабвенное Старый,
а может быть, впал в забытьё,
где вместе татары, пожары,
советской общины житьё
запутались в поисках истин
и в прописях вечных невежд,
а Новый – наивный и чистый,
несбыточных полон надежд.
По городу бродит пустому…
Он здесь не знаком никому,
но неба беззвёздного омут
уже не обитель ему.


АЛЕКСАНДРУ МИЛОВАНОВУ
Заедает жизненная проза –
Череды забот однообразье.
Праздность зомбоящика –
не праздник.
Дух взыскует русского мороза,
Дружеского зимнего костра,
Где «за жизнь» зачнутся разговоры
И замолкнут, оборвутся сразу,
Лишь возьмётся пробного аккорда
К музыке зовущая волна.
Зал «Сансары» поглощает звуки,
В мир забытый погружают стены,
Как на белых птиц похожи руки,
Что гитары будоражат струны!
Облаком чистейшего озона
Музыкант окутывает зал.
Заплачу за музыку –
Заплачу.
Слёзы закипают за грудиной…
Жизнь земная хоть и много значит –
Растворится в музыке единой.


КАЛАНЦЫ
В чём заключалось таинство игры
в каланцы?
Снег оплывал, освобождал бугры,
переполнялись влагою колодцы.
Манила даль – спешили мы уйти
подальше от деревни сирой нашей –
до насыпи железного пути,
где набирали камушков покраше.
Навскидку, километров, эдак, пять
по тягуну степному до казармы…
Переполняясь счастьем и азартом,
вприпрыжку возвращались к ночи вспять.
В пути сосали пестики хвоща –
немыслимое нынче наслажденье!
И жаворонки, нам крылоплеща,
природы прославляли возрожденье.
Мы утверждали значимость свою,
слегка зазнавшись, перед малышами –
одним, двумя, тремя и аж пятью! –
Жонглировали ловко голышами,
обкатанными некогда водой.
Эпох столпотвореньем факты скрыты.
Но по оврагам россыпь белемнитов –
живая весть о древности седой.
Что мы живём на самом дне морском,
нам на уроке говорил учитель:
– Вы на земле не первые, учтите,
и всем она со дня творенья – дом.


ТЕАТРАЛЬНОЕ
Ты в соответствии с сюжетом
отыгранной забытой пьесы
остался навсегда повесой
за бархатной завесой лета.
Она в предчувствии разлуки,
отринув прочные перила,
во тьме галёрки воспарила
да и застыла, вскинув руки.
Людские головы и спины
препоной встали между вами.
Пьеро печальными глазами
смотрел на бледную Мальвину.
Неудержимо, тихо, тупо
в сиденья публика врастала.
При полном безразличье зала
со сцены уходила труппа.
Лишь в громком лае Артемона
живое пробивалось чувство –
без лицедейства, без искусства…
Всё было так во время оно.


НЕ ТОЛЬКО О ФИАЛКАХ
Ты сказал, что любишь фиалки,
только если они в цвету.
Отчего-то мне стало жалко
проведённых с тобой минут.
Нерасцветших ещё фиалок,
тех, кто думает, что твой друг.
Стало воздуха в доме мало,
как-то сумеречно вокруг.
Говори теперь, что захочешь.
Я пойду поливать цветы.
И совсем не затем, чтоб ночью
мне вернули они мечты.
Я не верю, что на рассвете
повторишь, как ты любишь их.
Ведь фиалки, они как дети
или как не рождённый стих.
Надо вынянчить их сначала,
надо их сберечь от зимы,
надо помнить, что их печали
порождаем небрежно мы.
пусть они расцветут весною.
Я готова их подождать.
Ну, прощайся скорей со мною.
Я пойду цветы поливать.


О МОТЫЛЬКЕ
У Александры Одриной книжка стихотворений
           называется «Полёт мотылька».

Считали. Дружно пальцы гнули:
один, два, три… – и на мели.
Нас так коварно обманули –
как вокруг пальца обвели.
И вновь надеждами питают –
считайте, мол: четыре, пять…
Что, если б здесь, да как в Китае?! –
Считать бы не пришлось опять.
Что, если бы у нас, как в Штатах,
где всё просчитано на ять?!
Но только не могу я что-то
их арифметику понять…
Тут Саши Одриной стихи
в моё «про-странствие» впорхнули.
Под шелест крылышек сухих,
при лёгкой мотыльковой сути
легко про жизненный содом
не думать.
Так овца в закуте
довольна, что живёт в уюте:
тепло, хотя и тёмен дом…
Но знает мотылёк: не вечно
всё. День ему, иль век – лишь миг.
Он на костёр летит из ночи,
как в жизнь из смерти – напрямик. 


ПАМЯТЬ И КАМЕНЬ
РУССКАЯ ПРАВДА
Наше прошлое – камни седые, сказанья,  былины
неудобные для утверждённой вождями науки…
У Троянова вала сварожичьи гордые внуки
римским войском теснимые, все полегли до едина.
То сарматы, то готы, а то змееногие скифы
иль славян племена назывались неведомой русью.
Так река человечья меняла широкое русло,
за собой оставляя песком занесённые мифы.
Мы меняли религию, азбуку, облик и клички.
Нет мерила такого, чтоб русскую душу измерить.
В нас бунтуют пробоидов вещих привычки,
тяга к воле, что выше богатства, и власти, и смерти.
О делах Святогора, Микулы, Ильи  и Никиты
сохранились доныне отнюдь не научные знанья.
Знать, до судных времён богатырские силы сокрыты.
Если русскую правду несут в себе эти преданья.


* * * 
Своим умом мы пробовали жить,
на камне укрепляя камень,
сумели стены прочные сложить,
поставили стропила тоже сами –
и оставалось крышу лишь прокрыть…
Но тут разверзлись небеса над нами.
Строенье наше поглотил поток
вселенских вод. Он назван был потом
потопом. Нам осталась только память.


ЮБИЛЕЙНОЕ
М. Ю. Лермонтову

Замешан век ваш яростней и круче:
из прошлых мук намолота мука...
Встаёт передо мной застреленный поручик
над выскобленной шкурой Машука.
Покуда я над строчками корпела,
увеча лист царапаньем пера,
земля от напряжения вспотела.
Ещё идёт смертельная игра.
Кому-то в той игре не повезло.
И, может быть, не повезло России:
её поля нас добрыми растили,
а миром очень часто правит зло.
Когда добра зачеркнуты обеты, –
оно, на правду наложив запрет,
"опасных мыслей" ищет тёмный след
в старинном вольномыслии поэтов.
Но властью зла мы тешиться не вправе.
Нам вольность веком выдана в кредит.
Мы ставим совесть выше догм и правил
И пусть она наш путь определит.


АЗИЯ
Вольге Комлеву

Долина Ферганы роскошной шалью
постелена к подножью древних гор
таинственного, грозного Тянь-Шаня.
Знаком мне этот шелковый узор.
И  как забудешь?  - Азия в цвету
роскошных роз. Холодные арыки
её объемлют: словно многорукий
какой-то бог несёт свою мечту.
С блистающих заоблачных вершин
студёный ветер вниз рванётся скоро.
Он выстудит наш муравейник-город.
И ничего мы в спорах не решим.
Но мы ещё прольём чужую кровь.
Но мы ещё чужой разрушим кров.
Всего лишь брат убить захочет брата.
Не будет правых здесь и виноватых.
Лишённые надежды и любви,
навечно станут отболевшей былью,
покроются пустынной жёлтой пылью
воспоминанья: Азия в крови.
………………………………………
Лицо закрыв почти наполовину
каймой краплачно-красного платка,
ты уходящим молча смотришь в спину
иль лёгкой поступью сама проходишь мимо.


КОНЕЦ ВЕКА
В лжи и беспробудной лени
Можно жить.
А кто осудит,
если вдруг мороз сомнений
совесть жаркую остудит?


* * *
Россия в угаре:
стоим на базаре.
Врачи, музыканты...
Рвачи, дилетанты.
Торгуем заморским тряпьём
и собою,
отцовской Звездой
и огромной страною.


* * *
Позабыли,  что ходим под Богом –
вышло наше неверие    боком:
возроптали  и справа и  слева,
кто-то пробует вырулить  вспять...
О горбушке насущного хлеба
научились молиться опять.


* * *
Окрест тревожно озираюсь я:
за жёлтой жёсткой щёточкой жнивья
последствием монгольского набега
чернеют позаброшено, убого
останки деревенского жилья.
Туда бурьяном заросла дорога.
Там отчий край и родина моя.


РОССИЯНАМ
Вас рассеяли, россияне.
Вы в чужих краях просияли,
но, покинув отчие нивы,
до сих пор не поймёте, чьи вы.
Там, на их авеню и стритах 
вам болеть о Руси не надо. 
Там живёте легко и сытно, 
только лёгкость эта не в радость.
Вас разносит по белу свету, 
как охапку опавших листьев. 
На чужбине – нет горше истин –
никому до вас дела нету.
А в какой-нибудь тихой Пензе
иль в медвежьем углу на Каме 
всё поют ваши прежние песни, 
всё считают вас земляками.


ВОСПОМИНАНИЕ О 50-Х
В неперспективной Гурьевке
двадцать семь подворий.
На двадцати подворьях
вдовы мыкает горе.
Избы их кривобоки.
Крыши скормлены козам.
В мохом заткнутых окнах
стекла редки, как слёзы.
Бабы здесь землю пашут,
сеют и косят – цугом.
И – до упаду пляшут
в праздники друг перед другом.
Каждая в сердце прячет
горькое своё горе.
Вам не услышать плача
в том развесёлом хоре.
Их утро застанет хмурое
на заготовке дров.
…В послевоенной Гурьевке
только семь мужиков.


ПАМЯТИ В. ВЫСОЦКОГО
Думали всезнайки и невежды:
– Он ещё не потерял надежды,
он кричит: – Всё это маски, маски! –
ну а сам выдумывает сказки!
Шалости талантливого барда,
навсегда потерянного нами,
навсегда потерянного брата
вместе с его странными стихами,
вместе с его страшными стихами
с оголённой болью человечьей!
Пошлость дурня, и ухмылку хама,
и людские многие увечья
он увидел на ступеньках храма
новой жизни, радостной и вечной, –
со своими страстными стихами
с оголённой болью человечьей.
А когда от ярости и боли
алой кровью захлебнулось сердце, –
понял, что уже в себе не волен, –
никуда от этого не деться!..
А, скорее, не успел, не понял,
что навеки остаётся с нами,
навсегда расставшись со стихами,
с оголённой болью человечьей.


