Автор: Нонна КОМИССАРОВА

При подготовке публикации использован личный дневник Александра Христиановича Шмидта.

 

 

Рассказ о жизни пензенского немца Александра Шмидта является уникальным историческим свидетельством.

Его заклеймили классовым врагом, врагом народа, фашистом и шпионом. Он выжил и рассказал обо всем.

Судьбу этого человека повторили многие российские немцы.

По официальным данным, к концу войны на спецпоселении находилось около миллиона немцев (цифра без умерших и бежавших!) Это 2/3 от их общей численности на начало 40-х годов.

 

 

"Ва-а-ды! Ва-а-ды! Ва-а-ды!" — в такт я словно вбиваю ноги в пол. Правой, левой. Правой, левой. Я не могу кричать. Сухой язык липнет к небу. "Ва-а-ды! Ва-а-ды!" — десятки человек делают то же самое.

Мгновение — и тьма превращается в хриплый рев. Мощный ритмичный топот раскачивает вагон. Вибрация перекидывается на весь состав. Кто-то не выдерживает, проталкивается к стене и отчаянно долбит по доскам: "А-а-а-а!" Мы похожи на стадо животных во время пожара.

Резкий толчок раскидывает нас в стороны. Мы поднимаемся и продолжаем снова: "Ва-а-ды!" Я задыхаюсь.

"Прекрати-и-ть!" — охрана бежит вдоль остановившегося поезда: "Прекрати-и-ть!" Слышатся короткие очереди и лай натасканных собак.

Лязганье замка и скрежет засова. Шестеро автоматчиков с овчарками режут фонариками смрадную ночь вагона. Двое впрыгивают внутрь и выталкивают наружу пару мужчин. Заключенные под конвоем приносят четыре ведра воды. Налетевшей толпой она выпивается сразу. Все знают: больше не дадут до следующего вечера.

"Вста-ать! К стен-е-е!" — через несколько часов охранники снова врываются в вагон. Под утро, но еще темно.

Часть автоматчиков караулят вход, часть внутри. Один пересчитывает всех и проверяет по списку. Второй огромным деревянным молотом простукивает стены и пол. Зазевавшихся бьет по голове. Брызжет кровь. Ручка у молота более метра, набалдашник 15 на 30 сантиметров. Проверка окончена.

Мы укладываемся на пол штабелем — нос к затылку соседа. Все на один бок. Лечь по другому невозможно — тесно. Тело затекает. То тут то там начинаются стоны. В конце концов кто-нибудь командует: "На-а другой бо-ок!" Разом переворачиваемся.

Днем мы сидим впритык друг к другу или стоим. Я вглядываюсь через решетку окна в мелькающие поля. Там то одинокий трактор, то пять-шесть баб тащут плуг вместо лошади.

Обстановка вагона — туалет напротив двери — небольшое отверстие в полу, обшитое железом.

В полдень опять проверка: пересчет голов и перестук стен. Затем вываливают на пол горку сырой селедки — по рыбине на каждого.

На станции «Зима» за окном разбушевался настоящий буран. Дрожу от холода. 1944 год. Мне 18 лет.

Нас везут в северо-восточные лагеря — "Дальстрой". По пути через весь Советский Союз подсоединяют телячьи вагоны, набитые заключенными.

Я попал сюда после восьми месяцев душных камер и еле мерцающих лампочек. После баланды и 300 граммов суррогатного хлеба. После выколачивания из меня признания вины.

Путь начался ярким апрельским утром. Человек 150 вывели на тюремный двор. Ослепленные солнцем, мы столпились в кучу. Затем нас — грязных, пропахших нарами и парашами — построили в колонны по пять человек и под конвоем привели на вокзал.

В пересыльной тюрьме Москвы какой-то начальник, кинув взгляд в нашу строну, бросил коллеге: "Люди твои вот-вот сдохнут". Тот хохотнул: "Такой скот привезут еще..."

Ночью в районе Куйбышева (теперь Самара) нас перегнали из одного состава в другой.

Здесь каждому, как барану, на лоб и спину вывешивают номер дела. С этого момента я не человек. Я сволочь и гад, негодяй и мерзавец. Но когда-то у меня было имя. Александр.

 

Александр Шмидт в момент совершеннолетия. Тюрьма, 1943 год.

 

 

Классовый враг

 

Я появился на свет в АССР немцев Поволжья. Мои родители из немецких поселенцев петровских времен. Всю жизнь пахали и сеяли. Держали 17 коров и быков, 8 лошадей, 35 овец, 6 свиней, кур. В 31-м году нас раскулачили. Мне было тогда пять лет.

