Сергей КУБРИН
Срок наказания истек на следующий день. Никаких последствий домашней судимости я особо не испытывал, разве только мама поглядывала чаще во что одеваюсь, что с собой беру, смотрела в окно, проверяя, точно ли я пошел к Валерке. Мне ее слежка комом в глотке стояла, но что делать. Провинился – расхлебывай. По крайней мере, всего лишь сутки. Жить можно.
Валерке, по сравнению со мной, повезло куда меньше. Наказали так наказали, от души. Мать заставила ухаживать за младшими братьями и сестрами. «Четыре маленьких гаденыша», – так их назвал Валера. Неугомонная беспомощная свора всеми пеленками, играми, сказками и качалками умудрилась закружить старшего брата до полной потери сил. В итоге братцы закидал его фломастерами и счетными палочками, а сестра порвала Валеркину тетрадку с воинскими изображениями – танками, солдатами, государственными флагами. Уморили до истощения. Он свалился под вечер и, прямо в одежде, проспал до полудня.
– А вот теперь представь, мне какого – заметила мать.
Валерка решил, что впредь подумает сто раз, прежде чем сделает шаг. Хватит с него незаслуженно-имперских родительских санкций.
Он даже на мое заявление, что нужно спасать теть Валю отреагировал как-то недовольно: «Да пусть сдохнет». Везде он искал теперь подвох, скрытую опасность, чужой глаз.
– Как сдохнет, ты чего несешь?
– Ты ж сам ее хотел убить.
– Не убить! Отравить!
– Подумаешь, разницы-то нет. В другой раз будет знать, как стучать. Ненавижу стукачей, – Валерка раздавил крохотного черного жука, прежде беспокойно семенящего по земляной насыпи.
Спорить с ним – себя не уважать. Упертый, настырный самодур, взбредет в голову яблоки воровать или колеса протыкать у машин, так это важно и не вздумай противиться. А спасать теть Валю, старенькую, забытую всеми – иди сам.
Вот я и пошел. Ну тебя, Валера. Он остался возле труб. Мы часто сидели на них, когда все запланированное на день совершили. Оглянулся. Тот и взглядом не провожал. Неужели всего за день он превратился в трусливую овцу?
Теть Валя долго не открывала. Я стучал, сначала осторожно – все-таки первый раз пришел. После уже сильнее, дальше колотил ногой, открывай же. Начал думать, что все, конец, умерла наша старушка и совсем скоро тайное всплывет. Приедут врачи, милиция, меня повяжут, и целую жизнь я проведу в тюрьме. И все бы ничего. Высидел бы хоть сто лет за решеткой. Но мало ведь кто знает, что у меня хорошие зачатки на клаустрофобию. Столько лет внутри камеры, почти без света и улицы… одна мысль душила меня мертвой хваткой. Хватался за горло, часто дышал. Нет, думал, так оно и лучше. Нечего было сыпать отравы – теперь помучаюсь.
И тут я застучал еще сильнее, еще громче: в окно, в дверь, в ворота. Выйди же, выйди! Не хочу в тюрьму!
Сердце колотилось, и вместе с ударами в груди, наконец, послышались шаги. Она приоткрыла дверь. Сквозь щелочку глянула, кто пришел. Увидела меня – открыла настежь.
– Ой, Сережа, милый мой, проходи!
Я поздоровался, но без слов – наклонил голову, как невротик, резко и неестественно. Теть Валя захлопотала, притащила стул, протерла его тряпкой.
– Садись, дорогой мой, милый. Чаю будешь?
До ужаса не нравилось ее «милый» и «дорогой». До сих пор я подумывал, может, правда ведьма. Что она любезничает. Сглазить хочет, однозначно.
– Нет, спасибо.
Но она все равно поставила на конфорку чайник. Я следил за каждым ее действием – как бы ничего не подсыпала.
– А я тут, значит, с ягодами твоими расправляюсь. Увлеклась так, слышу, стучат что ли. Да нет, думаю, кто ко мне, старой, прийти-то может. Вовек никто не приходил. Пенсию, может, опять нет. Ее Зина шестнадцатого только принесет. Вот, думаю, рухнула с ума старуха. А это – ты, мальчик мой. Угодил бабуле!
Я ничего почти не разобрал. Одни отголоски. Острым лезвием полоснуло в мыслях «с ягодами расправляюсь», остальное неважно. Как, уже все, съела? Что ж теперь…
– Так вы ягоды ели?
– Ягоды-то? – она зачесала голову, последние седые волоски, сальные, прилизанные, будто нарисованные на голой черепушке.