* * *
Татьяне Пастуховой

Есть комнат незаконченный уют,
и я живу в таком полуюте,
но входят в жизнь спокойную мою
какие-то совсем другие люди.
Овладевают – каждому своё! –
в моей душе углом определённым.
Своей тревогой – вроде отдалённой –
они моё ломают бытиё.
И в тишине знакомых переулков,
взволнована безудержной тоской,
я начинаю вслушиваться в гулкий
и горький опыт совести людской.
Людская совесть – красное на чёрном.
Кровь Пушкина в затоптанном снегу.
Но прорастают брошенные зёрна –
пусть на другом, жестоком берегу.
И много раз – убитая в начале
великого и трудного пути –
расширенными, чуткими зрачками
нас совесть просит добрыми расти.
А дни проходят чередой тревожной,
уходят с ними прежние друзья,  –
и жить спокойно больше невозможно!
И жить без доброты – уже нельзя.


* * *
Мгла рассветная. Пороша.
Распрощальный свет в окне.
Свежий санный след проложен
по заснеженной стерне
прямиком  от дома – полем – 
на вокзальный огонёк.
Доля ждёт вдали иль воля – 
было вовсе невдомёк.
Меркнул свет в окошке отчем – 
путь пролёг на много лет.
Кто его мне напророчил,
застя снегом белый свет,
соблазнил и обнадёжил
лёгкой поступью, без пут –
мой ли ангел Белоснежный
иль беспутный зимний плут?
Всё сбылось – не как мечталось.
Лишь умерив труд и прок,
чую, что зовёт усталость
На родной присесть порог,
чтобы опыт свой обдумать
или просто отдохнуть.
…ни порога нет, ни дома – 
белый свет да снежный путь.


ИСИДОРУ
Послан он для испытанья вер.
Мозг малоподвижен мой и сер,
в сердце – страсти неутешной всхлип,
душу – страха высосал полип,
а в глазницах – слёз горючих всклень.
В плен соблазнов увлекает лень.
Хаос слов запутал все пути.
В яви снов возможно ль обрести
выход из пределов темноты,
где в смятенье мечутся мечты?
Но вопросов тьма передо мной –
Вот ступени лествицы земной.
Ты прости мне несусветный вздор,
Белоснежный ангел Исидор.


* * *
Был камень преткновения –
стал камнепад.
Ни шагу, ни мгновения
нельзя назад
вернуть. Сметает начисто
всё на пути
лавина слов. А начат был
спор с глупости.
Нам надо бы опомниться,
не множить вздор,
да камень камнем ломится –
так до сих пор.


О ТОВАРИЩАХ
В. Щербину

Брали этот путь с налёту – 
шли галопом, шли в намёт,
где-то вплавь, а где-то вброд,
юных, нас стреляли влёт,
а сегодня – целят в спину – 
меж лопаток – холодок,
но достигли середины.
Мы достигли середины,
а в пути – товарищ лёг
на скрещенье двух дорог.
Не дописана картина:
в тёмном поле – огонёк
на скрещенье двух дорог…
И неведомый и длинный
путь пролёг от той картины
тёмной, тонкого письма, – 
вечный – нынешний,  старинный.
Впереди – простор и тьма.


В ТО ВРЕМЯ
Тимашевским моим ученикам
В поселковой школе-восьмилетке
ставила я первые отметки
и на первом школьном педсовете
о «своих» рассказывала детях.
Было мне тогда семнадцать лет, –
чёрный свитер, брюки и берет,
сшитый из искусственного меха…
Убеждённость: бедность – не помеха, 
если ты учитель и поэт. 
А в посёлке – двери на засов!
Тот – об стенку бился головою,
тот – затих, прислушиваясь к вою
разных полуночных голосов,
те – глушили водку из стаканов…
Шустрый пятиклассник Тараканов
акварели рисовал, как бог!
Акварели не было в сельмаге –
он работал – глиной на бумаге –
Тараканов рисовал, как мог.
В домике при сахарном  заводе
мы с хозяйкой коротали ночи.
Спать старухе не давали ноги –
по ночам ломило к непогоде.
В закутке – за шторкою из ситца –
я марала чистые страницы…
Новый день нёс новые уроки.
Переменам наступали сроки –
сроки пораженьям и победам.
Тараканов спит, а я уеду.
Краски подарю ему на память.
Отчего-то хочется заплакать…
Позже это время непростое
назовут эпохою застоя.


ХОЛОДА
Той зимою февраль заворачивал круто –
холодало в домах.
И вдыхали снегов искромётные груды
запах яблок в пустынных садах.
Холода для России – привычное дело.
Кабы только не голод и страх,
от которого тихо душа холодела
и ледок у людей пробивался в глазах.
Горожане понурые шли на работу, 
где, авось, да заплатят какие гроши.
Мёрзли беженцы – нами и Богом забыты.
Торопились палатки разбить торгаши.
Шелестели клочки на столбах и заборах:
продаю, покупаю, меняю, сдаю… 
Как костры, разгорались в толпе разговоры
об иудах, народе, за шкуру свою.
И пока по проспектам катились машины
чередой равномерных железных валов,
в близлежащих проулках и улицах иней
оседал на окошках и стенах домов.
Во дворах – безраздельно царили собаки.
А на редкие игры и гомон детей
удивлённо глядели дворовые бабки
из разбитых и грязных подъездных дверей.
Вьюговей завывал – заводил круговую.
По рабочим кварталам кружила нужда
и швыряла в окошки тоску вековую:
холода наступают. Опять холода…


ОСЕННИЙ МОНОЛОГ ГЛУХОЙ КРАПИВЫ
– Подснежник...
подорожник...
репейник...
полынок… –
порою полуночной в прихожей звонок.
Весенний или летний,
осенний ли гость?
Сухой клочок сена,
а может, снега горсть?
– Ступай скорей, двери открой, сынок, – 
Подснежник – подорожник – репейник – полынок...
Если там подснежник бледно-голубой,
пусть проходит в комнату следом за тобой.
Ведь подснежник нежный – мой меньшой брат.
Он теплу, конечно, будет очень рад.
Он пройдет тихонечко следом за тобой,
сон тебе подарит бледно-голубой.
Если подорожник позвонил нам в дверь,
ты во всем ему, сынок, на слово поверь.
Помоги ему стащить пыльные одежды,
пожелай, чтобы сбылись все его надежды.
Он – правдоискатель, и пришёл порожний,
каторжник, острожник, брат мой подорожник.
Если на пороге, буйный и ничейный,
третий брат мой вырастет – молодой репейник,
то за то, что ты ему дашь воды напиться,
он тебя уколет золотою спицей.
Приобщит к свободе звёзд на небосводе,
и уйдет, чтоб чахнуть в чьём-то огороде.
Есть ещё последний брат мой, полынок.
Полынок – отшельник, хмур и одинок.
А совсем недавно – молодой, зелёный,
был в красу-крапиву по уши влюблённый...
А может, там все вместе пришли они, сынок? –
подснежник, подорожник, репейник, полынок...


НА РАЗЛУКУ
Плесни в бокал вина
сомнений и печали.
Ведь не твоя вина,
что всё не как вначале.
Плесни ещё чуть-чуть –
горчит вино немного.
Совместный пройден путь.
ждёт каждого дорога.
Согрей бокал в руке,
глянь сквозь него на солнце.
Я вспомню вдалеке,
как в нём вино смеётся.
Ведь не моя вина
в предсказанной разлуке.
Виновница – весна –
разъединила руки.
Плесни вина на дно
хрустального бокала.
Жаль, что горчит оно,
и что любви в нас мало.


В ЗОЛОТАРЁВКЕ
Дубовых крон фисташковый окрас
да в небесах клубящаяся влага,
а вдоль дороги выстлана для нас
зелёная вощёная бумага…
Не спорь, что это мокрая трава –
природной жизни буйная щетина.
Я знаю, что на этот раз права:
ведь лес, дорога, небо – лишь картина.
Дорога истончается вдали,
сливается в просвете с небесами…
А это мы. По ней когда-то шли.
Куда – теперь уже не вспомним сами.


ПЕСЧАНЫЕ РОМАШКИ
                            Владимиру Юракову
На песчаных ромашках
никто о любви не гадает.
Об ушедшем, вчерашнем
они головами кивают.
На обрывах крутых
и на голых овражных откосах
век коротенький их
августовское солнышко скосит.
И развеются ветром
семена их и жёлтые гены…
Нам останется вера,
что осветят они непременно
тропку строчкам по осени,
чтоб пришли и легли на бумагу,
скучно-серые осыпи,
вешних канав и овраги.
Ну, а сумерки наши
Пусть будут межстрочным пробелом
Меж цветеньем ромашек
И нашим немыслимым делом.


ПОПУТНЫЙ ДИАЛОГ
– Помнишь, как наш белокаменный город
был уничтожен в битве богов?
– Выше тумана здесь сосны и горы,
выше снегов.
– Дом наш спалён был молнией острой.
Камни и сосны память хранят –
наши исконные братья и сёстры,
вышедшие из огня.
– Тонут в тумане стен очертанья –
тех, крепостных.
Снег засыпает остовы зданий,
наши рыданья и сны.
– Может, присядем на эту вершину?
Труден и долог был путь.
Пусть сквозь туман, но увидим долину,
пусть сквозь метельную муть…
– Всё там накрыто снежной лавиной.
Прошлого нет и следа.
Мы одолели пути половину.
видишь, вон наша звезда! 


БУКЕТ
Тобой подаренный букет
Засох на кухонном столе.
Зачем бутонами алел,
Любви рассеивая свет?
Луч солнца не был тетивой,
Что выгнула Амура лук,
И дар раскаяния твой
Не стоил пережитых мук.
Несчастен вид сухих стеблей…
Был путь их – в мусоропровод.
Но до сих пор ещё живёт
Их запах в комнате моей.


* * * 
Фиолетовые, как крокусы,
Что приносят радость на миг,
СМСок короткие опусы –
Нашей странной любви дневник


ДОМ
Всё меньше камней в основании дома,
в котором живу.
Фундамент, таинственной силой влекомый,
врастает в траву.
Вот-вот, и в охвате кореньев древесных
 изыдет на нет.
Останется ветра напев бессловесный,
блуждающий свет,
просеянный сквозь тишину неземную
незнамых высот.
Судьба мегалитов мой дом не минует –
он в глину врастёт.
А кто-то коснётся обтёсанной грани –
сквозь тысячи лет –
и будет извечным сомнением ранен:
был дом или нет?