У нас отобрали все. Веялки, сеялки, инвентарь и крупный скот отправили в колхоз. Мебель, перины, посуду, верхнюю и даже нижнюю одежду активисты первых Советов поделили между собой. Им было дано право обирать. Тридцать процентов награбленного имущества, по закону, они оставляли себе.

Причем, обувь и теплую одежду эти товарищи тут же продали и пропили. Ну а кур — я не помню — они, наверное, сожрали на закуску. Эти лодыри могли только отнимать и делить.

Дом, амбар и конюшни просто снесли. Нас же — мать, отца и троих детей — выбросили на улицу, дав каждому в руку по ложке и чашке. Так мы впервые остались в том, что только на нас было.

Мы добрались до города Козлова (теперь Мичуринск). Отец устроился конюхом в совхоз. Жить стали по подвалам и баракам с двухярусными нарами. И кого там только не было! Мужчины и женщины, холостые и семейные всех возрастов.

Бараки кишели всякой нечистью — клопами, блохами, тараканами. Вшей били прямо на столе. И тут же раскатывали тесто для лапши. Вылавливая насекомых на себе, клали на зуб и клацали, как собаки.

Страшный голод после засухи уносил людей целыми деревнями. Поднимать сельское хозяйство в совхозе Козлова приехал один из 25-тысячников. Товарищ Краснов сразу взялся за подготовку руководящих кадров. Выбирал из тех, у кого было образование. Он направил моего отца из конюхов учиться на бригадира овощевода.

Через три года отец получил очень большой урожай и за это был премирован телком и свиньей. О нем написала местная газета. Полученную же им продукцию решили отправить на сельскохозяйственную выставку в Москву. И вот тогда появились из ОГПУ.

Огэпэушники сказали, что никакой выставки не будет, и все отобрали вместе с телком и свиньей. Теперь уже во второй раз. И если отец не доволен, то его арестуют. Семья раскулачена, значит, ты классовый враг и ничего тебе не положено.

 

 

Враг народа

 

Тем временем совхоз быстро пошел в гору. Руководители переехали в отдельные кирпичные дома. Простые же семьи получили по комнате. Совхоз стал рентабельным. Поэтому в 35-м году директора переводят в Пензу — опять поднимать захудалое хозяйство.

Прибыв на новое место, товарищ Краснов вызвал сюда своих работников. В их числе оказался и мой отец. Так весной 36-го наша семья переехала в Пензу. Осенью же этого года Краснова перевели работать в Москву, а вместо него прислали некоего Макарова.

Новым директором мой отец был снят с должности бригадира и переведен конюхом. Весной 37-го, перед полевыми работами, Макаров опять ставит отца бригадиром. По окончании работ — снова конюхом.

Тогда отец решил уволиться. В ответ на это его арестовали. Нас — мать и уже четверых детей — опять выкинули на улицу. И снова все отобрали — в третий раз. Мы долго шли полем и остановились у огромного пустого овощехранилища. Там и остались — без кормильца, вдали от людей.

Позже мать и моя 14-летняя сестра поступили работать в совхоз. Мне же не было и 12-ти, и потому я оставался присматривать за младшими сестрами.

В овощехранилище мы прожили два года, а в 39-м нам выделили 13-метровую комнату в бараке. Клопов там можно было вывести, пожалуй, если только все сжечь. Зимой я учился, а летом работал.

Отца же перевели из тюрьмы Пензы в Тамбов. Он оказался шпионом и был расстрелян. А мы помимо классовых врагов стали детьми врага народа.

 

 Александр Шмидт, 1943 год. На фото 17 лет. Перед арестом.

 

 

Фашист

 

Летом 41-го года по всему городу развесили плакаты: "Убей немца!" В 1942-м году в печати появилась статья И. Эренбурга "Убей немца!", в которой аналогичная фраза повторялась 24 раза. Не трудно догадаться, как к нам относились окружающие.

К этому времени я окончил семилетку. Четыре месяца, до февраля 42-го, работал на оборону города. Тысяч шесть человек рыли окопы, противотанковые рвы и землянки. Морозы доходили до 40 градусов. Приходилось нелегко, поскольку был я зеленым хрупким юношей, почти ребенком. К тому же из-за постоянного недоедания невелик ростом.

В 42-м меня призвали в армию. Я прошел комиссию и получил приписное свидетельство. Однако за месяц до совершеннолетия, в августе 43-го, меня арестовали и бросили в одиночную камеру.