– А на коль мне их есть, милая душа? Я варенье делаю! Вкусное получится, вот ты придешь зимой, я тебя накормлю, – и, щелкнув пальцем, добавила – очумеешь.
Задышалось легче, свободнее, будто вынырнул со дна речки. Однажды я чуть не утонул – меня спасла сестра, вытащив за волосы. Разницу между привычным вкусом жизни и отчаянными попытками вкус этот уловить я запомнил, наверное, на всю жизнь. Подобное и сейчас чувствовал. Захотелось даже чаю, но чрезмерная моя скромность не позволяла остаться.
– Я пойду, теть Валь.
– Как пойду, мил душа? Только ж пришел. А чай, смотри, кипит уже.
Чайник клубнями дымился, посвистывал и шипел.
Я, не обращая внимания, метнулся к порогу.
Остановился, что-то не отпускало.
Теть Валя опустилась на стул, сложила ладони, зажав между ног. Смотрела в одну точку, покачивалась, напевала. Усталые морщины ее переливались, как волны, при малейшем движении, наклоне головы, одна порождала другую. Попытался всмотреться в ее глаза. Она же будто замечала мои порывы, отворачивалась и посипывала.
Я выключил конфорку. Крышка чайника перестала подпрыгивать, бурление превратилось в спокойную гладь.
– Скипел. Попьем?
Теть Валя встрепенулась, бросилась за чашками, приговаривая: «А блины-то я напекла, блины-то, ты с ума сойдешь, какие вкусные».
Пили чай, неторопливо, с наслаждением, смакуя. Теть Валя поглядывала на меня, не скрывала улыбки. Я смущенно тоже отвечал радостью, не отпуская до конца мысли «как бы не сглазила». Да нет, не могла она меня сглазить – это я уже сейчас понимаю, когда прошло столько лет. А тогда, что тогда… Я мог только опасаться сглаза и порчи, колдунов и призраков, не подозревая, что настоящая беда гораздо живее, чем сказки о вездесущей темной силе.
– Ты в детский сад ходишь? Да?
– Нет, то есть… В общем, в школу пойду в сентябре.
– Ой ты, Боже мой. А лет тебе сколько?
– Через неделю шесть исполнится.
– Ну большой-большой…, – согласилась теть Валя и вновь задумалась, резко и глубоко. Я до сих не люблю внезапную тишину.
– Вот так, – сказал я непонятно зачем.
– Вот так, – повторила теть Валя, – а мои, мои-то, они в твоем возрасте знаешь, какие хорошенькие были. Любили меня, от юбки не отходили. Все просили, почитай, мам «Двенадцать месяцев» или эту, про «рыбака с рыбкой». И я читала, и нравилось мне. А сейчас, Боже ж ты мой…
Она махнула рукой, протерла нос кончиком воротника.
– А сейчас что?
– Да что, миленький, ни-че-го.
Ничего?
– То есть, ничего?
– Да забыли они меня. Не пишут, не звонят. Я телефон устала проверять, Галке позвоню – работает. Думала, может помехи какие, из Америки своей они не дозвонятся. Нет, вроде, работает. И вот так вот… полгода, да какой там, уж больше жду. И не пишут, золотки мои.
Видно, как стали проступать слезы на лице. Редкие блестящие полоски у век, дрожащие водяные шарики в глазах. Я хотел ее пожалеть, обнять, чтобы не плакала. Но теть Валя встала, протерла стол, тряпку выжала и слезы сами собой подсохли. В старости, я подумал, плакать уже нечем, даже если хочется.
– Ты пей, Сережа, пей. Я пойду курей покормлю. А то раскудахтаюатся, обидятся.
Допил одним глотком, собрался и ушел. Беспокойная тяга давила внутри. А когда вспомнил, что где-то у теть Вали спрятано варенье из отравленной клубники, тяга разорвалась на миллионы флюидов, полных отчаянья и безнадеги. Как я мог забыть? Надо было хватать отраву и выбрасывать к чертям собачьим.
Вот я деблоидыш.
Делать нечего, двинулся к трубам. Валерка грыз семечки, палкой чертил на земле круги. Будет потом говорить, что нашел следы летающей тарелки.
– Наконец-то, – заявил он, – я тут уже с ума схожу.
– С чего это?
– Скучно, блин. Ты еще уперся. Как там твоя старушенция?
«Старушенция» тронула за живое.
– Не называй ее так, понял? Никакая она не старушенция.
– Ну как скажешь.
– И вообще, думаешь, она из-за вредности нажаловалась? Думай-думай. Да она боялась просто, что мы потеряемся, не вернемся, как ее родные дети.