ПАМЯТЬ
Я выросла на русской печке
и с материнским молоком
всосала тайну русской речи – 
владею русским языком!
Болею – русским языком,
немею – русским языком...
Но это стало так потом,
а что осталось там, в начале,
когда под страхом и хлыстом
по-русски женщины молчали?
Лишь солнце таяло в пыли,
лишь стлалась конница вдали...
Степное солнце выжгло город,
но степь, сожженная дотла,
мне стала болью и укором
за то, что я не так жила,
за то, что я не так смела,
чтоб жизнь схватить за удила.
Ни пораженья, ни победы.
Моя работа – мой полон.
Страшней монгольского набега
во мне монгольской крови стон.
Во мне монгольской стали звон,
во мне монгольской песни сон...
Степь неоглядная – во мне,
та степь – в пыли,
та степь – в огне
костров.
И всадник – на коне...
Но утро бледное в окне.
...У запредельной той черты
не разглядеть его черты.


* * *
…нас тьмы, и тьмы, и тьмы…
            Александр  Блок

Позабыли, как велено, наши кочевья.
И кострища стоянок развеяны ветром.
И порублен спасительный лес, раскорчёван.
И в золу и труху превратились деревья.
На живот и достаток разменяна вера,
Что спасала от всех нечистот и напастей.
Мы соломку, чтоб мягче упасть, себе стелем,
Шьём новьё и латаем истлевшее платье.
Жадным ртом ловим времени сладкое сусло.
А в него льётся жизни прогорклая брага.
И уже не спасёт мимикрии искусство –
Во врага превращаться из друга и брата.
Нам бы выбиться только из грязи да в князи
Или выжить смиренно в монашеском ските,
Или с торбой на морде, как у коновязи,
Хрумкать прелый овёс свежих телесобытий.
Из навязчивых уз столь уютного быта
Так не хочется в бездну сомнения падать!
Вдруг и не было вовсе всего, что забыто?
……………………………………………..
Богом избранным дело даётся и память.


ПАМЯТЬ И КАМЕНЬ
Камень, обвитый ласковым хмелем,
спит у развилки забытых дорог.
Память на цыпочках входит в мирок
отблесков, шорохов, слышимых еле.
Значит, кто бури сумел заточить
в бело-горючую камня твердыню,
только на время, только доныне
ей на хранение отдал ключи.
Память тихонечко, мало-помалу
сны превращает в реальную суть,
и умудряется как-то стянуть
с тем, запрещённых давно, покрывало.
Вот и нарушен «вечный» покой –
хмель сорван ветром – яростным, свежим.
Степь неоглядна. Дороги всё те же.
Надо лишь выбрать, идти по какой.


ВАМ
Разъединили нас не времена.
На радость лицемерным скорохватам
зазорно стало постоять за брата.
Почётно, за чужие стремена
держась,
бежать оруженосцем «друга»,
подхватывая крошки пирога.
О, как всё обращается по кругу!
Во все века – бега,
бега,
бега…
А лопнет у хозяина подпруга
иль он доест отхваченный пирог –
тогда бежать обратно со всех ног,
припомнить о пробоидах и Боге,
ребячьих играх и заботах многих,
просить приюта под родимым кровом –
враз в памяти воскресшим русским словом.


ВАМ 2
Вновь ТВ наполнилось слезами,
скорбными речами и свечами.
Чёрный ангел реет за плечами –
может, завтра очередь за нами…
Он-то нас никак не различает.
Что ему границы и заборы
в мире, где за кровь не отвечают
сеятели смуты и раздора.
Создают теории и веры
лицемерно-подлые в основе,
чтоб стравить, как две собачьи своры,
тех, кто прав, и тех, кто невиновен.


* * *
                    В. А. Комарову

В память из неведомых миров
вплыл мой странный доктор Комаров*–
очевидец тех запретных тайн*,
что надёжно сторожит наш край,
древностью своею не гордясь,
чернозём вздымая, месит грязь
непроезжих внутренних дорог:
дескать, всё, что надо, знает Бог.
Заливают Русь мою дожди.
То страшит, что брезжит впереди.
Кали-Юги медленный уход
вылился в потоки бурных вод –
во вселенский атомный потоп
превратиться он грозит потом.
Только вот в отличье от воды
время прячет и хранит следы
сущего – минувших дел и слов.
Снова с этих жизнь взойдёт основ.
* В. А. Комаров – нейрохирург,  очевидец раскопок на территории Пензенской области, где были обнаружены останки великанов. 


ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Суходол.
Суховей.
Сухостой.
Рубим хворост.
Лесорубы из нас – не ахти! –
Брату нет еще и десяти,
мне – восьмой,
а у папки – плечо
изуродовано войной.
Папка рубит левой рукой...
А в белесом просторе
колючее солнце дрожит,
да тоскующий коршун
над нами лениво кружит.
Рубим хворост.
Упадет с побуревшей рябины
паутины бродячая прядь
на отцовскую мокрую спину,– 
будет долго зима лютовать.
– Ничего, отдохнем на печи,
а покуда тащи – не пищи!
Незаметно растет ворошок
на вершок,
на вершок,
на вершок...


* * *
Источит время словес безрассудных крепи.
Сорвётся сердце умершей любви вдогонь.
За пограничье – в мои раздольные степи,
как ветер, быстрый, помчит твой каурый конь.
Ты только крепче
держись за узду иль гриву,
когда взыграет на воле твой конь ретивый.
Я знаю: жизнь – всего лишь одно мгновенье.
Ещё я знаю: нельзя избежать паденья.
Но лучше – после.
                           Пусть конь утомится в скачке.
Пусть сядет солнце, пусть ночь о тебе заплачет.
Ты станешь эхом в просторе степи безбрежной,
и станет прахом голем обиды прежней.
Забвенья камень трава оплетёт корнями,
сокроет повесть о том, что случилось с нами.


В ПРОБКЕ
Наверно, век торчит автобус в пробке.
Зачем в него я лезла – не пойму.
Теперь – умри – но выскользнуть не пробуй.
Цивилизация похожа на тюрьму.
Признаться, что мы – скифы – не с руки.
Но стольник, обнаруженный в кармане,
кочевный норов хрустом не обманет:
в душе мы, как и были, степняки.
Забыли - лишь с ума бы не сойти! –
О давности набегов и стоянок,
а южный ветер, от свободы пьяный,
наощупь знает древние пути,
соседей племена – наперечёт –
и любит он своей добычей хвастать:
вот-вот горячих кобылиц гривастых
табун по перекрёстку потечет.
Автобус, будто рот, раскроет дверь,
свободу дав сморённому народу.
И молча поползет по переходу
многоголовый, многоногий зверь.


ОКТЯБРЮ
Затуманилась даль.
За кулису угрюмого бора
ускользнула дорога
и твой увела силуэт,
но мне вовсе не жаль,
что прошёл ты беспечно и скоро,
что обратной дороги – 
по опыту знаю я – нет.
Я ведь тут остаюсь.
Под лучами янтарного солнца
запоздавших берёз
золотеют и меркнут костры.
И осенняя грусть
словно рысь в перелеске крадётся.
О, как царственны чары
опасной кошачьей игры»!
Всё равно остаюсь.
Потому что люблю в непогоду
Слушать смутные жалобы
голых, промокших ветвей.
А гадать не берусь –
отболевшему горю в угоду
или к радости
в мой березняк залетел вьюговей.


ФЕВРАЛЬ
Февраль в ожиданье грядущих морозов
притих.
Поумерил метельную прыть.
А ты перешёл на скучнейшую прозу,
стараясь души обнищание скрыть.
И я, утопая в февральских пустотах,
напрасно ищу там живые слова,
ведь не понимаю, о чём ты и кто ты,
и, может быть, вовсе ни в чём не права.
Мороз в феврале, как и вьюга, не редкость,
весь мир заколдобит, снегами обвив.
Но знаешь, всё сущее – только лишь средство,
Чтоб жить для поэзии и для любви.
А вся твоя проза – нелепая поза –
уныло и нудно вещаешь о том,
что, вот, на февраль наступают морозы,
остудят и город, и сердце, и дом.
Но в мире замёрзшем я буду стараться
в пустотах своих развести костерки.
А верить твоим прописным постулатам
навряд ли сумею в предвестье строки.


ВЕТЕР
В луже цвета «металлик»
тонет небесный чёлн.
Кем мы сегодня стали –
не понять нипочём.
Бросил динар последний
на кон ветер-варяг,
чтобы за тьмою следом
снова зажглась заря.
Вечер пустынных улиц
плавно стекает в ночь.
Чтоб мы от сна очнулись,
ветер хотел помочь.
Но утонула в луже
утренняя звезда,
и – подчинившись стуже,
льдом покрылась вода.
Таинства мимикрии
не подсмотреть во тьме.
Но стало по всей России
тягостно, как в тюрьме.
Холодно. Так натужен
ветра простуженный зов!
Может, здесь сон лишь нужен,
навий сон для низов?!


* * *
Глупо тешиться самообманом
и не видеть: мертвы миражи.
А весна неожиданно рано
накатила на город туманы
по девятые этажи.
На дорогах, что пройдены были,
не оставлено мест для надежд,
Чтоб опять по бетонке ли, пыли
наши долгие годы поплыли
иль хотя б побрели, как допрежь.
Так уже отцвели наши вишни,
перезрелые – пали плоды,
и росточки зелёные вышли
на земную любовь и труды.
Мы воротимся к отчим пенатам,
к славой блещущим братьям крылатым.
Вот как только туманы продышим…
Этот путь нам завещан Всевышним.


НА РОДИНЕ
РУСЬ
По рожденью Русь мне родина,
Здесь земля, что ждёт меня.
Здесь дорог немало пройдено,
В сердце спалено огня.
Получив свободу выбора,
Не желаю выбирать.
Раз и навсегда я выбрала
Всё, с чем жить и умирать.


НА РОДИНЕ
Вольный ветер! То сбоку, то сзади
налетит, то в лицо, хохоча,
бросит горсть ледяных виноградин,
их стряхнув у берёзки с плеча.
Он чудит, и на сердце отрадно
от его молодой колготы.
И небес пестрядинное рядно
вдоль дороги пятнает кусты.
Пусто в поле. Безлюдна дорога.
Хочешь – молча иди, хочешь – пой.
Мне до дома осталось немного.
Много лет я стремилась домой.
Не прошло ль здесь какое-то лихо?
У оврага приткнувшись, седа,
спит деревня так глухо и тихо,
как при мне не спала никогда.
По пригорку в древесную кущу
в домовине уносят кого?
Ой, тоска, не крути мою душу!
Даже дома здесь нет моего.        