 

 

Шпион

 

Отбой. 23 часа. Меня ведут на допрос. Комната изолятора в здании на Московской (около аптеки N1). Предлагают стул. "Не сяду!" — охватила тревога. "Будете пытать — я закричу!" — вырвалось у меня. "Я все решетки тут повыламываю!" — голос сошел на фальцет. Допрос длился до шести утра.

...Я открыл глаза и увидел ангела. Совершенно седого. Он склонился надо мной: "Тебе так много придется пройти, так много... Но не бойся. Ты все переживешь. И вернешься..."

Днем спать не дали — это нарушение режима. Глаза слипались. К ночи, когда я затих, ворвался надзиратель и снова поволок к следователю. Опять до рассвета. И так каждый день — месяц или больше.

Каждый раз мне предлагали подписать то, что сочинил следователь. Я отказывался. Еще через два месяца меня бросили в бетонный мешок. Здесь на следствие уже не приглашали.

Бетонный мешок — это маленькая камера без окон. Стены, пол, потолок — все из цемента. Только дверь железная. Комната абсолютно глухая и мокрая. Где-то вверху мерцает желтоватая лампочка. Свет от нее расплывается в холодном тумане. Видимость такая, как будто ты попал в парную, но только с ледяным паром. Сверху капает вода, течет по стенам и собирается под ногами. Лечь можно только на мокрый пол.

Через неделю меня перевели в камеру, где таких, как я, было шесть человек.

Утром давали триста граммов хлеба, похожего на кусок глины, и кипяток. В обед — баланду из цельной пшеницы, нечищеного картофеля и непотрошеной рыбы. Поэтому это пойло всегда было горьким.

После трех с половиной месяцев меня перевели в Центральную тюрьму, где я провел еще столько же.

Мне предъявили шпионаж, диверсию и контрреволюционную деятельность. Они, наверное, думали, что эти предметы мне в советской школе преподавали или в овощехранилище, где нам пришлось жить.

Наконец мне показали документ, из которого значило, что я осужден Особым совещанием при НКВД СССР по статье 58 часть 2 на десять лет каторжных работ.

 

 

Находка

 

...Через месяц мы прибыли в бухту Находка. Лагерь расположен прямо на берегу. Это территория, огороженная колючей проволокой. Вокруг вышки с пулеметами и автоматчики с собаками.

В одной части — женщины, в другой — мужчины. Палатки человек на двести. Все слонялись по территории лагеря. Можно было сходить на работу рыть канализационные каналы для будущего города.

Раз в день на подводе в огромном чану привозили баланду из неочищенной картошки и капустных отходов.

Кочерыжки, оставшиеся в земле после уборки качанов, были срублены лопатой и собраны граблями и вилами вместе с мусором и грязью.

...Повар, вооруженный черпаком с метровой ручкой, стоит за чаном на дрогах и разливает направо и налево. Подносят у кого что — консервную банку, шапку или галошу.

Кто-то из узников проталкивается сзади в надежде зачерпнуть побольше. Раздатчик, заметив голодного пройдоху, резко выбрасывает руку вперед. Метровый черпак размозжил не ту голову. Не беда — будут знать...

После этих помоев у всех начался понос и дизентерия.

В Находке мы жили целый месяц до открытия навигации. 

В июне 44-го, ночью, нас погрузили в трюм корабля. Между женщинами и мужчинами — перегородка. Оторви доску — и иди на ту сторону. Правда, до женщин охотников почти нет — люди слишком истощены.

Воды опять не хватает. Ее льют в вентиляционный люк сверху в бочки. Но туда она не долетает. Мы схватываем капли налету. Становимся друг на друга по два-три человека с котелками и кружками. Что успеешь поймать, то твое. Я тоже пытаюсь карабкаться и подставляю рот.

Каждое утро группами выпускают в туалет. Он под бортом корабля. Сбоку и спереди — загородка, над океаном же стенки нет. Из каждой партии кто-нибудь не возвращается. Выбрасываются в море.

...Я наклоняюсь и разглядываю волны. Вижу, как мелькает  плавник акулы. Еще один. Они там. Они ждут свою долю мяса.

 

 

Магадан

 

Неделя плавания — и мы прибыли в бухту Нагаева. Нас строят по пять человек и пересчитывают, сколько осталось.

На подходе к Магадану загоняют в баню — сооружение с размахом. Запускают человек по сто. На входе каждый раздевается донага. Брать что-либо с собой запрещено. На выходе дают трусы, майку, брюки, гимнастерку, телогрейку, портянки размером с носовой платок и ботинки на деревянном ходу. Все цвета хаки и производства американской мануфактуры.