– И где же ее дети?
– В Америке?
– Это где?
– Далеко.
Я не знал точно, где находится Америка. И что за страна такая. Слышал, бывало, по телевизору, но не обращал внимания. Обязательно теперь обращу.
– И ты как всегда хочешь помочь? – спросил Валерка ехидным тоном.
– Ну да… только как здесь поможешь? Что мне, в Америку ехать? И это еще цветочки. Она варенье из моих ягод сделала. Представляешь? Зимой она отравится.
– До зимы придумаем что-нибудь.
Придумаем. Хотелось верить. А в голову ничего не приходило. Дети. Варенье. Америка. Все перемешалось, расплылось, потускнело.
Молчали. Валерка поделился семечками, чтобы побороть застоявшиеся мысли, отвлечься, не думать. Семечки тот же алкоголь только без утренних последствий. Редкий раз – аппендицит, и то, один за всю жизнь.
– Глупый ты, Серега.
– Сам дурак.
– Я не про то. Ты же, улитка, писать умеешь?
– Немножко.
– Ну! Понял идею?
Сначала не понял, клянусь. И только, как Валера стал изображать в воздухе процесс письма, дошло. Как я сам не догадался.
На листе, вырванном аккуратно из Катиной школьной тетради, я выводил буквы. Неумело старался их соединять друг с другом. Выходило неладно, все больше печатной казалась желаемая пропись. Валерка изумленно следил, как это выходит у меня рисовать непонятные закорючки, ставить точки в конце или восклицательные знаки. Запятыми не пользовался – поначалу хотел наобум ставить, но подумал, что теть Валя рассекретит. Наверняка у нее умные дети и правила расстановки запятых им известны.
Давно бы уже написал… эх, Валерка.
В итоге получилось не письмо, короткая заметка.
«Привет мама. Прасти что не писали долга. У нас все харашо. Америка нравится. Скора приедим! Нескучай!»
Тваи дети.
Я зачитал Валерке текст. Тот одобрил, предложив запечатать в конверт, все-таки письма, тем более из Америки, на обычных бумажках вряд ли приходят.
Так и сделали. Конверт нашли быстро. Мать Валерки работала на почте, и конвертов у них дома тьма небесная. Вечером незаметно подкрались к теть Валиному дому, бросили в ящик письмо. Через крохотные отверстия в синей, успевшей привыкнуть к пустоте коробочке, забелела долгожданная новость.
И надежда.
Уже утром теть Валя спешно прогуливалась по улице и каждому встречному рассказывала: «Прислали, письмо прислали. Дети мои. Живы-здоровы. Только вот всю орфографию забыли со своей Америкой. Как курицы лапой пишут, с ошибками».
Мы с Валеркой, довольные, сидели на трубах и светились вместе с июльскими лучами. Я сначала расстроился, что неаккуратно написал, ошибок насажал, но при виде теть Вали – без устали семенящей по округе, улыбчивой и разговорчивой, сам воспрянул духом, похлопал Валерку по плечу, вроде «спасибо, друг за помощь».
Проходящий мимо дядь Слава, наш сосед, омрачил всю картину, сказав:
– Ну вот, теперь и умереть старухе можно.
Я возненавидел дядь Славу. Валерка тоже.
На следующий день скорая увозила теть Валю, мертвую, бездыханную, чужую. Толпа людей с интересом наблюдала, как тело затаскивали в машину, хлопали дверью и после провожали взглядом этот старый тарахтящий УАЗик, забирающий теть Валю навсегда.
Я боялся, что теть Валя наелась варенья, не дождавшись зимы. Врачи после сообщили: «Инсульт». Мама сказала, что теть Валя умерла от счастья.
Целую ночь я не спал. Все думал и думал. Непонятно даже, над чем больше думал. Над тем, что можно, оказывается, умереть от счастья, а, значит, и от смеха можно, и лучше теперь много не смеяться. Или – почему теть Валю никто баб Валей не называл. Решил, что на самом деле ее все очень любили, а подчеркивать возраст дело неблагородное. Стало легче. Я заснул.
Красивая июльская ночь
Вечерело. По-летнему нехотя, постепенно, урывками. Сморкался несерьезный ветерок, и мама заставила надеть куртку. Я попробовал на удачу отказаться, но не вышло. Когда тебе меньше восьми, можно даже не пререкаться. Зато сестра договорилась лишь на спортивную кофту.
– Там не холодно, мам.
– Ну идите.
И мы пошли. Я завидовал старшей сестре – мне стыдно было щеголять в куртке по июльскому двору, будто бы я и впрямь маленький.