 
АРКАИМ
 
По словам Эдуарда Утенкова, во время аэрофотосъёмок
 Александр Бархатов в Иссинском районе
 получил снимок остатков древнего города,
 который был построен по типу Аркаима
Имени ветру не надобно.
Именно здесь его дом.
Гостья его я не надолго,
вряд ли и вспомнит потом,
кто я – сестра ли, подруга ли,
иль вообще не была…
Правят небесными стругами
ветра четыре крыла.
На окоём во все стороны –
небо, что стало моим.
В нём – жаворонки и вороны,
а в ковылях – аркаим. 


В ПРОСТУЖЕННОМ ДВОРЕ
В бесснежном январе
в простуженном дворе
тревожно раскричалось вороньё.
Знать, им уже пора
из этого двора
лететь искать пристанище своё.
Лишённые ветвей,
безжалостней и злей
обрубки тополей,
чьи контуры и резки, и грубы…
Фонарь сочит елей.
И тьма минувших дней
глазеет из щелей
останков городьбы.
В расколотом окне
не помнят обо мне –
ни тени, ни свечи,
ни трепета в ночи
сердечных чутких сил…
Как будто и не жил
здесь сроду Человек.
Или наш бурный век
в безвестие унёс
мир, полный грёз и слёз.
А этот ветхий дом,
назначенный на слом,  –
пустой надежды склеп –
в земной нови нелеп –
лишь веха на пути,
которым мне идти…
Куда? Отсюда прочь?
Сгущает краски ночь…


ДЕКАБРЬСКИЙ ДОЖДЬ
Дождь декабрьский за окном –
гололедица.
Без берлоги – шатуном –
Русь-медведица.
Под напором серых сил
Пошатнулась вера,
И хозяйский схлынул пыл
Пробоида бера.
По стране народ пошёл,
Подогнув колени:
«Мне бы только хорошо,
Остальным – до фени!»
Хоть, как хворост, в перевязь,
Хоть – в охапку,
Всё одно им – князь иль грязь, –
Ломят шапку.
Ведь сгорим в чужой печи
Все безропотно.
Так что, братцы, зря молчим –
Люд подопытный.
Вспомнить бы, как было встарь:
Друг за друга.
Вся надежда на январь.
Взвейся, вьюга!


СМОРЧКИ
Под впечатлением от поездки в Дёмкино
Седые тянутся поля
тоски и сухостоя –
руки хозяйской ждёт земля
в правление пустое.
Ведь ей владеющий варяг
в труде не видит проку,
азартно бороздит моря
разгула и порока.
А юродивый мужичок
на нищету не ропщет –
срезает за сморчком сморчок
в замусоренной роще.


В РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР
                  Вере Фейгиной (Петрушковой)

1
Укрывая месиво дождей,
небо щедро сорит наземь манну.
Свиристели голосят осанну
золотой Рождественской звезде.
Окровавят белизну аллей,
расклевав рябиновые кисти,
и, как ветром сорванные листья,
птицы канут в тишине полей.
Утром солнце выглянет. Оно
возвестит ещё одно начало –
дней или путей, каких немало
Богом от рожденья нам дано.
Ход времён медлительный иль бег
остаются в полной нашей воле.
Радости житейские и боли
сеем по пути мы, всяк в свой век.
И не надивимся, мол, докуда
будет милосерден к нам Творец?
Нищих наших маленьких сердец
Рождества опять коснулось Чудо.
 2
Закатного солнца дремотное око
над старой берёзой висит невысоко
и льёт в мои окна медовые взоры,
на стёклах оконных сплетает узоры.
Берёза то «звёздочки» сорит, то иней,
в подножье ей сумрак стекается синий.
На тонких, в гирляндах серёжек, косицах
качаются, как на качелях, синицы.
Мне кажется прожитый день бесконечным,
а жизнь впереди молодой и беспечной.
Ведь всё ещё будет. Ведь всё повторится,
вернётся к истокам, как солнце иль птицы.
А на подоконнике кошка скучает
И стынет стакан недопитого чаю…
Шуршит канителью рождественский вечер,
часы размышляют о тленном и вечном.


КРЕЩЕНСКОЕ
Бабушка Хоня в Крещенье
                         ходила молиться
в Грибоедово, где
бил источник святой водицы.
Сила жила в той воде.
Бабушка Хоня, во-первых,
                           молилась о мире.
Шла за войной война.
Было в доме недавно сынов четыре.
вышло на круг – одна.
Нить путеводная прялась
                           в белых сугробах –
тропка в одну ступню.
Бабушка Хоня крестилась,
                           водицу пробуя,
радуясь светлому дню.
И в этот миг порывалось
                           её горе
чистой слезой излиться.
Денно и нощно гнело, 
                           как тяжкая гиря,
плечи оно к землице.
Только одно спасало –
                           Господня милость…
Бог повелел спасенья искать в труде.
А утешение, знать,
                           испокон водилось
в звонкой святой воде.


ПУТИ СТРАННИКОВ
На заброшенном погосте 
мелкий вишенник корявый, 
красноствольный, в белопенных, 
в белоснежных нежных гроздьях, 
облепил могилу странных, 
неизвестных, незабвенных 
скорбной памятью людей1.
На земном пиру мы – гости. 
От рожденья иль по праву 
ищем Бога иль Мамону. 
Честь даётся нам по чести 
на земных путях обманных –
невозвратных, но пройденных 
нескончаемой толпой.
Нас они ведут от дома –
прямо, влево или вправо, 
вкось ли, вверх иль вниз по склону 
сквозь пустынный зной, туманы, 
сквозь шторма, чужие страны, 
лёд торосный, лес зелёный –
все пути ведут домой.
1 На сельских кладбищах в средней полосе России всегда отыщется могила «странников» – людей безвестных, погибших или умерших на окрестных дорогах в тяжкие годины.


ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР
Ломают ветви яблоки в садах.
Заголубел цикорий вдоль заборов.
В июле в среднерусских городах
дни утопают в «дачных» разговорах.
Троллейбус жаром пышет, словно печь,
сидят напротив две седых старушки.
Ведут о жизни неторопко речь
(прижали к стойке – поневоле слушай!)
– Маруся, сына схоронила я.
И вот теперь живут со мною внуки.
– А я одна, как помер мой Илья.
На даче вот проделала все руки.
От зноища растрескалась земля.
Таскаешь воду – лей-не-лей – всё сухо.
Ни огурца б не сняли, кабы я
в земле не копошилась, словно муха.
Ломают ветви яблоки в садах.
Блестят свежепокрашенные крыши…
– Ведь если лето проживёшь в трудах,
то как-нибудь и зиму передышишь.
Эх, Нюра, помнишь, – на себе пахали.
Нам, ломовым колхозным лошадям,
лишь на бумажке палочки писали.
И нынче дела нет до нас вождям.
Я как-никак три года – на войне.
Наш полк дошёл почти что до Берлина…
А нынче, получается, в цене
те, что гонялись за рублём, за длинным.
Цикорий вдоль заборов голубой – 
намного небосвода голубее.
– Ну , мне пора, Маруся, Бог с тобой.
Я нынче в церковь – заказать молебен,
авось, ещё увидимся когда…
Не то – прощай. Года, года, года…
В июле в среднерусских городах
ломают ветви яблоки в садах.  


ФАКТ
Сталкеры –  в заброшенных просторах –
русские. У нас в сердцах остуда.
Ждут, что все мы здесь повымрем скоро,
за бугром. Командуют – оттуда.
Даже у кукушки на осине
слово в горле камушком застряло –
что нам думать и как жить в России,
учит голос радиокартавый.
На костях державы необъятной
пляску смерти вороньё сплясало.
Но пока ещё звездой не стала
Родина на флаге полосатом,
на груди рвани, Иван, рубаху,
отряхни оковы лжи и страха,
Русь склонила голову на плаху.
Не впервой её вздымать из праха


ЛЕТНЯЯ МОРОКА
Это лето меня морочит.
Этот дождь некстати, невпопад.
Это кто-то невидимый хочет,
чтобы я вернулась назад.
В весенней предутренней кипени
над рекою висят сады.
В поднебесье их ветви выкинуты
и  качаются у воды.
Может быть, их вода качает.
А за речкой – в молодом овсе –
голубые стебли молочая,
утопая, моют головы в росе.
И совсем неожиданно и странно,
зябко трепеща на ветерке,
вынырнуло солнце из тумана –
золотое облако в руке.
Облако качается, как яблоко,
яблоко на золотом луче –
тайна, заколоченная наглухо.
Не достать её. Так знать о ней зачем?
Кинь мне лучше яблоко,
то, что было
маленьким светилом озонных зон.
Мимо жизнь проносится,
как лошадь в мыле, –
лошадь, догоняющая горизонт.


ДЕРЕВЕНСКИЕ КОНТРАСТЫ
На зелёном взволнованном шёлке
за совхозной пустой маслобойкой –
одуванчиков жёлтые чёлки,
мать-и-мачехи чубчики бойкие.
Зацвели медоносные травы,
загудели снующие пчёлы
над осевшей силосной канавой,
за давно заколоченной школой.
Незнакомая – в кедах – старуха
за козою бредёт с хворостиной…
Так горька и печальна картина,
так светла – до смятения духа!


В ПРЕДГОРЬЕ
Здесь, в предгорье, по сочным травам
чьи-то тучные бродят стада.
Грозных туч из степи орава
хальей* силой ползёт сюда.
Там никак не поделят посох,**
и за вихрем вздымают вихрь,
и грозят, что не будет после
ни моих времён, ни твоих.
Как найти нам на тропах горных
тот спасительный перевал,
что не скрыл в своей гриве чёрной
самый страшный, последний Хал?
Так преградой стала нежданной
неизведанных гор гряда.
Может, стоит принять как данность
Всё, что нам принесут года?
*Хал (хала, ала) – чудовищный хвостатый змей    
с лошадиной головой и крыльями под коленями.
** Посох – молния.


* * *
Уж на закате ощутим мороз,
а утром убирали помидоры...
Ботву валили в кучи,
вили воз,
потом свозили к чахлому забору,
где тёрся поздний, махонький телок,
мотая грустно рыжей головою:
ему-то было только и делов,
что поиграть с разлапистой ботвою.
А люди нагибались не спеша
и отбирали – зрелые вначале –
плоды  в корзины возле шалаша,
потом – сорта иные отличали...
Убрали
и, последний воз навив,
хозяйским взглядом обведя усады,
пошли к домам с охапками ботвы...
И всё у них как должно, и как надо…
Какая дрожь от сумерек в крови!