Совершенно новый лагерь, построенный предыдущими заключенными. Американские палатки человек на сто пятьдесят отгорожены друг от друга колючей проволокой. Она еще блестит новизной. Двухъярусные нары из свежего дерева. Его запах показался мне чем-то противоестественным… Новенькие вышки, прожекторы и пулеметы. Здесь все устроено для тысяч рабов.

...Нас выводят из палаток и строят в два ряда. Приехал очередной начальник. Он лично подходит к каждому, выбирая рабсилу поздоровее. Деловито осматривает, щупает мускулы, разглядывает зубы.

Годных отводят в сторону. Старые или очень молодые, больные и тощие бракуются.

Отобранную группу усаживают по пять человек в студебекеры. Перед последним задвигают щит. Пока его не уберут — встать невозможно. С обеих сторон размещяются автоматчики, один — к водителю.

По дороге в тайгу такой караван останавливается на кормежку и ночлег в перевалочных лагерях.

Через время из палаток выбрали всех. Остались доходяги, в их числе и я. Нас собрали без разбору, отбраковав ну уж совсем полумертвых. И тогда началось мое путешествие по Колыме.

 

 

Колыма

 

Колыма — это мало сказано. С кайлом, лопатой и ломом я прошел всю Чукотку. Суровый климат, холод, голод, цингу. Закрытые и открытые концлагеря, изоляторы, зону урок, сук, беспредельщину... Это было похоже на Дантов ад.

Зэки меня не трогали. Били и стреляли в меня охранники. Заставляли, например, в жуткий мороз идти за 20 километров до метеопункта — якобы узнать температуру.

Не буду подробно говорить обо всех издевательствах.

Я перешагнул через десятки и тысячи уничтоженных, через их трупы. И набрался наглости до сих пор не подохнуть! Хотя я должен быть в числе тех, чьи бедные кости растаскали по сопкам медведи.

Если на передовую везли пушечное мясо, то на Колыму — рабочий скот. Фронтовики получили награды и стали уважаемыми людьми. А такие, как я? Я тоже повоевал бы. Но нас сделали изгоями, отверженными на всю жизнь.

5 февраля 1950 года я был освобожден досрочно. За высокопроизводительный труд. И тут же приговорен к пожизненной ссылке на Колыме.

Через три года органы заставили подписать еще одну бумагу — вторично десять лет каторжных работ. Так что Родина меня не забывала.

Со мной на каторге отбывал наказание бывший военный — в прошлом большая шишка. Впрочем, таких там было много. После смерти Сталина он написал письмо Ворошилову. Я последовал его примеру — и оба наших треугольника передали с оказией. Спустя год меня освободили.

Следователь был крайне удивлен, что я еще жив. Мне выдали единовременное двухмесячное пособие как подсобному рабочему совхоза — 100 рублей.

 

 

С нуля

 

Вернувшись в Пензу, я долго не мог устроиться на работу — такие, как я, никому не нужны. Наконец с трудом меня взяли на завод токарем.

Я окончил десятилетку в вечерней школе, затем получил профессиональное образование. Женился. Родились сын и дочь.

В 1966 году меня реабилитировали.

Когда стали открывать архивы, я наведался в органы посмотреть бумаги — мои и отца.

К этому времени я уже знал, что мой 47-летний отец не был расстрелян. Нашлись два свидетеля, которым тогда удалось выбраться из тюрьмы. Они рассказали моей матери, что изуродованное до неузнаваемости окровавленное тело отца приволокли в камеру. Он был уже мертв. Это случилось 4 апреля 1938 года. Дело же по его обвинению было прекращено еще 23 марта, то есть за 10 дней до его убийства.

На моем же обвинении стояла надпись: "К уничтожению".

 

Александр Шмидт, 70-е годы.

 

 

При подготовке публикации использован личный дневник Александра Христиановича Шмидта. Он умер в 2001 году.

 

Цифры

Согласно Постановлению СМ СССР от 24 ноября 1955 года "О снятии с учета некоторых категорий спецпоселенцев" всего освободили из-под надзора 740 тыс. человек. Из них 695 тыс. были немцы.

13 декабря 1955 года с немцев были сняты огульные обвинения. Однако знаменитый Указ от 28 августа 1941 года официально отменен был лишь 29 августа 1964 года.

С 1951 по 1999 год в ФРГ выехало 1,9 млн. советских немцев (это составляет 48% всех переселенцев в Германию). 

 

 

Опубликовано в пензенской газете «Улица Московская» № 32 (64) от 27 августа 2004 года.