Во дворе было спокойно, тихо. За пределы двора сегодня выходить не разрешалось. Правило номер один.
– Может, все-таки погуляем где-нибудь еще? – спросил я Катю, но та однозначно покачала головой.
– Не хватало, чтобы нас заперли на две недели. Оно тебе надо, летом-то?
Я согласился и с грустью осмотрел замазоливший глаза дворик. Курятник вдали, огород, сарай с разбросанными рядом лопатами. Нечего здесь было делать, хоть убейте.
Мы подошли к забору, разделявшему наш двор с соседским. На той стороне жил Сашка Смирнов – наш общий друг.
– Где он? Обещал же выйти, – с досадой спрашивала сестра, больше саму себя.
Я пожал плечами. Откуда мне было знать, куда запропастился Санек. Мы начали грызть семечки, сестра учила, как правильно отделять кожурки. Ничего не выходило, и я украдкой проглатывал семечки целиком, выплевывая несуществующие остатки. Улыбался.
Сашка появился минут через десять. Довольный, он умело перескочил через забор и даже не извинился за опоздание. Сестра не стала загружать его вопросами. Ровесники, я думал, что они влюблены друг в друга.
– Смотрите, что у меня есть, – заверещал Санек и показал небольшую по размерам лопату.
– У нас таких полным полно, – заявила Катя, указав на сарай.
– Нет, вы не поняли.
Саша, в предвкушении, отковырял от земли горсть. Мы не подали ни грамма восхищения.
– И что?
– Блин, это же специальная лопата для поиска клада.
– Для клада? – переспросил я, – а что это?
– Потом объясню, – отрезал Смирнов, и Катя тоже не объяснила.
Я подумал, что клад – это какой-нибудь овощ, который выкапывают. В принципе, я почти не ошибся.
– Где, по-вашему, здесь может быть клад?
Сестра, долго не думая, указала на яблоню.
– Под деревьями его всегда зарывают.
Сашка согласился и вместе с Катей помчался к яблоне. Про меня они забыли, как только появилось это непонятное слово. Я тогда был еще не гордый, поплелся с интересом вслед.
Сашка орудовал лопатой, а Катя давала советы.
– Наискось ее держи, будет что-то твердое – сразу услышишь.
Или так:
– Осторожней, она у тебя не бессмертная, хрустнет щас и все.
Сашка не спорил и следовал указаниям.
Я гулял вокруг, без интереса наблюдая за происходящим. Изредка я решался что-то вякнуть, по примеру сестры, вроде – земли побольше бери, но меня не слышали. Скучно, что говорить. Незаметно я отходил, по шагу, по два. А когда фигуры кладоискателей стали куда меньше, я переступил черту второго правила – одному в огород нельзя.
– Почему нельзя?
– Там опасно, мало ли кто ночью выскочит, – мама говорила серьезно.
Но я не выдержал, любопытство плескало волнами.
Огород, как огород. Правда, темно и не видно ни огурцов, ни палок, которые при свете обвивались отростками помидоров. Пахло только свежестью – пронзительно и сыто. Голосили треском насекомые. Ночная жизнь природы шла своим ходом. Я не хотел нарушать мнимый порядок и на цыпочках двинулся к бочке с водой.
Смочив руки, я уставился на свое отражение. Рябью оно переливалось, а вместе с ним и сотни звезд. Красивая июльская ночь. Теплый провинциальный вечер. В воде плескались водомерки. Заметив их, я высунул руки – очень боялся длинноногих насекомых. Лишь с издевкой подул на воду, и те скрылись в гуще. Вот, трусливые.
Тепло было. Я расстегнул замок куртки, снял ее вообще и уселся на землю. Чувствовал себя бездомным скитальцем, решившим переночевать на дачном участке. Откуда-то шел дым, пахло костром, но огонь не улыбался приветом. Я загрустил, точнее, захмелел от спокойствия, прикрыл глаза. Дрема подкралась моментально, но я сдерживался, чтобы не окунуться в нее со всей головой. Иногда не получалось, и я засыпал. Видел отпечатки сна, но все время куда-то летел и, что обидное, часто падал. От того и просыпался – не хотелось разбиться в кишки.
Когда мою руку зализал шершавый язык, я еще не собирался пикировать. Порхал на зависть миру, расправив руки-крылья, легко и задорно. Точно так же повторялись и лизания: легко и задорно. Я очнулся, не понимая, что происходит. Раздалось жалостливое скуление, и сквозь темноту удалось разглядеть щенка. Маленький, короткошерстный, кажется, рыжеватый, он вилял хвостом и лоснился к руке. От рук пахло пирогом с мясом – мама готовила на вечер.