* * *
                   В. В. Кондрашину

На почётном званом обеде
бизнес-леди
энд джентльмены
толковали о переменах,
о величье роли богатых,
о деньгах, что «гребут лопатой».
Но лопата нужна народу,
чтоб картошку копать на «дачах».
В сентябре на Руси погода
разненастилась – незадача!
И под серым дождливым небом
на добычу второго хлеба,
как на битву с ворогом лютым,
на полях собираются люди.
Только вместо секир – лопаты.
Только воины те горбаты
поистёртыми рюкзаками.
Разгребая землю руками,
собирая ботву в копёшки,
вспомнят к вечеру об обеде –
на костре напекут картошки,
чтоб хватило всем по три штуки.
Обжигая корявые руки,
будут есть…
 А потом непременно
потолкуют о переменах.


ИСХОДНОЛЕТНЕЕ
Наталье Каресли

Ты говоришь: «С Рифейских гор
грядёт зима». Не страшно это.
Вот осень не свела б с ума
в декаду после «бабья лета».
Россию выбривает ветер,
как сумасшедший брадобрей.
Коль верить дедовской примете, –
дожди у западных дверей.
Они торопятся домой,
чтоб в лужах льдинками застынуть.
Но ты не думай, что зимой
опасно в наших палестинах.
Студёным воздухом дышать
куда полезнее гнилого.
И будет полниться душа
надеждой: будет лето снова.
Я жду мятежных зимних снов,
чтобы «достать чернил и плакать»,
покуда в белоснежном платье
душа плывёт между стволов. 


БОРИСУ
Об условиях жизни нашего народа
говорят даже названия многих населённых
пунктов – Мусорка (Самарская обл.),
Износки    (Калужская обл.), Грязное
(Рязанская обл. ),  Проказна (Пензенская обл.),
Гнилец (Орловская обл.), Погост (Ивановская обл.).                         
                                             Из статьи

Снова серая, бесстрастная,
навевая грусть и сон.
по России осень странствует,
забирает нас в полон.
В это время несуразное                                                              
обезлюдели вконец                                                                         
Мусорка, Износки, Грязное,                                                     
Проказна, Зуи, Гнилец.                                                             
А она,  не зная устали,                                                        
гонит тучи, морось, хмарь                                                 
в Жижицу, Погост и Пустошку,                                          
в Небылое, Чернь и Старь...
Платит дань земля сторицей ей –
слышишь листьев медный звон?
Над самой Москвой-столицею
сбросит серый балахон.
Пусть в пути творит неладное:
топит гать, гноит жнивье…
Где-то в сказочной Лапландии
шьётся саван для нее.


СЕЛЬСКИЕ БУДНИ
                    
 
М. С.  Бакановой

1
В уплату накопившихся долгов
Кто занимал? И на какие цели?)
вчера совхозных вывезли коров,
оставили коровник – настежь двери.
Потом делили вику по дворам –
остатки прошлогоднего омёта.
Двум кашляющим старым тракторам
на целый день хватило здесь работы.
– Шустрее поворачивайся, Русь! –
шумел приезжий тракторист на бабок,
и лихо бултыхался "Беларусь"
в проселочных сугробах и ухабах.
Сухой клочок до боли сжав в горсти,
недавняя ударница-доярка
вздохнула тяжко: – Господи, прости,
как сладко пахнут сено и солярка!
2
Зимуют здесь теперь одни старухи.
И даже тропки снегом замело.
Такой отроду не было порухи
на старое добротное село.
Не пахано, не сеяно годами –
как сам Мамай прошёл среди страны.
Однако же пока не голодают:
картошка есть, целы и чугуны.
Козе травы натеребят беремя,
потом натопят снеговой воды,
и, глядь, уже на вечер клонит время...
А лишь до первой доскрипят звезды,
сойдутся к бабке Вере "для совета" –
бесхитростной беседы вьется нить:
Хотя бы как-нибудь дожить до лета,
чтобы сподручней было хоронить.


РУССКИЙ НАРОД
Намёт табуна одичалых коней,
вкрапление крови ордынских князей,
подруг Артемиды остуженный нрав
и шелест сквозь прах прорастающих трав,
хазарскую ярость, оскал, акинак,
монгольских лошадок, влачащих ясак,
по снежной пустыне бредущих рабынь,
славянской души неизбывную стынь…
Всё это бродило и зрело во мне,
в России – неведомой русским стране.
Коль нам не понять её, где ж чужакам!
её б им, как девку, пустить по рукам…
Германцы, французы, и прочая чудь
терзали земли истощённую грудь.
Народ наш из праха вставал, как трава,
ведь память его и под спудом жива.
Он помнит намёт одичалых коней,
он носит в себе кровь ордынских князей,
сдержав амазонок воинственный пыл,
он знает, что будет всегда, как и был.


ПАТЕТИЧЕСКОЕ
«От сохи» иль от чьего-то слова
в полусонье вызрели стихи.
На бумагу ссыпалась полова,
а зерно склевали петухи.
Как они горланили задорно,
прославляя дальних зорь размах.
Здесь же, на поветях и заборах
почивали темнота и страх.
Но едва в окне зазоревало,
в комнату я выпала из сна.
Думаете, долго горевала?
Да ничуть! Ведь на Руси – весна…
Птичий гвалт на вспаханных усадах.
За туманом – дальние края.
Вот в чём сердца русского услада:
что очнулась родина моя.
Кочет наш и вдругорядь зайдётся,
сеятели выйдут на поля.
Ну, а слово – новое найдётся,
лишь отавой полыхнёт земля.


НА КАРТОШКЕ
Мы картошку в поле роем.
Солнце светит издали.
Чёрных туч разведка боем
в створе неба и земли.
Рыть картошку – тоже битва.
Вдруг снега возьмут в полон?
Нынче Сергия молитва –
не татаровьям заслон,
а препона чёрным тучам –
рою диких снежных ос.
Вырастают клубней кучи,
вороха ботвяных кос.
Тучи стелются всё ниже,
лижут ближние холмы.
Но и край усада ближе,
сноровистей в деле мы.
Вот копальщики победно
чистят лезвия лопат,
а за сборщиками следом
хлопья снежные летят.


 ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ
Золотые рыбки в тёмных водах луж,
в бредне обложного тихого дождя,
ничего не зная о коварстве стуж,
на понурый город весело глядят.
Золотые рыбки – солнечную дрожь
щедро бабье лето осыпает с веток.
Ну, а что их в землю скоро втопчет дождь.
знает грустный город, но молчит об этом,
потому что в знанье – «многая печали». 
Радость облетает, как листва с куста.
На заре вечерней птицы откричали ,
сразу просквозила небо пустота.
Мимо тёмных окон проплывают рыбки
распрощальных наших золотых минут.
Просвистит вослед им ветер злой и зыбкий,
и глухая осень воцарится тут.


* * *  
Вновь ледок затягивает лужи
по ночам.
И отлётный в поднебесье кружит
птичий гам,
Оседает на сердце без боли
забытьём.
Пусто там и прибрано, как в поле –
полюшке моём,
где простору – никакой препоны, 
свет – окрест.
Скрыла отбелённая попона
дальний лес.
Яблоня там в ожиданье нови –
на  меже:
явится ли в Деле или Слове,
иль – уже?
Ну, а я в предощущенье стужи
оробев,
память в узел стягиваю туже –
о тебе.


В. Д. БОНДАЛЕТОВУ
«Окно выходит в белые деревья
Профессор долго смотрит на деревья…»*,
за ними не видать его деревни –
чем дальше в степь, тем больше самана.
Обратно в прах рассыпалась она.
Эвр гонит лёсс по высохшему полю.
У наших деревень такая доля –
осталась память, небеса и даль,
деревьев белых тихая печаль.
Февраль опять снегов готовит смуту…
Как Божью благодать встречая утро,
профессор смотрит в мутное окно.
Зима. Светает. Крутится кино,
где кадры – чёрно-белые года –
побед и поражений череда.
Профессор смотрит в белые деревья.
Гоняет мальчик обруч по деревне.
*Строчки из стихотворения Евг. Евтушенко


ВРЕМЯ ПОТЕРЯВШИХСЯ УЛЫБОК
Время потерявшихся улыбок
Затянуло город в долгий сон.
Золотых вытряхивая рыбок,
Ветер продувает бредни крон.
Как-то враз прохожие устали,
Сыростью захвачены в полон.
Птиц пролётных будоражат стаи
Тёмно-серый низкий небосклон.
Во дворах и скверах – запустенье.
С сумерек до самого утра
Суетятся на асфальте тени –
Их пятнашки – вечная игра.
Знаю я: зима не за горами,
А под снегом вспыхнут зеленя…
Но в кострах осенних догорает
Время, восхищавшее меня.


ЛЕДОХОД
1
Глыбы напролом по середине,
к набережной пенится шуга.
Кажется, отчаянные льдины
с треском распирают берега.
Кажется, качается и стонет,
сдерживая яростный нажим,
мост на сваях железобетонных,
на котором мы с тобой стоим.
Слёзы лить, прощаясь, нет охоты.
это брызги вымочили веки.
По Суре который ледоход
провожаю в прошлое навеки…
2 
От века мы стремимся к простоте,
в толкучке понимая очень смутно,
что век не тот, и мы уже не те,
что были год назад или минуту.
Каких-то истин нам недостаёт,
чтоб жизнью жить размеренной и чёткой.
Вот новый начинает ледоход
текущих дней обычную чечётку.
И простоту сменяя пустотой,
на лёд глядим мы с берега уныло.
Вот кончился и ледовой постой.
Что с той вон льдиной в прошлое уплыло?


* * *
О чём свистит и что за птаха
с утра перед окном, в рябине,
чью побуревшую рубаху
узорочьем украсил иней?
Своё ли воспевает счастье,
иль, может, предостерегает,
что предстоящее ненастье
любви и жалости не знает,
что впереди нас ждёт дорога
и разных горизонтов дали, –
приют рябиновый убогий
удержит вместе нас едва ли,  –
чтоб я успела – здесь и ныне –
где осень грезит листобоем,
из собственной сердечной стыни
плащи нам выкроить обоим.


* * *
Непонятная лёгкость пера,
первозданная бледность бумаги,
и сугроб посредине двора,
и ручей говорливый в овраге.
Надоедливый гомон грачей
И скворчиная оторопь рядом,
и парнишка весёлый, ничей – 
пастушонок, бредущий за стадом.
Небеса растворив, надо мной
налегке облака проплывают.
Это всё называют весной.
Это счастьем ещё называют. 


В ТО ВРЕМЯ
В поселковой школе-восьмилетке
ставила я первые отметки
и на первом школьном педсовете
о «своих» рассказывала детях.
Было мне тогда семнадцать лет, -
чёрный свитер, брюки и берет,
сшитый из искусственного меха…
Убеждённость: бедность – не помеха, 
если ты учитель и поэт. 
А в посёлке – двери на засов!
Тот – об стенку бился головою,
тот – затих, прислушиваясь к вою
разных полуночных голосов,
те – глушили водку из стаканов…
Шустрый пятиклассник Тараканов
акварелью рисовал, как бог!
Акварели не было в сельмаге –
он работал – глиной на бумаге –
Тараканов рисовал, как мог.
В домике при сахарном  заводе
мы с хозяйкой коротали ночи.
Спать старухе не давали ноги –
по ночам ломило к непогоде.
В закутке – за шторкою из ситца –
я марала чистые страницы…
Новый день нёс новые уроки.
Переменам наступали сроки –
сроки пораженьям и победам.
Тараканов спит, а я уеду.
Краски подарю ему на память.
Отчего-то хочется заплакать…
Позже это время непростое
назовут эпохою застоя.


ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
День рожденья.
В доме праздник.
Бабий день.
Разговоров
                разливная 
                            дребедень.
Наливает Валя водки в стакан,
говорит:
 – Что сидишь, как истукан?!
Раз за мой ты нынче праздник не пьёшь –
до своих именин не доживёшь.
И стакан выпивает до дна,
а потом уже заводит –
                                     одна –
видно, плакать ей совсем не с руки:
– Ой, до около реки…
Ну а около реки – рыбаки.
Папирос не потухают огоньки.
А один рыбак, угрюмый такой! –
смотрит на воду
                           с какой-то тоской.
А какая тоска у рыбака –
он и сам ещё не знает пока.
А вокруг него кружится снег.
Снег совсем невесом, как во сне.
Он спускается завесой вдали
и никак не долетит до земли.


ПОД НОВЫЙ ГОД
Даже в гуще снегопада –
сквозь декабрьской вьюги буйство
мы провидим чародейство
неминуемой весны.
Но куда уходит радость,
отлучённая от детства?
И куда уходит детство,
унося цветные сны?
Радость взрослых рвут и рушат
ссоры, дрязги, кривотолки…
Но под Новый год осколки
детских снов пронзают душу.
Тяжких лет легчает ноша.
Снова, украшая ёлки,
достаём мы с тёмных полок
радость детских празднеств наших.
Как пьянит нас запах хвои!
Понапрасну в окна, стены
нынче бьётся вьюга с воем.
Праздник будет непременно.
На серебряные нити
новогодней канители
он нанижет все событья,
что как будто улетели –
белым аистам сродни –
то ль от стужи, то ль от скуки…
На свои вернутся кр?ги
наши завтрашние дни.
Будет хлёстко бить и колко
вьюга. Но не в том беда.
Жаль, не склеить никогда
промелькнувших снов осколки.


* * *
 
Серебристых тополей
окропила осень кроны.
Пролит солнечный елей –
золотое на зелёном.
Храм Господень – мир природы.
Скоро осень отгорит.
Белый плат – зиме в угоду
все накроет алтари.
По Руси пойдут метели
куролесить, ворожить.
Чтобы мы не захотели
прошлый опыт ворошить,
набормочут и навоют –
хочешь – падай, хочешь – стой.
Под сугробами укроют
чувств увядших сухостой.
Но пока глядим влюблено,
радость в сердце – через край.
Золотое на зелёном –
то ли роща, то ли рай.


* * *
Послабление вышло народу –
Не от властных корыстных структур.
Одарила Россию природа
Повышением температур.
В Уссурийске, Перми и Казани
Февраля закипели труды.
Всюду вьюг он развесил вязанья
На застывшие в спячке сады.
На проезжих дорогах заносы
С ночи чистить пришлось грейдерам,
И, безвольные, к северу носом
Повернулись, скрипя, флюгера. 


ЛАТИНЯНИНУ
Ты живёшь от А до Zеты,
мне сподручней Аз да Ь (ерь).
Нехорошая примета,
если в доме – настежь дверь,
а хозяева не ждали
им неведомых гостей…
Но теперь ничуть не жаль мне
прежде взломанных дверей.
Прежде веры, прежде знанья,
прежде стычек, споров, встреч…
Наша дружба – наказанье,
камень, что не сбросить с плеч.
Не кичись, что перемены
ты принёс моей стране.
Это было в наших генах,
значит, скрыто и во мне.
До несчётного колена –
а когда их кто считал?! –
перемены, перемены
русский предок созидал.
Разрушая, строил снова.
О величье прежних лет
не осталось даже «Слова…»,
да и веры прежней нет.


О ВИШНЕ
Что ты каркаешь, воронёнок,
мне грозишь крылом воронёным?
Поднимаясь ростком из праха,
не приемлет душа моя страха.
Отслужила беде, обиде ли…
Хорошо ей в земной обители
жить с надеждой, что в мире вышнем
для неё вызревают вишни.
Будут воронами расклёваны,
да рассеяны, да расплёваны?
Ты напрасно, вражонок, рад.
здесь вишнёвый вырастет сад. 


В ВЕСЁЛОВКЕ
Юлии Ануровой

Здесь тропки сплошь бурьяном обросли,
цепляется репейник за подолы.
Звучит один вопрос от дома к дому:
– Не пенсию, случайно, принесли?
Разводим руки: – По своим делам
мы забрели до вашей палестины,
и столь контрастной жизненной картины
досель не приходилось видеть нам:
как на дрожжах растут особняки
на фоне обнищанья и разрухи,
весёловские хмурые старухи
подолгу смотрят вслед из-под руки.
Горчит полынью, трепетным дымком
ботвы подсохшей воздух переполнен,
и стаей птиц –
подобных чёрным молниям –
заполнен предзакатный окоём.
А в церкви Введенья звонят колокола,
к вечерне созывая граждан праздных.
На купола непримиримо-розно
со склонов смотрят долу два села.
У рюмочной толкутся мужики –
что дела нам до их весёлой жизни?..
Но страшно, что вот так по всей Отчизне
старухи смотрят вдаль из-под руки.


ВЬЮГА
На улицах старого города,
стараясь остаться в веках,
глазами угодников, гордо,
глядят купола в облака.
А вьюга, неистово горбясь,
под ними пластается ниц.
И дышит холодным укором
смятенье колючих крупиц.
И мечутся сизые  тени
на фоне белеющих стен,
где ночь, как раскованный пленник,
встаёт с онемевших колен.


АВГУСТ
Поле отчей речи –
волны ковыля.
Их колышет вечность
Русская земля.
1
Новый телевизор –
старое кино:
мусор, лузер, лидер,
золото, г…но…
Грозный ропот грома,
дроботок дождя,
к истине искомой –
мелкий блеф вождя.
Стрёмно, сыро, глухо,
душно от вранья.
Не мирится ухо
с граем воронья.
2
На мир, что выжил из ума,
нельзя взглянуть без содроганья.
Моя заплечная сума
полна камней непониманья.
На все свои «Зачем?» давно
резоны знаю и ответы,
но никогда, зачем всё это,
понять мне, видно, не дано.
3
Август. Рано грачиные стаи
к югу начали дружный отлёт.
Впрочем, то, что пернатые знают,
не постиг человеческий род.
Небо траурным выбрызгом чёрным
окропила горластая рать:
холода наступают, и скоро
будет поздно пути выбирать.


ПРЕДНОВОГОДЬЕ 2013 В ПЕНЗЕ
Стеклобетонные хоромы
сулят проценты скидок в дар,
унылый ёлочный базар
раскрасил будни в окись хрома.
Народ надеется: январь
смягчится и снега обрушит,
бесснежье, если верить Пушкину,
такое же бывало встарь.
Декабрь валяет дурака.
Мороз ухмылку прячет в бороду.
Висят над выстуженным городом
дымы, совсем как облака.
Суры чернеют берега.
В предновогодней круговерти
себя я заставляю верить,
что где-то копятся снега,
что впереди нас радость ждёт
чистейшая, из дали млечной
на муравейник человечий
опустится под Новый год.


СТРАННЫЕ ВОПРОСЫ
СТРАННЫЙ СОН
Приснился странный сон:
в стране заворожённой
весной цветут цветы,
и летом… и зимой.
Там праведны мужья.
Благословенны жёны.
И я иду туда
с заплечною сумой,
как новый перегрин –
без всяких прав и правил,
вдоль вымерших полей,
меж гор – в тени долин,
по выжженной степи
и вброд – по переправам,
и первозданный свет
растёт в душе моей.
Спросонья – полутьма
в проёме заоконном.
Невидимый лихач
вгрызается в занос.
За стенкой – детский плач
и женский голос сонный…
Опять молчит зима
в ответ на мой вопрос:
– А почему цветы –
в стране заворожённой,
и почему мужья…
и жёны… только там?
… Совсем проснулась я.
И день новорождённый
сомненья и мечты
расставил по местам. 


* * *
 Стать каплей камню
или ветром – скалам
на малость самую,
чтоб понятой быть вами,
мечталось.
Уснуть,
и, снова вынырнув из сна,
стать каплей камню
или ветром – скалам,
молчаньем,
пронизавшим тьму до дна…
– Ах, девочка, 
да что с тобою сталось?
– Усталость. 


* * *
Заметает снежная пороша
слёз осенних горестных следы.
Замки всех надежд моих порушив,
садит на развалинах сады.
Саженцы небесной благодати
так малы, белы и холодны,
что себя утешу: как же кстати
эти сны. Всего лишь только сны…
Новых замков призрачные тени,
зыбкие, маячат вдалеке.
К ним сокрыто троп хитросплетенье,
и ключи у ключницы в руке.
Вон она, в садах кружит тревожно,
под ногой не проседает наст.
Ей одной входить в те замки можно,
где не ждут, куда не пустят нас.
Так что спи, а то не хватит духа
вновь любить, и помнить, и страдать.
Снег идёт белей и легче пуха…
и весны ещё так долго ждать!


* * *
В голых ветках ветры стонут.
Дождь почти слизал сугробы.
Ты  сказал мне, что не стоит
клясться нам в любви до гроба.
Ты сказал, что надо проще
и трезвей смотреть на вещи.
Погляди, вдали, за рощей –
молодое солнце блещет.
Обнадёживает, манит…
И кому не любопытно:
может быть, в его обмане
правда-матушка сокрыта?
Скука к горлу подкатила.
В сердце – чувства обнищанье.
Я не верю в обещанья
обновлённого светила.
И без прежнего азарта
расстаюсь без сожаленья
со старинным гобеленом
затянувшегося марта.