– Ты чего? – спросил я щенка, будто ожидал ответа.
Тот хлопнул глазами – привыкнув к темноте, я уже стал различать предметы. Осторожно я погладил пса, тот приободрился, выпрямил хвост. Счастливый, он уселся рядом, прижавшись, будто навеки. Он не хотел меня отпускать. Я взял его в руки – крохотного, беззащитного и одинокого.
– Где же твоя мама?
Щенок не ответил, даже не гавкнул. Не знал, наверное.
Сердце мое забилось, сжалось, а потом наполнилось добротой и стало таким огромным, что щенка я не смог оставить. Взбудораженный, помчался, не отпуская его из рук, к Саше и Кате.
Те все занимались кладом. Прибежав, я заметил глубокую яму.
– Как дела? – поинтересовался я с задором в глазах.
– Чего такой веселый, где ты лазил вообще?
У ребят не получилось найти клад, и они переживали.
– Хотите, кое-что покажу?
– Что? Клад нашел? – Санек рассмеялся.
– Лучше, – выдал я, и вынудил из-за спины щенка.
Тот облизнулся и фыркнул.
– Нравится?
– Дрянь, – ответил Санек.
Сестра не прореагировала, всматриваясь в безнадежную глубину ямки. Саша зевнул устало, потер глаза. Щенок бегал вокруг, заглядывая внутрь кладового источника. Катя прогоняла его, но тот все равно лез.
– Вот настырный.
– А давайте его закопаем, – предложил Саша.
– Зачем?
– В смысле? – тоже не понял я.
– Как, вы что, не знали?
Мы с сестрой переглянулись. Не знали.
– Маленьких щенят нужно закапывать, обязательно, – Саша подчеркнул последнее слово.
– Зачем? – повторила Катя.
– Под землей им очень хорошо, у них там своя жизнь. Там тепло и всегда есть еда.
– Какая же может быть еда под землей?
– Червяки, гусеницы, много чего, – объяснил Саша. – Уж я-то знаю.
Сестре, кажется, было все равно. Она верила каждому слову Смирнова. Но я не хотел отдавать собаку.
– Нет, мы не будет его закапывать.
– Будем.
– Нет же, – я топнул ногой, а Саша почему-то стал хохотать. – Иди вон, мамка зовет. Мама звала спать. Правило номер три – в половине десятого домой. Это, если лето.
Я обнял щенка и так же, как он, доверчиво посмотрел на сестру:
– Кать, не надо его закапывать.
– Ладно, иди, – равнодушно сказала она.
Я ушел, оставив щенка наедине с ребятами.
Мама разбирала кровать, а я умывался. Вода журчала, стекала каплями. Вытираясь, я смотрел в окно. Сашка закидывал яму землей, а Катя ему помогала – утрамбовывала ногами. До последней дрожи в коленках, я надеялся, что щенка не отправили под землю.
– Мам, а сколько собака может находиться под землей?
– Нате вам, – выдала мама, – нагулялся. Ложись и спи. Мама поцеловала меня в лоб, а я только делал предположения. Сестра разгуливала где-то в коридоре. Не торопясь, размеренно и хладнокровно.
Не спалось, щекотало в пятках, горело в шее, на щеках, и глаза слезились. Я часто дышал, надеясь, что собачонке перейдет хоть частичка дыхания. Больше ждать не вышло. Накинув на голое тело куртку, вышел во двор. Темно и страшно.
Я помчался к яблоне. Вот ведь как зарыли. Драгоценной лопатки не оказалось рядом, и я схватил здоровенную, совковую, рядом с сараем. Копал осторожно, но быстро, взволнованно и со слезами.
Щенок карабкался и скулил, а я отряхивал его от земли. Шерсть, хоть и короткая, но все равно грязнится.
Назвали Диком. Жил долго.
Серия коротких рассказов «Улица Победы»:
«Улица Победы». Рассказы. «Шипучки»
«Улица Победы». Рассказы. «Бука»
«Улица Победы». Рассказы. «Голиаф»
«Улица Победы». Рассказы. «Письмо из Америки»
«Улица Победы». Рассказы. «Пришелец»
«Улица Победы». Рассказы. «Туалетный призрак»
«Улица Победы». Рассказы. «Папа всё-таки ошибся»
«Улица Победы». Рассказы. «Улица Победы»
Другие произведения:
Рассказ «Не бывает двух Богов»
Притча «Мистическая астронавтика»