НОЧЬ
За окном густеет ночь.
Темнота.
Будто в зеркале в стекле –
комната.
Розы высохший бутон
в хрустале.
Пар над чаем в пиале
на столе.
И моё второе я –
за окном –
будто просится пустить 
его в дом.
А зачем ему стихи
и тоска,
стрекот ходиков стенных
у виска?
Ведь двоим всё это будет
вдвойне!
Потому, боюсь, не справиться
мне.
Потому, махнув прощально
рукой,
свет гашу и ухожу
на покой.
А куда исчезает
оно –
никому на свете знать
не дано.


АССОЦИАЦИЯ
Вот я и стала лодкой на реке –
безвёсельной, подвластной лишь потоку.
Родной причал растаял вдалеке.
на стрежне мне легко и одиноко.
И солнцу одиноко, как и мне,
когда оно плывёт меж облаками –
в иной стихии, на иной волне,
ну, а иного сходства нет меж нами.
Любви мгновенья – всё его тепло,
сжимающее время и пространство,
прекрасное прошедшее сожгло
и в водной ряби разлилось бесстрашно.
Мне не дано стремнинный ход реки
остановить или покинуть реку.
Ну а его дороги – высоки.
Вот порознь и несёт нас век от веку. 


СЕЙЧАС
За окошком дождик рыщет –
Дни потерянные ищет,
Ветки клёна полоща –
Полы мокрого плаща.
Вместе с ветром рыщет дождь.
Он листву вгоняет в дрожь
И, от воли ошалев,
Бьёт чечётку на стекле.
Мне за стёклами и шторой
Слышен каждый всхлип и шорох,
Капель дробный перепляс –
В этом тягостном СЕЙЧАС.
Этот час продлится в ночь.
Ветру чем смогу помочь,
Чем дождю я помогу,
Коль себе-то не могу?
В череде потерь моих
Ты, да сон, да главный стих…
Вдруг его я напишу?
Сон у Бога испрошу?
А тебя искать не стану
По рассветному туману.
Из тумана солнце встанет,
И СЕЙ ЧАС в былое канет.


ЭКЗИСТЕНЦИЯ
День подобен беременной кошке –
умываясь, сидит на окошке –
насторожен и полон вестей.
А каких намывает гостей,
сколько скоро увижу в лукошке
полосатых кошачьих детей –
умолчит, – сколько б я ни просила.
Ожиданье – великая сила.
Время – судеб вершитель и маг.
Если знаешь, что всё будет так,
как природа свершить захотела.
День есть день, а не кошкино тело –
моих странных фантазий фантом.
Только всё повторится. Потом. 


* * * 
Стрижи пикируют в окно.
Л. Т.

Начертила на чёрной бумаге
мелом
контуры веток и крыш,
лоскуты флизелиновых флагов
меж домами развесила тишь –
первозданная тишь первоснежья.
Белым коконом позднего сна
обернулись мечты и надежды…
Так чего же я жду у окна?
В землю эльфов стрижи улетели,
На востоке не вспыхнет рубин,
и пока не кричат свиристели
в окровавленных кущах рябин…
Только если случайный прохожий
или тень промелькнёт мимо стен,
снежной крупкой озноба по коже
ночь рассыплет тревог моих стынь.

 
* * * 
Азартной юности мечты,
горячей зрелости потреба,
когда одно важнее хлеба – 
желанье перейти на «ты»
необратимо далеко –
не за рекою, а за речью.
Телесный груз не давит плечи,
в груди прозрачно и легко,
как в раннем ноябре, светло,
и небеса прохладой дышат.
Дремотные сады и крыши
листвой опавшей замело.
Лишь в снах о промелькнувших «ты» - 
и долгожданных, и случайных,
как всплески песен величальных,
горят аронии кусты.


СЛОВО
Чем обернётся Слово,
брошенное в толпу?
Станет судьбы основой,
пугалкой против Пу,
дойной коровой священной,
наром о двух горбах,
или домашним щенном
с тапочками в зубах?
Слово было у Бога –
Делом было оно.
В нашей жизни убогой
всё перерешено.
Здесь ничего не значит
самый страстной обет.
Только в смехе и плаче
кроется Прави след.
Промельком тёмной ночью
сердце кольнёт во сне…
В Яви никто не хочет
знать о своей вине.
Сами плетём умело
лживую сеть порук.
Навью за каждым делом
пустопорожний звук.


* * *
Жалею ль время? –
Я, которая минуты
ловила, как коней за стремена
ловили женщины…
моляще и запутанно
роняя дорогие имена
на безразличный саван первопутка?
Как в клятву,
что не выверена временем,
и как в неизмеримое молчанье,
в уход минут не верила.
И – верила!
Но шли – другие, как однополчане,
и стаскивали шапки перед дверью.
У памяти – свои, поверьте, правила:
захочешь позабыть, а все же – помнится.
Ну, а жалеть минуты те – не вправе я,
как не жалели уходящей конницы.


ПЕЧАЛЬНАЯ СТАЯ
Леониду Трусу (Данилевичу)

По счету какая? –
Над домом
грачиная чёрная стая,
природным инстинктом ведома,
в иные края пролетает.
Ну что ей в понятии "Родина",
когда здесь холодные зимы,
и гибнут кусты огородные,
и мёрзнут заплаты озимых.
А нам, остающимся на зиму,
однажды случайно приснится
прочерченный птицами азимут,
печальные чёрные птицы.
И далью от нас отгороженный,
неведомый голос приснится:
– Они не покинули Родину,
и помнят, куда возвратиться.


* * * 
Ровесникам моим
Mы меняли перо на лопату,
А лопату опять на перо,
Пред тобою мы все виноваты,
Русь, одетая в платье Пьepo,
Чья беда – дураки и дороги.
Весь свой век ходим мы в дураках:
Вот до крови разбитые ноги,
Волдыри на корявых руках.
Что напрасные слёзы  роняешь –
воровата, боса и пьяна?..
Кто дороги твои залатает,
Золотая моя сторона?
Кто на камне горючем напишет,
Что сулит твоим странникам рок?
Кто прочтёт?
Кто поймёт?
Кто услышит?
На пустынных скрещеньях дорог?..


* * *
Я знать хочу: что жизнь иная –
сплошная тьма иль вечный свет?.. 
Наш дух божествен. Плоть – земная. 
Гармонии меж ними нет.
Возможно, виноваты сами: 
всё ищем лёгкие пути 
и не в свои садимся сани, 
и не хотим свой крест нести.
Охотно не бежим из тьмы, 
где ловим рыбку золотую, 
в тенётах бьёмся суеты 
иль прожигаем жизнь впустую.
Наверно, всё же виноваты: 
сменив потребностью любовь, 
мы недовольны. Вновь и вновь 
не чувства требуем – оплаты.
А сами жаждем каплю счастья... 
Но счётчик времени включён: 
безжалостен и жёсток он 
к телесной нашей ипостаси.
Конечно, виноваты мы: 
зря перед Богом и собою 
всё прикрываемся судьбою –
мол, от сумы да от тюрьмы...
Есть и на мой вопрос ответ, 
но я его пока не знаю, 
лишь верю: всё же просияет 
здесь, на Земле, вселенский свет.


ОСЕНЬ ПОЗДНЯЯ
Осень поздняя,
осень слёзная
солнце гонит прочь,
тучи копит в ночь.
Ветры глушь полей
тешут свистами,
средь садов, аллей
сорят листьями.
По прогнозам – снег,
по приметам – снег,
скоро ляжет снег
на земле моей.
Двадцать первый век
ускоряет бег.
Придержать коней
кто же вымолит?!
Ни его гульбе,
ни моей судьбе
окороту нет.
Цокот дней-копыт
в небесах звенит.
Их пролётен след,
а самих-то – нет!


* * *
Пеня сырую вату
мрачных глухих матрацев,
небо грозой чревато.
Сердце гнетут утраты.
Треск тополиной ветви,
сломанной резким шквалом –
новой беды предвестье?
Будто их было мало!
Хочется верить: солнце
снова к земле пробьётся,
а в сокрушённом сердце
новая жизнь займётся.
Пусть за порогом боли
ветрено и тревожно,
но ведь в земной юдоли
верить и ждать возможно.


ДЕНЬРОЖДЕНЬСКОЕ
Загибаюсь от долгого стресса,
что возрос, как на дереве гриб,
забываю, что для поэтессы
важен каждый душевный изгиб.
Может, зря озираюсь с опаской? –
Память брызнула стайкой опят…
Вновь грозы зоревой отголоски
всполошили заросший мой сад.
Я в раскатах далёкого грома
слышу всё, что минуло давно…
По волнам очумелых черёмух
новый день заплывает в окно.


* * *
Пустота размышлений досужих, –
мол, судьба...
Небеса опрокинулись в лужу.
Жизнь – груба.
Белый аист, над Чернобылем
опаливший крыла,
да побасенки: "Жили-были...",
"Жизнь была!"
Словоблудствуя и блефуя,
жизнь влачим.
Не от печки - от ветродуя
дел почин.
Ну и что, что боюсь морских я
глыбь-пучин,
мне из тех, кочевых, из скифских,
треск лучин –
то коптят, то осветят небо
взбрызгом искр.
Иль дорогой моею не был
древний Истр?!


* * *
                              Павлу Гагаеву

Ну, куда ты, Запад напыщенный?
Ты куда, вертлявый Восток?
Здесь ведь буйные ветры рыщут,
вольной вольницы дом и исток.
Сколько раз со своими порядками
гостевать к нам спешили тьмы.
Но с чужой, пусть и  крепкой, хваткою
не поднять перемётной сумы.
От земной надорвался тяготы,
тщась с ней справиться, Святогор,
а Микула, затеяв пахоту,
ходит с сошкою до сих пор.
Бороздами вздымает ровными
кровью сдобренный пласт земли.
Здесь прошли чужеземные воинства
да на этих полях полегли. 
Головами к Востоку и Западу,
как снопы золотые – внахлёст.
Наши ветры привычно оплакали
их под мёртвым мерцанием звёзд.


КОВЫЛЬ
Ветер времени гонит пыль,
Опустынивает поля.
Знает только седой ковыль,
Как безлюдела здесь земля.
Память  – слишком тяжкая кладь,
Чтобы людям её нести.
Ковылю же не привыкать
Пыль пустынных полей мести.
Ветеор в космы его с лихвой
Набивает дробинки снов –
Человечий и волчий вой
Из давно минувших веков. 


ЗАЧЕМ?
Как глухо доходят к нам вести с войны,
ребята до дембеля сутки считают.
И в «чёрных тюльпанах» с чужой стороны
домой прилетают.
О том, как колонна блуждает в ночи,
в долине,
в зелёнке, скрываются духи,
как в смертной тоске лейтенантик кричит –
лишь слухи.
Неведома там и пророку Исе
на всё распростёртая воля Аллаха.
Он знает: в Россию вернутся не все,
став прахом.
Зачем вам, ребята, чужая война?
Зачем вам, солдаты, чужая страна?
Накроет Отчизну войной, как волной…
Кто – живой?
Здесь снова стряслось изменение строя:
кто был партократом, стал нынче буржуем.
Но – старая песня – хоть время иное, – 
воюем.
 И новые жертвы на чьей-то войне,
как прежде, до дембеля сутки считают.
А «чёрные птицы» в родной стороне
летают. 


* * *
Полно! Не верю я в старые сказки!
Полночь смешала и спрятала краски.
Вот и не снятся синие сны
мне под рождение новой весны.
Лоб опустив в напряжённость ладоней:
– Дождик ли пахнет? Ветер ли стонет?
Звёзды ли, тонко звеня, вдалеке
тонут в тумане, как в молоке?
Донник ли белый бродит в овраге?
Облако ль в омуте? Как на бумаге
белой – на облаке ловкою кистью
кто-то рисует белые листья...
Кто же рисует белые листья?!!


МЕЛЬНИЦА
                    1
Крутят мельницы крыла
ветры века яро.
В чистом поле рожь цвела –
стало поле паром.
Рек небесных рукава
стряхивают морось.
Лезет сорная трава
озорно и споро.
Сквозь неё теперь едва ль
ниве прорасти.
Быстро смелют жернова
зёрна радости.
Запустевшие пути
канут в никуда.
И зачем по ним идти,
если некуда?
А в свидетели тоски
ворона зови.
Ой, как дали широки
здесь, где нет любви.
2
Не судьба им прорасти,
как в лугах трава.
Зёрна радости
смелют жернова.
Так и выстынет – пуста –
душа-странница.
Слово выстонут уста –
что останется?
За деревней на юру
мелет мельница.
Даже если я умру,
что изменится?
У дорожного креста –
всем попутчица.
Вдруг да с чистого листа
жизнь получится?


* * *
                               Виктору  Кельху

В мире есть ли чему замена, 
хоть какая альтернатива? 
Знаю: для любви да и тлена 
нет ни повода, ни мотива.
Примеряю чужое платье, 
примеряюсь к чужой жизни. 
Здесь за всё мы сполна платим: 
день рождения равен тризне.
Промельк света в ресницах влажных –
всё равно что жизнь человечья. 
Пёс разъярен – твой вопль не важен! –
Век кидается нам на плечи.


*   *   *
Затем ли мы живём,
чтоб взвешивать боязнь
своих ошибок,
бывших и не бывших?
Как краток жизни час!
И лишь жива в веках
любовь – первоисток
заветов, данных Богом.
Пускай омоет нас
тишайшая река:
все мы уйдём в свой срок,
не подведя итогов...
Этаж за этажом –
снуем то вверх, то вниз –
кому и что дано.
И каждому – дорога:
вираж за виражом...
Судьбы любой каприз
и - канем мы на дно
с отвесного порога.


ДРУЗЬЯМ
Не орда нас, не толпа, нас немного.
Светом Веры освещаем дорогу.
Из источника Любви пьём водицу.
Сухарём Надежды склонны делится.
Благодатны наши дни в вещем мире.
Пусть бренчать я не умею на лире,
Пусть корявы и просты мои строки,
И порой суровы жизни уроки,
Боль, обиду отпускаю на волю,
Развевается тоска в чистом поле,
Не премину говорить, не устану:
Не прибьёт меня беда к вражью стану.
Пусть богаты там и мзда, и добыча,
Пучеглазый сыч в ночи не кувычет,
Не летает чёрный ворон кругами,
Только топчут правду там сапогами.
А в застолье с пирогами и пивом
Каждый хвастает, какой он счастливый.
По ночам же точит нож на соседа.
И от радости дневной нет и следа.


СТАРЕЮ
Старею.
Осторожнее и строже
вникаю в жизнь,
чей сокровенный смысл
отыскан и по полочкам разложен.
Но так в не смогла я разгадать,
куда мы так боимся опоздать?
Успеем!
Не одну напишем строчку,
в не один кирпич уложим в стройку,
И выпьем не один стакан вина...
И жизнь сама
на всём поставят точку:
мол, кончена!
А что была она?


ЗАЧЕМ ГОВОРИЛ ВЕТЕР
Ветер, когда говорил ты –
ночью – с соломенной крышей,
в доме огни угасали,
в доме шаги затихали...
Ветер, о чём говорил ты –
ночью – с соломенной крышей,
когда засыпали люди,
когда забывались беды?..
Ветер, зачем говорил ты –
ночью – с соломенной крышей?
В доме спокойно спали.
Я не могла заснуть.


* * * 
В мою сырую мастерскую
в подвале поселковой школы
приходят, вразнобой толкуя,
учителя.
Свои глаголы
к формулы приносят вкупе
о известьем о больном ребенке,
и о не сделанной покупке,
и о потерянной гребёнке...
Я долго вслушиваюсь в речи:
а вдруг их смысл понятным станет?! –
Хоть было б путаней, но легче
мешать бессмыслицу кистями.
Молчать, не подавая виду,
что хочешь знать ещё немного.
А вдруг самой же боком выйдут
глаголы, формулы, обновы?!


НОВОГОДНЯЯ РАДОСТЬ
Несказанная радость
по поводу Нового года,
когда люди у ёлок торжественно празднуют ночь,
когда, хочешь не хочешь, а скажешь:
– Какая погода!
И лунища во всю рассветилась полночную мочь...
Непонятная радость
по поводу Нового года
потихоньку сменилась обычной дневной суетой:
в кухне моют тарелки, пьют чай или чайную соду,
а нарядные залы как будто сквозят пустотой.
Я пока еще сплю,
с головою занырнув в одеяло,
новогодняя ночь продолжается в утренний сон.
Я проснусь и спрошу;
– Новогодняя радость пропала?
И услышу в себе ее тайный и тоненький звон.


ЛАТАНЬЕ
В белёную избу сквозь белые шторки
сочится беспечный заснеженный вечер,
вплетается в странные длинные речи
и чахнет в дымовых охлопьях махорки…
Теперь зажигают настольную лампу
и речи с другим освещеньем сплетают,
а рядом, за шторой, еловые лапы
зелёными иглами платье латают.
Всё белые, мягкие, лёгкие латки.
Эх, ёлки зелёные! – словно навеки…
А впрочем, не той ли ценою мы платим
за счастье латаний души человека?! 


БАБАНЯ
Всему виной была война.
Что странно: снится мне она,
Хоть я её совсем не знала.
На фронте мама воевала,
И там, в развалинах Берлина,
Поблизости рванула мина,
Оставив множество «отметин» –
Лечили долго раны эти.
Война под корень люд косила.
И папе пуля грудь пробила
Под Белгородом в лобовой,
Но выжил русский рядовой.
Его трудов ждала земля –
Он месяцами «жил в полях».
Она вставала ранней ранью,
Молилась Богу  ли, иконе…
Чуть брезжил свет. На подоконник
В старинных огненных геранях
Сочился чудотворный сок
Иль та невидимая прана,
Что посылает нам Восток.
Все наши детские года
Ей пали тяжким испытаньем.
За всех была она тогда –
Нас с братом подняла Бабаня.


* * *
Легко проснуться, истину узрев,
и переменой мест следы запутать,
но ясен сон смущением дерев,
ещё не оперившихся как будто,
ещё входящих в круговерть весны
доверчиво, и робко, и открыто.
А я давно с душой чудес лесных
ношусь, как дурень, с торбою расшитой…
И с этой ношей мне ухабист путь,
и медленно вершатся перемены...
К чему ж хотенье быть еще чуть-чуть
невольницей желаемого плена?!


ТРИ ЖЕНЩИНЫ
Вот – женщина, которая поёт.
А эта ставит на белье заплаты.
А третья ходит с видом виноватым
и странные вопросы задает:
– А может быть, на свете счастья нет?
– А может быть, война начнется скоро?
Та передернет плечиком в ответ.
Другая, молча, поглядит с укором.
Так, коротая дни в подобных разговорах,
три женщины соседствуют во мне.
Но только день скукожится в окне,
прильнув к стеклу воробышком весенним,
как две из них моею станут тенью
на побеленной кухонной стене.
И лишь одной дано искать ответ
на все дневные странные вопросы.
На все дневные страшные вопросы.
А может быть, на них ответа нет?!


* * *
Чёрно-белая суетня
снегопада и мокрых веток.
Не расспрашивайте меня,
не смогу я найти ответов –
так вопросы ваши сложны
в простоте своей несусветной,
что ответы на них не важны,
не нужны, как валенки летом.
Морок полу-зимы ли, весны
оседает на сердце словами.
Мне зимой предвещали сны,
что весна будет делать с нами.
И неважно, какой исход
нам подарит макушка лета,
ведь с потоками талых вод
все вопросы умчатся в Лету.


НЕ К ВЕТРУ
Зимовеет. В серых тучах
вызревает поздний вечер.
Всё напористей и круче
к тучам пыль взметает ветер.
Только мне ли в нём умерить
злость и боль о жизни прежней,
даже если снегом серым
обернётся первоснежье?
Зря и он исходит воем –
все мы здесь за что-то платим.
Всё покроется зимою
безмятежной благодатью.

 

 

Ещё произведения Терёхиной Л.И.:

 

Роман "Волны житейского моря". Часть I.  Квадруга.
Роман "Волны житейского моря".  Часть 2.  Точки отсчёта.
Роман "Волны житейского моря". Часть 3. Просто, просто, просто…
Роман "Волны житейского моря". Часть 4. Поиск.
Роман "Волны житейского моря". Часть 5. В пределах времени.
Роман "Волны житейского моря". Рассказ Николая Киприановича Даршина.
Роман "Волны житейского моря". Часть 6. Ветви дерева.
Роман "Волны житейского моря". Часть 7. Так было всегда.
Роман "Волны житейского моря". Часть 8. Выпали им дороги.
Роман "Волны житейского моря". Часть 9.  Цугом вытянем.

Д. Лобузная. Роман о Пензе (Опыт лирического послесловия.)

Об авторе Лидии Терехиной

Стихи Лидии Терёхиной.

Творческий вечер Лидии Терёхиной "Дань холмам".

Лидия Терёхина. Лествица. Часть I. Ступени перстные. Стихотворения 

Лидия Терёхина. Лествица. Часть II. Ступени каменные. Стихотворения

Лидия Терёхина. Лествица. Часть III. Ступени небесные. Стихотворения